Вставная новелла в романе "Праздничные свечи, зажженные в дождливую погоду"
Сидящий во тьме, увидел свет великий,
и сидящим в стране и тени смертной
воссиял свет
Мф. 4: 16
Художник Олас, напоминавший лицом Ивана Грозного, не считался златоустом. Ему трудно было рассуждать, но он старался, растягивая каждое слово:
– Коль писать картину, то можно опустить полутона. Без контраста же светотени не обойтись. Без него не получить полного представления о сути ни света, ни тени. Говорю вам как практик.
Сутулый архитектор Норей поддержал художника:
– В случае строительства храма солнца, необходимо его возвести так, чтобы люди ценили свет. Для чего в интерьер святилища достаточно проникать всего одному лучу, но по мере движения Земли он должен попадать, хотя бы на некоторое время, в глаза каждому человеку. Fiat lux! Да будет свет!
– Иначе получится пещера Платона, – откликнулся баритоном из другого угла Олас.
Раздавались в тишине мерные шаги режиссёра Диценна. Из-за тусклости лампочки плохо просматривались черты его лица. Отчётливо виднелась лишь лысина. Если бы не тонковатые ноги, то нечто медвежье проглядывало бы во всей его фигуре. Тем не менее легко было догадаться, что маэстро о чём-то задумался. Его мысли прервал Норей:
– А что поставили бы на тему света вы, уважаемый Диценн?
Вместо ответа режиссёр потёр ладонью о ладонь. И, спустя минуту, произнёс:
– Для меня свет – прежде всего гносис, пусть это и старо как мир. Надеюсь, помните надоевшие сентенции на сей счёт. Вечные истины обычно не вызывают энтузиазма. Приходится терпеть. Так вот, коллеги, в моей постановке люди будут строить храм Знания.
– Библиотеку? – спросил Олас, бросив на стену большую, густую тень.
Последовал отрицательный жест холёной режиссёрской руки.
– Нет. Именно храм Знания. Но строительным материалом в данном случае станут книги.
– Знание – силос! – съязвил Олас.
– Книги?! – удивился из темноты писатель Родер, до того лежавший на кровати молча. – Это уже не банально.
Диценн продолжил вышагивать одному ему ведомые геометрические фигуры и на ходу обронил:
– Представьте себе ситуацию: люди приносят и свозят книги на главную площадь города…
Норей, сверкнув жёлтыми крупными глазами, неожиданно перебил:
– Насколько этичным вы считаете подобное действо?
– Мне кажется, маэстро, что такая постановка будет неким перепевом известной книги Рэя Брэдбери, – добавил Олас.
Горбоносая тень косматого живописца отделилась от тени Норея и повисла над столом. – Разница лишь в деталях: у Брэдбери книги варварски уничтожались вместе с жилищем их обладателей, а у вас книги служат строительным материалом для обиталища знания.
Диценн хмыкнул, после чего пристыдил своих собеседников:
– Хорошо ли, не дослушав, делать подобные выводы?
И, не останавливаясь, терпеливо пояснил:
– Люди перевели все книги в цифровой формат. Прогресс же! Они посчитали экономическим безумием хранить столь огромное количество томов, с которым связано ещё большее количество хлопот. Ведь надо платить зарплату библиотекарям, следует постоянно поддерживать противопожарную безопасность, надлежит вести борьбу с плесенью, книжными клещами… Проблем не счесть. Сегодня на помойках в реальности часто видишь целые связки выброшенных книг. Случайность? Отнюдь нет… Люди считают как раз неэтичным поступком сжигание книг. Это, действительно, вызывало и вызывает нездоровые аллюзии. А стены из книг, по мнению моих героев, будут выглядеть явно символично. Потому и возникло воодушевление.
Выходя из тени, Родер явил давно небритое морщинистое лицо весьма постаревшего Леля. И возразил:
– Такое единодушие желает большего правдоподобия, господин Диценн.
– А единодушия и не случилось, господин Родер, – ответил режиссёр. – Вы же знаете, коллеги, всегда найдётся меньшинство, недовольное большинством. Оно и заявило о неповторимости раритетов, об их непреходящей ценности в качестве предметов материальной культуры.
Норей попытался размять спину, выгнув её и даже задрав голову. Он поинтересовался:
– Миленький, а вариант с извлечением книг из стены не предусматривался? Habent sua fata libelli…
Олас, прервав, осклабился:
– Вот вы, братец, потенциально тоже тяготеете к большинству!
Медная лохматая борода художника слегка вздрогнула. В нём заметно бродило нервическое настроение. Олас нарывался на скандал? Зачем? От безысходности…
Архитектор, опять сгорбившись, возмутился:
– Несёте ерунду, сами ничего не понимая! Книги имеют свою судьбу. Я спрашивал как специалист.
Диценн присел на табурет, грустно посмотрел на всех, затем объяснил:
– Книги пропитывались особой смолой, прежде помещения их в стену. Смола обеззараживала бумагу, придавала фолиантам прочность и долговечность. Так поднимались монолитные стены… Для строителей всегда крайне важен материал и его свойства. Без монолита невозможно настоящее знание и его символ – святилище из книг.
