Вторая половина июня распогодилась, одарив теплом всё вокруг. И благодарная за это лесная поросль быстро стала набрать силу. Первой созрела лечебная ягода жимолость по оврагам, а следом проклюнулись и летние грибки с черемшой, кислицей и щавелем. А там и вся остальная лесная съестная благодать в округе поспела. И запасливый хозяин не преминул пару раз по утру прогуляться в лес и подсобрать вначале душистой земляники – полезных витаминов для будущей мамочки, а в другой уж раз подрезать грибков, вкусных маслят на первую в сезон жарёху. Так что лесные прогулки давали свой полезный в жизни результат. Набранный мужем трёхлитровый бидончик душистой земляники его брюхатая Капа сразу же засахарила и потом с удовольствием каждое утро до родов пила вприкуску ароматный чай с пользительной для себя и будущего ребёнка сладкой добавочкой.
А вот грибов лесной ходок натащил в дом нешуточно. Два больших полнёхоньких лукошка по ведру размером он аккуратно, чтоб не превратить в кашу принесённое из лесу богатство, тут же высыпал в старое оцинкованное корыто, в котором ещё бабушка раньше мыла его в детстве, маленького непоседу шлёндру, и залил водой. На следующий же день работничка после смены ожидала горячая сытная губница – жарёха с грибами и луком без картошки, но со сметаной на растительном и сливочном масле вперемежку. Благодать то какая и наслаждение для будущих родителей. Пока проголодавшийся на работе заводской электрик ужинал, с аппетитом уплетал сытную губницу, жена призналась, что оставшиеся грибы она успела ещё и в баночках засолить.
- И откуда только силы берутся у беременной бабы, – мимоходом задумался едок, но сковородочку с грибками подмёл подчистую.
Но время не идёт, а бежит. Самая середина июля. Солнышко будто с ума сошло, и перегретые от дневного зноя земля и здания, ночь превращали в сплошной кошмар. Спать в разросшихся в ширь по городу многоэтажках было совсем или почти невозможно. Мнёт людей жуткая духотища, давит и плющит всё живое и не живое вместе взятое. И только в тиши бревенчатых изб слабо ощущались эти в городе летние неудобства. Но в кирпичной половине Раскатовского пятистенника с тремя окнами на юго-западную сторону ночевать в эти знойные дни тоже было невмоготу, и женушку на сносях перебазировал заботливый муженёк, от греха подальше на всякий случай в хозяйственную часть родного дома, в его основной сосновый сруб с двумя окнами на северо-восток под названием кухня.
Притащил туда со двора старую никелированную с пружинным матрасом материну кровать полуторку, будто она всё это время только того и ждала, положил сверху выбитый от пыли матрас, на него расстелил из спальни бабушкину пуховую перину, на которой они спали сами с Капой раньше, и она, раздавшаяся кубышка, обустроив свою постель, со всей радостью там и обустроилась на новом ковчеге ночевать в прохладе. Хоть и тесновато как бы стало на кухне после скоропостижного переселения хозяйки в доме, но зато вполне для будущей роженицы комфортно. Почивали же сладкая парочка в последнее время порознь уже: мамка в спальне осталась, а папка в большой комнате дрых на новом диване, так что после этой передислокации ничего в их отношениях не поменялось. Хозяин остался там у себя на прежнем месте, проминая диван, а хозяйка на кухне в привычных объятиях старой перины. Вот и сейчас, бережно оглаживая низ своего живота, начала одна укладываться в сгустившихся сумерках на ночь отдохнуть.
- А где ты раньше до этого, Сеня, спал? – поинтересовалась она у стоящего рядом с ней грустного мужа.
- Когда? – уточнил её засопевший от желания тютя.
- В детстве!
- На старом диване, – накрыл он Капельку свою заботливо простынкой.
- А потом?
А потом в детском доме на казённой койке!
- Да я не об этом, – отмахнулась надутая дщерь.
- А о чём?
- Я о том, когда ты, как рассказывал мне, что сбежав из техникума, не стал дальше в нём учиться и вернулся домой к бабушке жить, где тогда ты ночевал?
- Вот на этой мамкиной кровати, где и ты сейчас будешь спать!
- На этой самой, – подхватилась игривая смешинка, – на которой я сейчас лежу?
