Конец лета. Провинциальная гостиница. Уральский городок Миньяр. Все три этажа, вполне пригодных для проживания номеров, распахнутыми стеклянными глазами окон, смотрят на лесистые склоны покатых гор. Третий этаж заселен полностью. Мы — художники, приехавшие на этюды, занимали не больше трети всех комнат. Остальную площадь освоили здоровенные командированные мужики — водилы большущих карьерных самосвалов, возивших огромные каменюги, добытые в карьере, на камнедробилку, где их превращают в щебень.
Ежедневно мы, обвешенные папками с бумагой, холстами и этюдниками, утром, выйдя из гостиницы, разбредались кто куда, на все четыре стороны. В одно время с нами водилы отправлялись на работу. Загорелые, обветренные широкие лица. Рубахи с засученными рукавами на крепких руках. Кирзовые сапоги, измазанные карьерной грязью. Тяжелая поступь!
Честно говоря, в их присутствии я испытывал некоторое неудобство. Было как-то неловко. Они — брутальные мужики, занятые тяжелым серьезным, нужным делом. А мы? Хотя среди нас — художников были разные по калибру особи, в том числе и крупные, но, всё равно видна другая основа — интеллигентская. Не чувствовалось той основательности, прочности, надежности, что была в них. Да и занятие наше, — не пойми какое! Красим какие-то картинки… Неловко.
Но меня удивляло вот что. Всякий раз, когда мы встречались, они с выражением почтения здоровались с нами!
Сегодня был жаркий день. Мы хорошо поработали. Сделали по несколько этюдов. Но к вечеру жара и усталость сделали своё дело. После ужина мы попрятались по своим номерам, наслаждаясь легкой прохладой, проникавшей в комнаты сквозь распахнутые настежь балконные двери. Солнце вечером светило с другой стороны дома, давая возможность обитателям этой стороны наслаждаться благодатью вечера. Всё скромное пространство комнаты купалось в какой-то неге. На стенах, потолке клоками повисли отсветы заката. У стен стояли, под кроватями лежали разлохмаченные папки с рисунками, треноги, этюдники. На двух тумбочках, составленных вместе вроде стола, расположились чайник и пара кружек. Через край одной свисал на тонкой ниточке бумажный ярлычок чайного пакетика, давно расквасившегося в холодном остатке напитка. Рядом на столе лежала чайная ложка и несколько, грубо изуродованных пальцами, тюбиков краски. На одном из них виднелась этикетка — «кадмий оранжевый».
Через открытые двери был слышен негромкий разговор, иногда прерываемый дружным приглушенным смехом, из которого стало ясно, что в соседней комнатке коллеги баловались домашним самогоном, привезенным с собой.
Я лежал, не раздевшись, на кровати, подложив руки под голову, смотрел через собственные ступни, как через прицел, сквозь раскрытую дверь балкона, мимо сдвинутой в край простенка бледно-розовой шторы, вздрагивающей при легком движении воздуха. Смотрел на лесистый склон, раскрашенный в краплак заката и изумрудную зелень вечерних деревьев. Мне было хорошо.
Я видел, как густо темнеет, погружаясь в холод, пространство по ту сторону открытой баллонной двери. Видел, как напрягся бледно-теплый свет комнатной лампы. Видел, как из-за вершины темного силуэта горы, показался краешек восходящей луны, точь-в-точь такой же оранжевый, как скомканный тюбик «кадмия оранжевого», лежащего возле чашки с остатками чая. Краешек увеличивался в размере как-то незаметно, но неудержимо. Вот он стал большим, затем очень большим, а далее та часть лунного диска, которая всё ещё цеплялась за огромный черный хребет горы, подобно капле, готовой сорваться с мокрого карниза, стала постепенно утоньшаться, пока не превратилась в тонкую нить. И наконец, она лопнула как струна, и свободный огромный красно-оранжевый диск луны полетел, только не как капля вниз, а вверх.
Я, наблюдавший это великолепное действо, какое-то время был заворожен, околдован и недвижим. Затем, поднявшись с кровати, выскочил на балкон. Решив, что такую красоту должен увидеть каждый, во всю глотку заорал:
— Мужики, посмотрите какая луна! — Мой вопль был адресован, конечно, художникам. На балконы вывалили не только художники, но все мужики, жившие на этом этаже! Какое-то время мы все, как истуканы с острова Пасхи, недвижимо молча, смотрели в небо. Насытившись зрелищем, я оглянулся по сторонам и, к удивлению, увидел, что на балконах нет ни одного художника, а водилы все как один, не отводя глаз, стоят и смотрят на пламенеющий диск Луны на темно-синем небосводе! Смотрят так, как будто за всю свою нелегкую трудовую жизнь видят его впервой!
Может, так оно и есть? ...