Олас упёрся ногой в стену.
– И чем закончится эта история? – не вытерпел он.
Диценн облокотился о стол, немного помолчал, затем ладонями охватил лицо и, нехотя, хрипло выдавил из себя:
– Меньшинство в одну из ночей совершило немыслимое. Радикалы из библиофилов облили стены керосином и подожгли храм. Книги отдали последнее, что могли отдать – свет и тепло.
Норей, тряхнув кудрями, присел рядом с режиссёром и многозначительно произнёс:
– М-да… любопытная постановка у вас, миленький, должна выйти… Ex ungue leonem – птица видна по полёту… Однако и свет, и тепло оказались напрасными, никому не нужными, даже вредными для природы. Хороши любители книг...
Олас упёрся руками в стену и, не поворачивая головы, напомнил:
– Теперь очередь писателя.
Художник сжал кулаки и уточнил вопрос:
– Что такое для вас свет?
Мгновенного ответа у Родера не нашлось. И он сказал:
– Надо подумать, господа.
Затем дотянулся указательными пальцами до носков, (или скрытно поклонился?) без торопливости; объёмно открылся его нависавший, крутой лоб. Писатель спокойно произнёс:
– Я тоже не оригинален. Свет мыслю исключительно в пределах категории жизни. Пока есть жизнь – будет и свет.
– На Луне полно света, но нет жизни, – огрызнулся Олас. Писатель не обратил внимания на замечание. И продолжил:
– Мы привыкли его понимать в качестве того, что даёт лампочка, находящаяся вот на той стене. Точно такую же природу имеет и солнечный свет. Он, безусловно, важен, но объясняем элементарной физикой. Помните школьную сагу о люменах? Есть и другой свет, который заключён в каждом из вас, господа. Это сияние души. Это свет совести, таланта, обаяния, свет сердечности. Без него мы перестанем быть людьми.
– Не подозревал, что внутри меня горит свеча, – хмыкнул художник и заглянул себе под одежду.
– Погодите, – вежливо одёрнул его Диценн.
Родер обратился к архитектору:
– Вот вы, господин Норей, спроектировали и построили множество зданий. Расскажите нам: что лежит в основе понятия «дом»? Почему люди стали строить себе жилище? Что вы сами вкладываете в свой труд, кроме старания?
Обращение писателя застало Норея врасплох, но архитектор, вспомнив о своей профессиональной чести, посчитал обязанностью ответить:
– Я не имею права говорить от имени людей. А коль вас интересует лично моё мнение, – извольте. Проектирую и строю чаще всего для счастливцев, готовых жить в шалаше. Это непритязательное жилье. И моя задача состоит в том, чтобы оно было максимально удобным, дешёвым и прочным.
– Как переводится слово «дом»? – не отставал сочинитель.
– Признаться, не задумывался. Сдаюсь. В институте нам не рассказывали.
– При вашей любви к латыни, следовало бы знать. Латинское «domus» означает… «могила».
– Хм… Выходит, – мы строим гробы?! – немного обидевшись, удивился Норей.
– Лично про вас не знаю. Но древние строили погребальные сооружения в виде Дома Жизни. Достаточно вспомнить Ликийские могилы, – безучастно сказал Родер. – И в этих домах, по представлению древних, сиял свет вечности.
– Ну, в античности не совсем так, – засомневался Диценн. – У греков «domos» – «строение». Однако с определёнными поправками можно согласиться на то, что желание человека не исчезать из сознательного бытия существовало, наверное, в любые времена.
Родер упёрся взглядом в потолок и неопределённым голосом, колебавшимся между баритоном и тенором, вкрадчиво речитативом почти запел:
– Язычники ведали Истину лишь отчасти. Но есть Первый Свет, им неведомый. Он никем не создан, он сам создатель: и солнечного сияния, и сияния наших душ. Оставаясь тихим, этот Свет может повалить человека на землю и ослепить, может стать огнём и не опалять, может исцелить больных и даже воскресить мёртвых. Его силой держится вселенная. Его слава блистает во святых. Он есть Красота, Величие, Высота, Слава, Любовь. Он настолько светел, что становится непроницаемым лучезарным мраком. К нему не подступиться гордым умом, но он открывается зрению светлой души. Душа и представляется чем-то вроде зеркала, отражающего этот Свет. Потому требуется её чистота. Ибо она – второй свет.
Диценн осторожно спросил:
– Верно ли я понимаю: воля к жизни, собственно, и является жаждой света, следовательно, и жаждой свободы?
Родер подтвердил:
– Только поэтому, господа, мы сейчас рассуждаем о свете, находясь в темнице.
Норей понимающе кивнул и подал руку писателю для пожатия. Затем поддержал:
– Точно. Bis dat, qui cito dat – вдвойне даёт тот, кто даёт скоро. Версия дома оригинальна. Я понял, что её подсознательно и придерживался. Парадокс в другом: учитывая нашу одинаковую вину и отсутствие перспективы, нам реально светит войти в этот самый «дом вечности»…
Олас закричал:
– Не сыпьте соль на раны!! В доме повешенного не говорят о верёвке! Домой хочу.