- На ней, – поцеловал бабоньку в лоб будущий папка, – а чё ты спрашиваешь?
- Нет. Ничего, – сверкнула глазками егоза, помятуя ночные былые ласки мужа.
Иногда Семён, как и все мужики, скучая по жарким откровениям своей половины, ластился к ней, но та мягко отводила его осторожные ухаживания в сторону.
- Нельзя мне, миленький сейчас, никак нельзя, – говаривала она с сожалением, – ты уж потерпи, Сенечка, маленько. Недолго осталось!
И Сенечка терпел, ворочаясь один на опостылевшем ему диване. А с наступлением жары перебрался и он вслед за Капитолинкой на временную ночёвку в сенцы, где ночами было попрохладнее и удавалось ему поспать на купленной им для этого случая неудобной койке-раскладушке, не закрывая дверь в дом, чтобы не оставлять округлившуюся матрону в избе на ночь одну без его присмотра на всякий случай.
И вот однажды в третью декаду июля пришёл уставший труженик за полночь после второй смены домой, кода его Капитолинка уже сладко спала, наскоро перекусил тем, что она оставила ему на столе в комнате, накрыв полотенцем, и сразу же завалился спать. Без промедления развернул раскладную свою новинку и быстро уснул, не ворочаясь, в сенной прохладце на временном одре женатого холостяка. Его утешало только одно, что завтра у него будет, хоть и короткий, но целый день выходной, и он может спокойно и как следует выспаться, да не тут-то было. Как говорит народная мудрость: загад – не бывает богат. И рано утром, ещё чуть свет, когда солнышко едва-едва показалось из-за горизонта, сонного постояльца прохладных сеней кто-то ласково, как в детстве бывало, дотронулся до плеча.
- Сеня, Сенюшка, – прозвенел на ушко чистый колокольчик, – вставай, миленький, вставай уже. У меня, кажется, началось…
- Чё началось то, Капонтка? – не понял спросонья заспанный работяга.
- Как это чё? – охнув, присела роженица, – то самое, – с одышкой добавила она.
Не сразу сообразив в чём тут дело, бойкий Шишак вскочил с раскладушки, бешено продрав свои ошалевшие зенки, и заметался.
- Щас, родная. Я только оденусь, – кинулся было в избу в поисках одежды шалый засоня – полуумок.
- Не ищи, – остудила мужнин порыв супруга, – я уже всё тебе приготовила!
Тут и в самом деле полусонный куманёк заметил, что стоит его любимая Капелька перед ним собранная в дорогу и держит в руках его штаны и рубашку.
Быстро как бывало во время службы флотский старшина натянул на себя припасённую женой одёжку и сунул босые ноги в матерчатые тапки-сандалии, были тогда такие на резиновом ходу, и бережно, обнимая как что-то очень хрупкое, поддерживая со спины любимую подругу, и, не закрыв дом, повёл её неторопливо туда, где все беременные женщины, разрешившись, становятся мамами. По дороге славной парочке приходилось часто останавливаться, чтобы малость в пути передохнуть от утомительной ходьбы для отяжелевшей женщины на сносях.
- Ой! – каждый раз приседала, сгибаясь, обременённая бабонька.
- Чё больно, да? – обеспокоено вопрошал в ответ её сопровожатый.
- Нет, – отдышавшись, отвечала ему его матрёшка, – подышу чуток, и мы пойдём!
Но, не доходя до роддома целый квартал, располневшую пуговку так скрутило, что она, присев в заботливые руки мужа, уже дальше идти не смогла. Подхватил тогда Семён, испугавшись, свою драгоценную Капельку на руки и быстрым шагом, почти что бегом, но осторожно, чтобы не растрясти родную колоду, поспешил в медицинское для деликатных нужд специальное учреждение. А навстречу ему радостно светило огромное только что за горизонтом вставшее над городом будто умытое июльское солнышко. Голубой, огромный во всю небесную ширь полевой цветок-василёк, без единого облачка будто б отстиранный за ночь купол Земли отливал слегка розоватым оттенком, а воздух, вибрируя, замер лёгкой и прозрачной дымкой, не двигаясь, где-то в метрах полуторах от не успевшей ещё остыть жутко раскалённой за день почвы, предвосхищая полуденное пекло.