– К сожалению, люди часто доверяются не Свету, который в своей ослепительной непроглядности есть мрак, а Мраку, который ослепляет и выдаёт себя за свет, – размышлял дальше писатель. – Не случайно же слово «люцифер» означает «светоносец». Носитель инфернального света. Главный Иллюзионист. Отец всякой лжи. Трусость же не украшает человека в любом положении.
Диценн деликатно осведомился:
– Коллега Родер, а история будет?
Литератор, глядя в кусок разбитого зеркала, которое сейчас казалось обломком бронзы, безразлично ответил:
– Я – реалист. Моя история о том, как режиссёр Диценн, архитектор Норей, художник Олас и писатель Родер отказались платить за солнечный свет. Так сказать, расплата за неуплату…
– И это притом, что милейшие Диценн и Родер светом ума создают светлые образы, а уважаемый Олас наделяет светом свои картины! – подражая писателю, возмутился Норей. И всех троих заподозрил в шпионаже. Ему хотелось сейчас что-нибудь сделать, но не сумел ничего для этого придумать и затих. В полутьме отчетливо высвечивался лишь его длинный неказистый нос.
Помог Диценн:
– Вы умолчали о своей профессиональной сфере. Архитектура, собственно, это не совокупность стен, а драматургия и режиссура света в пространстве. Если наша жизнь протекает по эту (видимую) сторону бытия, то и солнечный свет приобретает определённый духовный смысл, а не просто объясняем обычной физикой, как говорит наш Родер. Мир – сложен…
Олас, оставив, наконец, стену, удалился в косой угол. На ходу недовольно пробормотал:
– У кого что болит, тот о том и говорит.
Писателю надоел раздражённый тон Оласа. И, глядя на художника через зеркало, он решительно выдавил из себя:
– В том наше с вами предназначение и состоит, чтобы высвечивать болезни общества. Зря хандрите! Сами всё прекрасно понимаете. Потому и находитесь здесь.
– Не хочу и не стану платить за то, что не принадлежит даже нашей планете! Вот вам, братцы, болезнь!! Попробуйте её осветить и выставить на обозрение мировому сообществу. Пожалуйста! Флаг вам в руки! А я не пророк, даже не диссидент; я всего лишь малоизвестный живописец, – обиженно заявил Олас. И стал внимательно осматривать угол. Ему понравились две довольно узкие дополнительные плоскости, вносившие относительное разнообразие в казённый вид камеры. Зачем они для тюрьмы?
Норей виноватым голосом обратился к режиссёру:
– Вы, миленький, тоже по этой причине попали сюда?
Диценн приступил аршинами измерять стену. Он то выплывал из темноты, то снова в ней исчезал. Его голос по громкости временами слегка менялся. Режиссёр сам его убавлял или прибавлял.
– Вопрос принадлежности чего-то кому-то – условен, – ответил Диценн. – Мы платим за своё бессилие, ибо некто, сидящий выше, – сильнее нас. А сильный властен принудить слабого платить за что угодно.
Прервал писатель:
– Почувствовали в себе силу не платить?
Маэстро ответил:
– Нет, проще: у сильного кончается время, поскольку он слабеет.
Олас покинул угол и несколько плотоядно улыбнулся архитектору:
– А вы, братец, чем насолили сильному?
– Батареями, – проворчал Норей, залезая на второй ярус кровати.
– Это как? – не понял художник.
– Элементарно: спроектировал и построил дом с солнечными батареями. Жильцов заставили платить ещё больше.
– Осчастливил!! – прыснул от смеха Олас.
– Увы, – натягивая на себя одеяло, закряхтел архитектор. – Мне перестали давать в долг. И вот я здесь…
Художник кошачьим шагом подкрался к Родеру и настоятельно спросил:
– Ну, а вы почему подозрительно молчите?
Писатель дал Оласу посмотреться в зеркало и невозмутимо ответил:
– Потому что я – всего лишь летописец.
На художника жест Родера не произвёл впечатления. Более того, последовал упрёк:
– Бойтесь, чтобы охрана не отобрала эту стекляшку. Кстати, откуда она у вас?
– Нашёл за плафоном. Кто-то из предшественников хотел, очевидно, усилить свет. Паллиатив никуда не годный. А вы полагаете, здешние стены имеют глаза и уши?!
– Какие проблемы! В тюрьме издавна бытует понятие «шмон»…
– Позвольте мне, – попросил зеркало Норей. Посмотрелся в него, провёл пальцем по ребру, которое оказалось очень острым, и отложил от себя.
Олас твердо перешёл с сочинителем на тон следователя:
– Вернёмся к нашим баранам. Каждый из присутствующих уже поведал причину своего пребывания здесь. Кроме вас, Родер.