Боясь неловким движением потревожить свою ослабевшую примадонну, у которой были ещё впереди и пот, и слёзы, и изнуряющие потуги, чуткий охранитель собственной и единственной терпеливой роженицы, бережно обняв, со страхом в глазах нёс на руках эту родимую его половинку. И необъятное чувство жалости в перемешку с тихой нежностью переполняло тревожно бухавшее, обеспокоенное сердце мужчины, мужа и отца. Но и в то же время в ошарашенной груди моряка теснились жуткая радость и смутная опаска за его отважную Капочку. Когда он, ошалевший скороход на всех парах прибежал уже со своей ношей к спасительной, но закрытой двери родильного дома, то там гостей, как оказалось, никто и не ждал. Да и вокруг не было никого. Куда и к кому обращаться ему, бегунку за помощью с грузом на руках, остановился у закрытой двери виновник данного положения с его женой. А ей бедняжке уже совсем становилось невмоготу.
Тогда осторожно прислонил он к стене своё самое дорогое в мире сокровище, злой и непримиримый будущий отец и остервенело постучал в обитые железом запертые врата детородного замка. Но в ответ – тишина. Тогда постучал он ещё раз, но уже посильнее, и снова – ни звука. Терпение мужика лопнуло, и в яростном протесте обезумевший Шишак, закипая, начал колотить, что было силы в эти ненавистные двери руками и ногами своими одновременно. Наконец, что-то внутри забурчало, зашаркало, зашевелилось и следом, как выстрел лязгнул железный засов, и обитые жестью врата священного эдема медленно, как бы не хотя, но отворились. В узком проёме образовавшейся щели показалась крупная его голова архангела Михаила, но в мятом обличии мордатой и заспанной ночной санитарки. Увидев в узком проёме одинокого мужика, эта пучеглазая спросоня голова архангела зло и недовольно огрызнулась.
- И чё ты тут барсишь, супостат оглашенный?
- Я не супостат и я не барсю, – приглушённым эхом отозвалось ей в ответ, – я пока ещё стучу!
- То-то, вижу я, што стучишь, – попыталась обратно захлопнуть дверь обидевшаяся за то, что её напрасно разбудили, заспанная голова, – весь дом, супостат, поднял на ноги!
- Я те закрою, – вставил супостат свою ногу в узкую щель между дверьми.
Ты чево тут фулиганишь!? – закричала, проявившись целиком в дверном проёме, дежурная бабка в белом халате, – я щас живо милицию позову!
- Я те позову, – с угрозой прошипел не прошеный гость, – я те так щас позову, што ты у меня колесом пойдёшь по коридору, сонная курица!
Нешуточная угроза возымела на неодолевшую ещё до конца свой сон дежурную по роддому бабку должное действие. Струхнув, она, ночная сиделка хмуро оскаблилась.
- Ну чево тебе, чёрт неладный?
- Мне ничего, – потеплел взглядом ощетинившийся было детина, – не видишь што ли, женщина тут, у твоих дверей почти рожает!
- Где? Какая женщина? – слегка сдала назад санитарная клушка.
- Вон! У стены едва стоит, – указал нарушитель роддомовской тишины кивком за окованную жестью дверь.
- А ты хто ей будешь?
- Муж я ей буду! Муж. Поняла?
- А документы?
- У меня, – слабо отозвалась из-за двери Капитолинка.
Оторопев от услышанного, окончательно придя в себя, сбавив тон, медработница в виде кормовой репы с одутловатой в талии фигурой распахнула узкую половину дверного проёма и заглянула за неё, скособочившись всем своим округлым, несгибающемся в талии телом и испугалась. На её лице зримо отпечатались растерянность и повинная неловкость за то, что она проспала и вовремя не приняла в дом роженицу. А за такую то промашку ей можно было от начальства и огрести по полной, так как она, ночная дежурная для того тут у дверей и поставлена, чтоб в любое время суток обеспечивать приём прибывающих сюда в известном положении за помощью женщин.
- Случись чево – греха не оберёшься, по самую маковку отчихвостят, – вылезли из орбит наружу глаза и опасливые бабкины мысли. И она, скорчив свою заспанную физию в сладко-приторную льстивую мину, извиняющимся тоном, расплывясь, запричитала, – чё ж ты, милая, там стоишь. Айда, голубушка, сюда, к нам потихонечку!
- Сразу и милая стала, – проворчал настырный стукач, подхватив под руки главную в жизни свою обездвиженную в страхе заботу.
Шаг за шагом неразлучная двойня вошли внутрь роддома. В небольшой прихожей было сумрачно. Широкий коридор тускло освещали всего несколько электрических ламп. Всё вокруг дышало сном и покоем, и только воняло сильно густым запахом медицинских препаратов. Замерли, войдя в полумрак оба супруга в недоумении, и смотрят по сторонам затравленно-удивлённо, не зная куда им дальше идти. В святая-святых этой материнской обители Сенька, уличный хулиган никогда не бывал – не до этого было. А посему и душу его охватили смущение и оторопь.
- Куда нам идти-то? – неуверенно ухнула филином отягощённая Капа.
- Прямо по коридору четвёртая дверь, – запирая вход на щеколду, подсказала тихо ночная тётка, – вот туды вы оба прямо и ступайте!
И слипшаяся воедино обеспокоенная парочка общим коконом тронулась мелкими с опаской шажками, не спеша, по коридору в глубь незнакомого помещения, прихрамывая с женской стороны. Поравнялись шлёпалы с дверью, на которой была прибита длинная, как шпала узкая табличка с надписью «Комната личной гигиены». Прочитав её, оба визитёра притормозили возле этой таблички и остановились.
- Сюда што ли? – уточнил грозный поводырь.
- Сюды, сюды, – затараторила, семеня вслед за ними, переспевшая тыква.
Осторожно, одной рукой поддерживая ослабевшую в дороге супругу, другой Сёмка открыл указанную дверь и за ней они с Капитолинкой увидели длинную и узкую, как сама табличка на двери выкрашенную в белый цвет комнату с одним единственным окном, да и то наполовину закрашенным той же белой краской. Слева от окна, прилепившись к стене, в паре с высоким и пузатым титаном с блестящими лейкой и двумя кранами, зияла пустая, разверзнутая пасть чугунной ванны, а напротив неё, в ожидании клиентов, стояла какая-то неприглядная с виду кушетка накрытая жёсткой непонятного серо-буро-малинового цвета клеёнкой. Оценив увиденное, парочка, не спеша, вошла внутрь указанной им комнаты. За
ними вслед появилась в ней и бабулька, расторопный колобок, которая не хотела пускать их сюда, в это пристанище для рожениц.
- Садись, девонька, на кушетку, – взяла Капитолинку под руку больничная няня.
Та, облегчённо вздохнув, присела на краешек жёсткой лежанки.
- Ну чево ты, пень, стоишь, глаза свои таращишь? – обратилась эта ночная раззява к Семёну.
- Чё делать-то? – откликнулся тот беспомощно.
- Помоги жене своей обувь снять, – по-хозяйски распорядилась вошедшая клуня.
Сама учтивость тут же опустился на одно колено и осторожно стянул с отёкших по щиколотку ног у распухшей бабы домашние тапочки. Благодарная жена слегка погладил своего быстрого медведушку по тыльной стороне его руки.
- Иди уже, Сеня. Иди, родной. Мы уж тут сами… Одни управимся, – кисло как-то и очень по-детски улыбнулась располневшая Дюймовочка.
- А тапочки? – уточнил её помощник.
- Возьми с собой, – подтолкнула на выход муженька будущая мамашка, – мне тут, в больнице другие дадут!
- Дадут? – недоверчиво воззрился Семён на пузатую кринку в белом халате.
- Дадут, дадут, – заверила та.
И, глянув виноватым щенком на томную жену, будто прощается с ней навсегда, он, обескураженный телок, медленно поплёлся к себе восвояси.
- Подожди, фулюган, – крикнула вдогонку ему подобревшая наседка, привратница, – дверь тебе я отопру!
- Я и сам отопру, – последовал хмурый ответ.
- Ну отопри, отопри, – сжалилась тихо пожилая женщина.
И следом через минуту в коридоре громко щёлкнул металлический притвор.
- Ох! – тяжело вздохнула, прощаясь с мужем, пациентка местного роддома.
- Подожди меня, фулюган, на улице, пока я не приду, – выглянув в коридор, резво отреагировала на звук щеколды, напутствуя, проснувшаяся ворона отчаянного дядю.