Писатель внимательно присматривался к движениям Диценна и, словно отмахнувшись, произнёс:
– О, причина настолько тривиальна, что она разочарует…
– И тем не менее мы ждём, – продолжал настаивать художник.
– Коллеги, – Диценн отозвался из потёмок. – Камера спроектирована и построена по принципу золотого сечения. Вопрос: для чего?
Никто не знал что сказать. Установилась тишина.
Лежавший Норей улыбнулся. Только он, зодчий, мог ответить на прозвучавший вопрос, но промолчал. Если люди не догадываются для чего существует золотое сечение, то о чём с ними говорить!
Олас продолжал пристально смотреть на писателя.
Родер высветил режиссёра слабым зайчиком зеркальца-осколка. Престарелый Диценн, стоя на коленях, уткнулся лбом в стену – и было непонятно: то ли он молился, то ли плакал. Или, молясь, плакал, а, плача, молился? Маэстро явно нуждался в уединении. Писатель, что-то заприметив, оставил на столе зеркальный осколок и с раздражением произнёс:
– Я рассказывал людям об отказавшихся платить за солнечный свет. Вы лично, господин Олас, побоялись выявлять, а тем более лечить эту болезнь. Надеюсь, мой ответ достаточен?
– Принимается, – приподнявшись на кровати, кивнул архитектор. – И чем обычно кончают отказавшиеся платить?
Родер слёту прихлопнул ладонями нудящего комара, залетевшего сюда неизвестно как. Через вентиляцию? Нечего мельтешить возле лица!
В глазах Оласа сверкнул гнев: отнимать жизнь у единственного вестника с воли – бесчеловечно, следовательно, грешно. Литератор, зевнув, флегматично продолжил:
– Чаще всего, смутьянов лишают возможности видеть солнечный свет.
Норей, потягиваясь на кровати, заключил:
– В таком случае, меньше всех теряет наш Диценн. Театральные постановки осуществляются при помощи искусственного света.
– Дело за малым: если их дадут осуществить, – сыронизировал художник, пальцами расчёсывая спутавшиеся пряди бороды.
Родер подтвердил:
– Как правило, узникам запрещают заниматься любимым делом.
Накрывшись с головой одеялом, архитектор замолк.
Оласу трудно было согласиться со своим нынешним положением, и он мечтательно предложил:
– Эх, братцы, хорошо бы всё-таки выбраться отсюда… Вспомните пример с лягушкой, барахтавшейся в молоке…
– И что вы предлагаете? – послышался из полумрака голос режиссёра.
Олас замялся:
– Работаю только с натуры – слабо развита фантазия. А вы придумали с книгами эвон какую историю.
– И на том спасибо, – усмехнулся выходивший из тени Диценн. – Однако следует искать того, кто окажется сильнее сильного.
– Всего-то и нужно: лишь найти и связаться с ним, ради вести о нашем бедственном положении, – саркастически изрёк Родер.
Его седая голова золотилась от совсем тусклого света. Лампочка-глаз, закованная в панцирь плафона, а поверх плафона ещё в решётку, висела над дверным проёмом, придававшим камере некое дополнительное измерение. Потому что дверь в потёмках фактически не просматривалась, и проём казался входом в ещё одно помещение. Писатель иногда был не в силах отделаться от мысли, что он находится внутри египетской пирамиды.
Норей неожиданно и громко заблажил:
– Эта треклятая тюрьма построена по моему проекту. Приличные деньги получил…
Олас оживился:
– Быть может, какой-нибудь секрет предусмотрел?
– К сожалению, нет, – разочаровал его архитектор.– Не предполагал, что самому доведётся сюда угодить. Да и проект утверждался сами знаете кем. Все секреты в их власти. Впрочем, мы сидим в довольно хорошей камере, миленькие. Первый этаж. Разве что без окна… Однако почему не несут обед? Есть уже хочется.
Нахмурившись, художник спросил:
– Зачем устроил пятый угол?
– Это прикол, как выражается молодёжь. По проекту здесь должен быть кабинет дознания. Теперь догадываетесь? Но его переоборудовали из-за нехватки камер.
– Юморист поганый! Видите ли, для счастливцев он работает! А тюрьму сварганил для кого? Тоже для них?! – процедил сквозь зубы Олас, упершись раскинутыми руками в откосы дверного проёма. – Я случайно подслушал охранников, так они болтали о скорой замене лампочки неоновой рекламой. Экономика, мол, диктует… А посему берегите нервишки, братцы. Когда круглые сутки начнёт перед глазами мельтешить незнамо что, тогда такой увеселительный карантинчик нам устроят – полезут глаза на лоб!