На улице бедолага немного расслабился. Сонный город нехотя начал просыпаться, и рабочий люд шагал к себе на работу. Выходя из своих домов, они, как весенние ручейки по капельке возникающие из шустрой падающей с крыш капели сбегались и объединялись постепенно с разных сторон в тоненькие струйки. А струйки сливались потом в ручейки и ручейки, объединяясь, охотно превращались в один большой и полноводный поток. И эта разношёрстная, разновозрастная людская лава неторопливо текла по главной улице города широкой и волнующейся рекой к центральной проходной большого завода.
- Вот так они и зарождаются реки то большие и малые, – подумал Семён, наблюдая интересную для себя картину.
- На вот, фулюган, возьми, – вывела его из лёгкого оцепенения роддомовская фря.
Названный хулиганом обернулся и взял завязанные в узелок вещи жены.
- Ну как она? – как бы поблагодарил, вопрошая, ночную дежурную он.
- Известно, как. На подходе!
- Куда ещё на подходе? – насторожился вдруг недоумок.
- Ни куда, а кто, – всхохотнула бабенция над мужицкой наивностью, – шёл бы уже ты, соколик, домой. Чево тут зря тебе, болтаясь то, прохлаждаться?
- Почему это зря то? – не согласился с ней Семён.
- А чем ты бабе своей поможешь? – ощерилась опять привратница, – рожать за неё возьмёшься што ли?
- Ну да, ну да… – залепетал несвязно папашка на подходе.
- Приходи после обеда. В самый раз и попадёшь, – пожалела захандрившего мужа сердобольная медицина.
Побродив по городу с бессмысленным взором, без пяти минут отец, оставшись уже один на один, не знал куда себя неприкаянного деть. В опустевший дом возвращаться ему не хотелось. Заглянул в открывшийся продмаг и купил бутылку водки. В те годы водка с раннего утра продавалась. Купленный бездумно по дороге пузырёк водяры отягощал ему карман, но пить одному со стаканом на пару не особенно то хотелось. Удручённый столь деликатным положением дорогой жены, прохлаждавшийся на улице гулёна подтянул свои приспавшие с бёдер брюки и сунул руки в карманы и прикрыл торчащее оттуда горлышко бутылки, убоясь, повстречать знакомых работяг.
- Рабочий день ещё только начался, подумают они, узрев в его штанах торчащую из кармана поллитровку, – а этот кум уже в магазин успел смотался! Тяжко, видно, бедолаге с похмелья, – укорил себя Семён.
И в самом деле муторно мужику. Лезут в голову ему дурные мысли, одна мрачнее другой. Двинул он, неприкаянный турист по родному городу от безделья к опустевшему дому, но и там в его гулком вакууме временно осиротевших комнат совсем уже всякая, но прилипчивая жуткая хмарь в суматошную башку стучаться стала.
- Да чё же это я о ней, как о покойнице то? – встряхнулся вахлак, – надо бы выпить и поспать. Легче станет, – утешил сам себя одиночка философ-самоед.
Пришёл на кухню. Сел за стол. Открыл бутылку. Налил стакан, да и выпил тёплое без всякой закуски противное поило. Отёр влажный рот и прилёг, не раздеваясь, тут же на Капитолинкину кровать, опустошённо закрыв глаза. И старая, бревенчатая половина избы полная таинственных и непонятных звуков, простуженных шорохов и тягостных стенаний ожила. Днём то всё это обычно не было слышно, но по ночам жалобные стенания старого сруба становились отчётливей и громче, если хорошо прислушаться. Дом, будто древний, уставший от долгих лет старик, кряхтя и вздыхая, жаловался своим молодым домочадцам на свою нелёгкую судьбу. Но в этот раз он разворчался, уже не дожидаясь ночи. Затеял с одиноким хозяином привычный разговор, как будто предчувствовал предстоящие близкие перемены. Застонал, затрещал полами и стенами надсадно высохший сруб, заворочался и зашуршал, потрескивая, неуклюже словно больной и беспомощный человек, дремавшему хозяину создавая доверительный фон – живую атмосферу, наполненную как бы близкими
для него, родными существами.
Провалившись куда-то в обволакивающую полутьму, вялый, часто недосыпающий в последнее время виновник нынешних событий вдруг увидел своё далёкое детство. Зима. Поздний вечер. В доме тихо. Они с бабушкой в избе одни, мать ещё на заводе где-то там задержалась. Свет везде выключен, а в открытой печи и без заслонки бойко потрескивают сухие дрова, и по стенам гуляют играючи, изменяясь, причудливыми рисунками огненные сполохи. Из-под печи громко стрекочет, заливаясь на все лады, домашний сверчок, славя дом и его надёжность, как защитную крепость жилища. Дом откликается на его призыв и тоже ворчит, скрипя, крашенными половицами, а сверчок в ответ ему скворчит как то сало на раскалённой сковородке. Вот и вторят они друг другу всю ночь, забавляясь, шалят.
- Хорошее было время, – улыбнулся, засыпая, намаявшийся работник.
В детстве маленький Сенька, забравшись под одеяло, бывало, высунет один только нос свой из-под него и клянчит жалобно, противно у бабушки.-
- Расскажи да расскажи мне, баба, чё-нибудь! Расскажи!
А баба, словно того и ждёт от него с нетерпеньем этого самого «расскажи».
- И што тете рассказать, чадушко ты моё, – присядет она к нему на самый краешек постели. Устроится поудобнее. И вот тебе уже очередная сказка с присказкой про разных там царей да купцов, про девиц красавиц и отважных молодцов, про дураков и жаден, про лентяев и трудяг, про дела богатырские и про трусливых предателей, про лесных добрых и злых зверей, короче говоря, про всё то, что на Руси матушке жило, живёт в народе и будет жить, чем богат и знатен батюшка наш седой Урал. Но однажды бабушка вдруг спросила у своего любителя сказок, - а хочешь, полуночник ты мой, расскажу я тебе не сказку уже, а быль?
- Расскажи, баба, расскажи, – обрадел нежданной перемене хитроватый плутишка и жадный поглотитель всевозможных бабушкиных небылиц и приключенческих историй.
- Ну так слушай, – начала неторопливо свой рассказ бабуля, – когда и я была такая же маленькая, как ты сейчас, – огладила она внучка по одеялу, поощряя своего слушателя ко сну, и заговорщицки продолжила, – как-то вот мне моя мама, твоя, значит, прабабушка Елена Ивановна, царствие ей небесное упокойнице, – наложила на чело своё крест святой суеверная дочь своей матери, – рассказала одну, но очень интересную, древнюю историю!
- Какую историю, ба?
- Не спеши. Узнаешь ещё, – урезонила торопыгу загадочная говорунья.
- Хорошо, – заёрзал под одеялом в ожидании нетерпеливый непоседа.
- Где ближнее то болото наше находится, знаешь? – спросила, зевнувши, домашний сказитель Боян женского род-племени.
- Знаю, – зыркнул глазками настороженная причуда.
- Правильно, – согласилась былинница, – все наши городские ягодники ходят туда за клюквой и черникой с голубикой. Все болотные окраины там они вытопчут. Но за ним подальше в лес за ближним болотом лежит другое уже и во много раз больше ближнего то и с дурной на всю округу славой, опасное болото. И прозывается эта дальняя то обширная бочажина Кокшаровская падь!
- Как это, баба?
- А вот так, – кивнула головой носительница русского фольклора, давая внуку враз понять, что всё, как есть истинная правда, – падь – это такая обширная долина, сокрытая в низовьях гор и обязательно, уж будь уверен, сильно заболоченная, – подпустила страху на ночь добрая старушка.
И вот уже слово за слово, не спеша, поворот за поворотом началась раскручиваться неизвестная до селе Сёмке новая история. Журчит ручейком бабушкин голос, убаюкивает лежащего в постели любителя старческих выдумок. Но слушает Сенька-пострел бабушку свою, не спит оголец. Интересно ему, что же будет там дальше в этой правдивой, со слов его обожаемой им бабули, неизвестной ему непростой истории.