Норей сделал вид, что слова художника касаются не его. Он слез с кровати и просящим голосом обратился к сотоварищам по несчастью:
– Послушайте, миленькие! Я считаю, не надо ничего предпринимать. Суд – впереди, и, возможно, нам вынесут никчемное наказание, а не такое, какое напророчил сочинитель. Любит он сгустить краски! У него профессия такая. Олас, обратите внимание на возраст Родера. Да и Диценн от него не намного младше. Вам тридцать семь, мне тридцать три… Кое-что определённо теряем… Коль нас поймают при попытке к бегству, то сурового приговора не избежать. Шут с ним, с этим светом! Не слушайте басни. От него же и вред бывает. Взять хотя бы ультрафиолет. В нашем распоряжении сейчас кровати, стол, табуретки; один раз в неделю душ; разрешены передачи с воли. Худо-бедно кормят. По старинке, сие называется «сидеть в долговой яме». Раньше подобное сидение считалось обычным делом. А вот в случае строгого наказания – всех ждёт карцер. (Норей облизнул языком рот.) О, вы не ведаете о здешнем карцере! Это отдельная песня. Лучшего я ничего не придумал за всю карьеру. В нём мало того, что дикий холод, но в нём возможно лишь одно стоячее положение тела. Нельзя даже опереться о стены, поднять или опустить голову – кругом шипы. Да, да, миленькие, уже не полежите на кроватке… О рационе вообще молчу. Здесь же у нас с вами – санаторий. Кстати, который час? Вроде пора обедать.
Олас вытолкнул себя из проёма, побагровел различимо даже в полутьме, подскочил к Норею и нанёс тому боковой удар прямо в челюсть.
– Паникёр! садист! конъюнктурщик! – заорал художник. Борода его дёргалась из стороны в сторону. Глаза горели. Сходство с Иваном Грозным особенно усиливалось. – Не зря я заподозрил тебя в принадлежности к большинству! Строитель душегубок!! Сам угодил, как кур в ощип, так и мы вынуждены сидеть с негодяем! Велика честь!
Архитектор мешком сел на табурет и прошептал:
– Накормили…
Родер и Диценн, не сговариваясь, стеной застыли между Оласом и Нореем.
Писателю показалось странным, что в дверном проёме не загорелся глазок после скандала. Неужели тайно поставили видеокамеру? Занятно: камера с видеокамерой. Комфорта захотели!
Диценн рассудительным тоном пресёк страсти:
– О каком побеге идёт речь? О нём не было сказано даже слова. Освобождение – вовсе не побег.
Родер поинтересовался:
– А куда выходит пятый угол?
– Во двор, – ответил всё ещё ошарашенный Норей.
Он потрогал свою челюсть, крови не было; затем пальцами потёр виски:
– Угол создаёт ребро жёсткости для укрепления конструкции. Зачем спрашиваете?
– У всякого юмора, оказывается, есть ещё одно объяснение, – отшутился писатель.
Тяжело дышавший Олас взял незанятый табурет и, сев у кровати, принялся качать пресс. Что, наверное, помогло включить фантазию.
– Нам недостаёт всего одной штуки – выстрела крейсера «Аврора», – натужно прорычал художник. – Русские умеют затевать великие дела, но никогда не доводят их до конца.
– Вы близки к истине, – пробасил Диценн.
– Да вы что! – не стерпел Норей, с опаской поглядывая на Оласа. – –Нас же поубивает!!
– Не трусь, – стальным голосом произнёс живописец. – Выстрел был холостым. Коли я тебя не убью, – будешь жить долго.
Родер нырнул во тьму дверного проёма, пошарил дверь на ощупь и истошно завопил на всю камеру:
– Да мы с вами замурованы, господа хорошие!!!
Все кинулись к двери, но её действительно не было. Вместо двери нащупывались шершавые кирпичи.
– Ну, это полный вперёд, – заныл Норей. – Меньше б умничали против сильных – не сидели бы замурованными.
– Закрой свой ржавый патефон! – успокоил его Олас; медная борода на удивление перестала дрожать. – Лучше раскинь мозгами, зодчий Росси, для своего же спасения. Безвыходных положений в жизни не существует.
А сам, став сущей копией Ивана Грозного, прорычал в кирпичи:
– Замуровали, демоны!
И воздел руки к бетонному потолку, потребовал с гиканьем:
– Воды, гады!!
Диценн, указав рукой за пределы камеры, терялся в догадках:
– Когда же они успели сотворить очередную подлость?
– Ночью, скорее всего. Подсыпали всем снотворного и делай, что хочешь. Возможностей полно, если ты – в положении сильного, – поделился своим мнением Родер.
– Вот почему я сегодня спал, как убитый! – предположил Олас, запустив пятерню в свою бороду.
– Я тоже не могу пожаловаться на плохой сон, – добавил Диценн.
Пребывал в недоумении архитектор:
– Всякие отступления от проекта – это нарушение авторского права… Наступают испытания?
Писатель нервно засмеялся:
– Господа, теперь каждый из нас – Радамес! Не хватает лишь каждому по Аиде. То-то мне в последнее время грезилась египетская пирамида, будь она неладна.
Раздался резкий хлопок ладоней. Успокоившись, Олас просил внимания.
– Давайте, братцы, не растекаться мыслью по древу, а сосредоточимся на одной цели: как выйти из нашего дурацкого положения, как победить супостата, – потребовал он.