- Люди на то болото ходят редко, – продолжила сказывать ласково нянька, – да и то одни мужики неробкого десятка. И идут они туда сообща дружно малой артелью. Короче говоря, соберутся вместе человек пять-шесть отважных бородачей ягодников, да и айда на Кокшаровскую то глушь-мочажину. Не простое это болото, Кокшаровский кочкарник, – с умыслом внушает внуку заговорщица быть осторожным, – с каверзой, с жутким вывертом на людскую погибель, то и дело в походе ожидай беды. Но в народе его прозывают ещё и морошкиным царством. Ягод там, будь то хоть клюквы или морошки – видимо-невидимо. Не уступят им и черника с гонобобелем! Но только клюква то больше растёт на болотных кочках, а морошка поближе к центру, потому как непростая эта ягодка морошка, а особая. Не любит она людского глаза, как ночное совиное око, оттого то и хоронится по глухим и труднопроходимым местам, да и в руки далеко не каждому человечку даётся. Взять то ты её, голубушку, найдя, и соберёшь, но вместо ягоды домой только ягодное месиво – кашу в лукошке одну и принесёшь! Уж больно нежна да капризна эта ягода морошка, одно слово – царская. Мёд, да и только. А в самом центре той болотной трясины плещется круглое и синее-синее, как майское небушко, небольшое по размеру, но очень глубокое – бездонное море-озеро!
- Ты видела, баба, это сама синее море-озеро? – робея спросил внучок.
- Нет, – призналась ему честно старая, – не видела. Да добрые люди маме моей в ту пору рассказывали, – подтвердила она правоту своих слов, ссылаясь как бы на известные в местном народе предания, – а в центре озера там остров, каменистый утёс возвышается, – продолжила с маминых слов седая рассказчица. А на вершине этого утёса пещера тайная и глубокая, как само озеро имеется. Но не пещера это вовсе, а острог!
- А чё такое, баба, острог?
- Место куда людей под стражу заточают, – нехотя пояснила та.
- А заточают – это, значит, завостряют? – проканючил въедливый отрок-карандаш.
- Вот посажу тебя в чулан, закрою там на замок. Вот тогда и узнаешь ты, што такое это твоё завостряют, – откровенно и с явным намёком уточнила значение слова мудрая на ночь наставница, – и никто из того заточения никогда ещё назад не возвращался. Посадит в этот острог, осерчав, кого-нибудь владыка болотный и всё! С концами. Поминай тогда как звали этого сидельца горемыку!
- А чё, бабуль, у болота владыка есть? - вылез нос из-под одеяла.
- А то как же, – подбавила жути потатчица детских забав, – правит в том озере сам единолично Царь-Карась – огромная рыбина оборотень. Сторожит он неусыпно это своё бездонное болото-озеро. Караулит ирод свои владения, чтобы люди, значится, не ходили к нему на его вотчину, мшарное захолустье за ягодами, потому как и не ягоды это вовсе, а, чисто, людишки живые Царём-Карасём превращённые в ягоды. Вот и бытует у местного
населения об этом болоте то печальная история, внучек ты мой родимый.
- А почему печальная, баба?
- Скоро узнаешь, – улыбнулась словесная ведунья, – раньше то, ещё до того, как на Каменный пояс сюда, заявился тульской оружейник Никита Демидов, жили здесь в чумах своих, по берегам рек расселившись, два братских племени древних как сами горы лесных охотников, речных промысловиков и кочующих оленеводов!
- Бабушка – это тот самый Демидов, о котором ты мне рассказывала уже? – встрял в рассказ, уточняя, разохотившийся полуночник.
- Тот самый, которому наш царь реформатор Пётр первый подарил эти богатейшие и необжитые русским народом земли в личное пользованье!
- А реформатор, чё означает бабуль!
- А то и означает, што именяет он, реформатор всё давно уже привычное в жизни!
- Я понял, ба, – ощерился довольный собой дотошный слушатель, – царь Пётр - это тот, что шведов победил?
- Верно. Он самый царь реформатор, – согласилась с внуком его ба и продолжила, – так вот, били люди из этих мест по густым и непроходимым лесам различного зверя для себя на одёжку и пропитание, но лишнего из лесных обитателей загубить себе никогда не позволяли. Берегли они этот хрупкий мир своего проживания, из-за баловства зря в тайге не пакостили. Собирали грибы и ягоды по горным склонам да по топким болотам и рыбку всякую в чистых реках ловили да птицу разную перелётную по осени промышляли. Мясо съедали, а пух – в дело пускали. И ничего не забывали они из того, что с ними, с этими то народами в веках необычного приключалось, и в копилку народной памяти складывали, а их шаманы-ведуны передавали из уст в уста, из поколения в поколение, сохраняя в народе все предания, как наиважнейшее, жизненное напутствие для будущих поколений.