– Господин архитектор прав: не исключено, что над нами проводят эксперимент. И придётся сдать кое-какие экзамены, – предложил версию режиссёр, чем снизил градус общего напряжения и заслужил аплодисменты Норея.
Архитектор тут же постучал в стену, заменившую дверь. Потом приложил ухо к ней и сказал:
– Теплилась надежда на кладку в один кирпич, но, похоже, этой надежде капец. А вот вам и радость, миленькие: пока не отключён свет. Молитесь, чтобы надолго хватило лампочки. Может перегореть. Проверим вытяжку.
Норей подумал: если это действительно эксперимент, то, возможно, при успешном окончании испытаний, арестованных выпустят на свободу. Накладно держать специалистов в тюрьме.
Он залез на табурет, наслюнявил палец и поднёс его к вентиляционному отверстию:
– Не шибко, но, слава Богу, работает.
Художник разогнался и изо всех сил, какие оставались у него, ударил ногами в кирпичи. Тут же отскочил. Работа каменщика оказалась добротной.
Олас задумал протаранить стену столом, но вовремя остановил режиссёр:
– Лобовое решение. А, главное, оно ничего не даст, кроме утраты стола.
Писатель сосредоточенно предложил:
– Первым делом, господа, нам необходимо успокоиться, а потом предпринять мозговую атаку. Горячая голова – плохой советчик. Выспались мы или нет, но ради экономии сил лучше лечь в кровати и перевести дух. Выход из положения обязательно найдётся. Гениальные решения приходят во сне. По слову великого Кормчего, чем хуже, тем лучше.
– Другие идеи есть? – спросил Диценн.
Последовало молчание.
– По коням! – скомандовал Олас.
Когда все стихли, то Норей приподнялся и посмотрел на своих сокамерников. По-соседству, также на втором ярусе койки, неподвижно с закрытыми глазами лежал живописец. Под ним – на первом ярусе – наполовину виднелся Диценн, сложивший руки, как мертвец. Родер расположился под Нореем, поэтому архитектор посчитал излишним свешивать голову, чтобы увидеть сочинителя. Мало ли что подумают! Можно утверждать наперёд, писатель по своему обыкновению отрешённо уставился куда-то вверх.
Норей подумал о необходимости сейчас комара, которого налету ухлопал Родер. А теперь некому и нечем украсить опостылевшую тишину. Впрочем, следует думать о другом… Что тут придумаешь? Лучше положиться на судьбу. Тем не менее одна мысль сверкнула в жёлтых глазах.
– Мы сейчас лежим такие покойные, что со стороны здесь может почудиться морг, – изрёк Норей, подложив руку под затылок.
Олас, не шелохнувшись, пригрозил:
– Коли ещё раз кукарекнешь не по делу, – считай себя первым экспонатом морга.
Архитектор, оскорбившись, отвернулся к стене. Всем, действительно, захотелось молчания.
Поскольку долго не приносили еды, – время сбилось. День сейчас, ночь, вечер или утро? Никто не мог сказать. Часовых механизмов заключённым не полагалось.
Напряжение требовало расслабления, но морил голод. Только сон способен его приглушить. Но заснуть необходимо.
Очнулся Норей от заливистого храпа художника. Снизу сопел Родер. Режиссёр лежал молча. Спал? Растворился в раздумьях? Чем он занят? Неужели действительно умер? Похоже, что всё-таки на дворе ночь.
Архитектор крайне осторожно слез с кровати, на цыпочках босиком подошёл к столу, взял зеркало. Эксперимент, так эксперимент! С кого начать? Безусловно, с Оласа. Сам напросился, чтобы больше не кукарекать. Долг платежом красен.
Норей подставил табурет, посмотрел в лицо соседа. Ярче всего высвечивалась горбинка на носу. Испанское барокко! Художник еле слышно пробормотал: «Дайте свечу».
Архитектор немного испугался, но когда понял, что все продолжают спать, то ощутил в себе такой бешеный прилив сил, какого не испытывал за всю жизнь. Он накрепко собственной ладонью зажал рот Оласу. Как сумасшедший, запилил по горлу того ребром стекла. Струйкой брызнула кровь. Пришлось бросить на постель зеркало и двумя руками гасить судороги умиравшего тела, до тех пор, пока оно ни упокоилось навечно.
«Этот наелся», – молча подвёл итог Норей.
Руки и щека его оказались в крови. Он наскоро обтёрся краем одеяла.
Кто следующий?
Диценн оказался в порядке: спал, отвернувшись лицом к стене.
Архитектору его стало жаль. Пусть поживёт ещё немного. Человек талантливый, умный, незлобивый… Даже сильный. Но что такое сила? Право?! И тогда прав сильный? Не взыщите, миленькие, ныне не ваш день, а его, Норея. Как сказал Гораций, carpe diem – лови мгновение. Почему-то сокамерники не рассказывали о своих семьях. Никто! Даже странно… Наверняка прозвучали бы трогательно-покаянные исповеди. Впрочем, сейчас – время меча, а не песен, время не слов, а жатвы.