- Баба, а кто такие шаманы-ведуны?
- Хранители накопленных знаний и опыта у народов древних племён, они же ещё и лекари таёжных душ человеческих – целители их хвори телесной. И прозывались эти два уральских племени Хантами и Манси, имея один общий корень, под названием Вогулы, и были эти люди, которые ни писать, ни читать не умели, но открытые и бесхитростные, как малые дети и в добавок наивные, но себе на уме!
- А наивные, баба, чево означает?
- Я ж тебе уже сказала, – ответила, негодуя, уральский старожил, – навроде тебя, по ветру слушок, доверчивый. Этим вот и воспользовался коварный тать, заводчик Никитка Демидов и выжил аборигенов с их насиженных мест, настоящих хозяев Каменного пояса, простодушных, как дети малые Хантов и Манси – Вогулов. Вот и ушли они, эти люди то подальше от греха на север в Сибирь оба обездоленных и малочисленных народца, там и живут они по сей день прочно на новом месте обосновавшись. Но след свой в преданьях, уйдя, нам, пришельцам таки оставили.
- А мы кто, баба, пришельцы? – засопело носом присмиревшее дитятко.
- А как же, – кивнула та своей седой головой, – передали нам, не скупясь, новым то поселенцам они свои легенды и сказания щедрые Вогулы, чтобы предупредить, значит, да и оградить пришлое население от бед неминуемых. Вот одна из этих легенд и повествует нам о царе Карасе и о его единственной любимой дочке красавице принцессе Сорожке.
- Так ты ж, баба, говорила, что это не сказка будет, а быль, – поймал на слове свою любимую кормилицу шибко памятливый пострел.
- Быль и есть, – не моргнув глазом, ответила та.
- Так сказка это, баба, или быль?
- Быль в том, что эту легенду рассказала мне моя мама, твоя, значит, прабабушка, а сказка – это вогульское старинное предание о любви и верности. Понял ли? – расставила все точки над «И», любящая порядок Сёмкина наставница бабушка Надя.
- Ага, – кашлянул ушлый заноза.
- Так вот царь Карась, – началось уже само сказание.
- Ба-аба, – прервал постельный подлещик сказочницу на полуслове, – а царь Карась был какой? Сильно злой или не очень?
- Да много чево, говорят, натворил он назло прежним то здесь людишкам. Вот они и прозвали промеж себя его неласково – лютый Дёмич!
- А почему Дёмич то?
- Да кто ж его знает, – отёрла сухой от долгих разговоров свой рот воркуша.
- Ба-аб… – потребовал уточнения полусонный кочерыжка.
- Может быть, исходя от фамилии сурового освоителя здешних земель, богатого на руды и драгоценные камни горного пояса земли, Демидова, а, может, от слова Демон, што означает коварный или злой, но для меня это значения не имеет, – вздохнула постаревшая женщина, – да только живы, я точно знаю, все эти легенды уральских аборигенов вогулов. И есть тому среди нас немало свидетелей. Да где ты их сыщешь теперь? Край большой, и народу на нём проживает – тьма тьмущая. А те, кто знает што-то, так те не любят языком зря болтать. Они, эти хранители прошлых времён просто так не станут выбалтывать, кому ни попадя своё самое сокровенное. Добрая память – бережения требует, – подняла палец вверх, наказуя внучку, умудрённая жизнью его забота, – заболтаешь попусту и ненароком какое-либо предание – и потеряешь его, и станет тогда оно, это народное свидетельство из уст в уста прошлых событий, просто, скабрезной притчей во языцах – пошлятиной!
- Скабрезный это чё? – возник вопрос из-под одеяла.
- Нехороший, - последовал ответ.
- А языцы?
- То, или иное известное, но затасканное в разговорах мудрое изречение народа или известное высказывание признанных мыслителей, постоянно употребляемое людьми и по делу и без оного, раз за разом многократно повторяясь. Запомни это, Сенечка, и храни всё всегда втайне то, что дорого тебе и душе твоей, и не рассказывай никогда и никому своё в жизни самоё потаённое – не скликай на себя беду!
- Запомню, бабулечка, – поклялся ей неугомонный пострел.
- То-то же, – удовлетворённо приняла внуково обещание его родимый оберег.