Оставался Родер. Он – убийца. И не оправдал сходства с Лелем. А зря… Когда вокруг нет ничего живого, то комар фактически такая же сущность, что и человек. Если люди порой становятся хуже букашек, то вот тот убитый комар приподнялся над всеми своими единоплеменниками и, залетев в камеру, шагнул в неизведанное. Он приобрел возможность, сравняться по своей уникальности с человеком. Более того, насекомое практически всегда свободно, а люди постоянно зависят от обстоятельств. Вспомнился русский стишок: «Человек, человек, у тебя две ножки, хоть и очень ты велик, едят тебя мошки». Философия! Кому и для кого было сказано «Не убий»? Поэтому надо отвечать за содеянное. Обстоятельства…
Родер оказался слабее Оласа. А ещё назвался Радамесом… Пень старый! Аиду ему захотелось… Зеркало, которым он давал понять о свете души, его и отправило в Аид. Ну, хоть конвульсии оказались скоротечней. Аллилуйя.
Пробил час Диценна.
Громыхнул табурет, приставленный для последнего «поцелуя» с художником: Норей случайно зацепил ногой в полутьме.
Режиссёр открыл глаза. Увидев перед собой окровавленного Норея, он понял, что случилось страшное. И инстинктивно выбросил руки вперёд. Они и приняли первый, самый опасный удар табуретом. Нечто острое резануло по ладоням. Потекла кровь. Диценн попытался вскочить с кровати, но не смог. В момент между ударами он схватил подушку и яростно швырнул её в лицо Норея. Этого мгновения хватило, чтобы стать на ноги. Кулаком по прямой режиссёр выстрелил в то место, где у нападавшего находилась переносица. Но промазал… Диценн, точно медведь, которого выманили охотники из берлоги, становился свирепым. Норей понимал, что, несмотря на престарелый возраст, на него надвигался самый грозный противник. Олас был просто горяч, проворен, молод, но не силен; Родер вообще не представлял угрозы. А Диценн – это настоящая сила, хотя спросонья и неуклюжая. Норей нырнул под вытянутую руку маэстро. Успел накрест махнуть тому по груди стеклом.
Нарастала боль. Режиссёр чувствовал, что с потерей крови его ощутимо покидают силы. Да, он не из слабых, но раны слишком длинные и глубокие. Кожа на груди, в нескольких местах на руках разошлась до мяса, кровь потоками заливала тело и срывалась в липкую темноту.
На свою беду, Диценн оступился, попав ногой на валявшуюся подушку. Он отчаянно заревел. Но это был рёв поражения, а не атаки.
Пауком Норей налетел на последнюю жертву. Считанных минут ему хватило, чтобы закончить дело.
После чего он сел за стол перевести дыхание. Посмотрел на себя в осколок зеркала, но там обнаружил только тьму. Плюнул на стекло, оттёр его от пятен крови исподом рубахи – результат оказался тем же – чернота…
Архитектор неистово швырнул зеркало в пятый угол. Оно разлетелось на ещё меньшие осколки.
Туда же он стащил три трупа. Стал ходить у их ног, люто постреливая жёлтыми глазами.
– Ну, что, господа, коллеги, братцы, миленькие? Finita la commedia – представление окончено. Подведём итоги. Вы плохо поняли, что человек должен быть послушен своей судьбе. Занесла она вас сюда – смиритесь и несите свой крест до логического конца. Нечего думать о побегах и революциях; они не дадут свободы. Да и мне так спокойней, не обвинят в соучастии, – приговаривал Норей. – Согласен, вы все великолепны: таланты, обретшие в моём лице вечного поклонника. (Говоривший, всё ещё тяжело дыша, зааплодировал.) Но не гении. Было бы слишком много гениев на одну камеру. Смеётесь? А среди поклонников случаются далеко не бездарные люди, надо ценить. Тюрьма – это же главное детище зодчего Норея! Она и есть Дом вечности, о котором вещал сочинитель. Убедились? Сколько будет существовать мир, столько будет стоять и тюрьма. Я же доказал: моё создание гениально. Доказал хотя бы фактом вашей гибели в пространстве самого безупречного произведения на белом свете. Искусство требует жертв. И здесь трудно обвинить автора в прямолинейности или в формализме. Иначе для чего же тюрьма, коль в ней не будет настоящей смерти? А коль не будет смерти, – не будет и сакрального чувства. Тогда не станет ничего святого. Уразумели? Но лишь немного, когда я просветил вас о карцере. Однако никто не похвалил… В то время как моё произведение переживёт любую вашу поделку. Да-да, ars longa, vita brevis – искусство долговечно, а жизнь коротка. Зря возражали, что здесь не морг. Тюрьма и есть морг человеческих душ. Кто из вас придумал лучше? Храм из склеенных книг – детская забава. Надуманно, старомодно, смешно… Maestro, вы отстали от жизни. Не заметили, как она слилась с искусством и стала сплошным перфомансом. Кто может сказать: вот здесь совершенно точно искусство, а там – абсолютно натуральная жизнь? Последний дурак! Границы стёрты… В этом слиянии искусства и жизни сегодня вы убедились сами. А живописец удостоился даже большего, нежели заслуживает. Свет и тени на картине – сплошная банальность. Говорить не о чем. В наскальных рисунках палеолита нет ни того, ни другого. А они – кристально чистый исток всей мировой культуры. Самым серьёзным, признаюсь, оказался писатель Родер. (Норей сделал реверанс в его сторону.) О таком подарке, как зеркало, может мечтать поэт. Но ведь сочинитель выдал ещё подходящую идею поспать. (Последовал второй реверанс. После чего рука архитектора указательным пальцем устремилась вверх.) Да опять-таки вам сказано: «Бодрствуйте»! Ладно. Потухли светы. Теперь выспитесь… В Доме вечности… Вам же лучше. Гордитесь: смертью своей удостоились участия в необыкновенном художественном акте. А иначе что вас ждало? До тошноты заунывно грызли бы друг другу глотки, до тех пор, пока всё равно я не перерезал бы их вам. Или в долгих муках подохли б с голоду. Но хватит патоки. Родер, будучи сочинителем, вздумал стать летописцем слабых и обиженных, чем окончательно подписал приговор. Кто из людей искусства готов признать себя слабаком? Разве ваш покорный слуга просил создавать летопись его жизни? Надо было слушать Архия. Pereat mundus et fiat justitia; перевожу для непонимающих: «Правосудие должно свершиться, хотя бы погиб мир». Чем архианцы достойно и занимаются. Что, что?? Вы спрашиваете, миленькие, по какому праву я сужу вас? По тому же самому, по которому с вашего молчаливого согласия меня, унижая, судил псих Олас. Не наглейте! Каждому своё. Suique suum. Ах, вы просите о милости… Нет проблем. Человеку свойственно ошибаться. Да поезд ушёл… Деньги за билеты не возвращаются. О, вы умоляете возместить их стоимость не деньгами, а раскрытием секрета замурованной двери? Увы, миленькие, для меня это тоже явилось подлинным сюрпризом. Но Олас говорил верно: нет безвыходных положений. Сейчас и вашего покорного слугу посетила счастливая мысль: не перенесли ли дверь в другое место? Вот и проверим…
Норей на ощупь, пачкая стену следами засыхавшей крови, принялся искать на ней ту область, температура которой была бы выше, нежели в других местах. На всякий случай, он последовал совету Родера не доверять своим глазам. Во избежание прельщения. Положился на собственную кожу. Он старательно шёл по периметру до пятого угла. Червь делает наименьшее количество ошибок, потому что у него нет глаз, но имеется очень чувствительная кожа. А тот же писатель распространялся о первом, втором, третьем свете… Красивые слова. Даже додумался уравнять дом с могилой. Свистун! Вот он, зодчий Норей, вместо болтовни всегда предпочитал дело, и не задумывался ни о чём подобном. Но жив. Сочинитель же мёртв… И на чьей стороне истина?
Камнем преткновения оказались трупы. «Зодчий Росси» оттащил их в сторону. Из осколков зеркала, валявшихся вокруг на полу, глянуло на него множество красных глаз. Нельзя верить зрению! Пришла идея нарисовать крупное око на месте замурованной двери. Что Норей и сделал, макая палец в лужицы крови, как в чернильницу. А потом перечеркнул рисунок такими же двумя линиями, какие резанул по груди режиссёра.
Возвращаясь в пятый угол, он внезапно остолбенел. Затем взвизгнул надтреснутым тенором, скорее, для успокоения себя, нежели его кто-нибудь мог услышать:
– ЭВРИКА!!!
Всё просто: оказывается, отвлекли красные глаза, а спасение – вот оно! В самом углу с пола тянуло тёплом: босые ноги почувствовали. Кожа не подвела.
Значит, дверь заменили люком?
Пальцы лихорадочно искали подтверждения шальной мысли. Но ничего не находили.
Норей постучал несколько раз в пол, точно в дверь. Ответа не последовало. Тогда он так обрушил кулак в бетон под собой, что содрал кусок кожи. Тело не ощутило боли. Стало лишь любопытно, как к чужой крови примешивалась своя, родная… И когда он потерял последнюю надежду, – снизу постучали: по уже горячему полу, залитому и затоптанному кровью, в углу побежали трещины, сквозь которые просматривалась яркая огненная киноварь. Норей не дрожал и не цепенел. Внутреннее Я со дна души неожиданно спросило: «Тебе не противно? Не тошнит от убийства?». Убийства?! Разве он букашка! Он демиург преддверия вечности! Напоследок открылось:
«Finis!».
Через мгновение архитектор провалился…
Горбатая тень его косо сломалась на плоскостях угла, метнулась вниз, в самую тьму, а вместе с ней и тот, кому она принадлежала. Раздался ужасный грохот. Но не стоны. Вырвалось несколько языков чёрного пламени. Потянуло серой.
Через некоторое время из пролома ударил ослепительный свет. Запахло ладаном. В камеру вошёл Великий Архиерей.