Эфрос и Таганка
Сегодня день Рождения Юрия Петровича Любимова. Поэтому об Эфросе Анатолии Васильевиче
На Таганку к Эфросу критики уже не ходили. Хотя рецензии на премьеры писались и публиковались даже больше обычного. Да, это было уже политическое дело. Не только театральное. Но рецензии были совершенно слепые.
Первый спектакль - «На дне». Не знаю причину этого выбора. По всей видимости, замысел сложился еще до конфликта. Потом уже Эфрос решил, что «На дне» это Таганка и он сам в ней. На дне. Я думаю, что это само по себе так вышло в процессе работы, но не задумывалось изначально. У Горького в пьесе действие происходит и в ночлежке, в подвале, и на улице, во дворе. Как-то надо сценически решить это… У Станиславского это решалось «чистой переменой». В «Современнике» как бы вообще не было двора. Сцены проходили в тех же декорациях – условный двор. У Эфроса декорации совмещали интерьер и экстерьер. Невозможно было определить, когда сцена идет внутри помещения, внутри ночлежки, а когда снаружи, во дворе. Актеры смотрели в окна, их было два. Одно на дальнем плане, другое ближе, и актеры заглядывают в окна и невозможно было точно сказать, смотрят они с улицы, или смотрят они из ночлежки на улицу. Каждый раз на этот вопрос не находилось однозначного ответа. Прямо посередине сцены стояла рама окна, в которую с той стороны смотрели на нас, зрителей, персонажи пьесы. Они освещались, как портреты в раме. И тогда это читалось, что они стоят на улице, а заглядывают к нам, а мы, весь зал – в ночлежке. Так что смотря с какой стороны посмотреть. Типично русская шутка, родившаяся во времена сталинских лагерей, когда вся страна была овита колючей проволокой. Все оказывались за проволокой. Кто внутри, а кто снаружи, не разберешь.
Я до сих пор помню свою реакцию, когда в это окно заглянул Трофимов. Актер, сыгравший Раскольникова, потом Гоголя, в общем, ведущий актер Таганки, ее второй половины жизни. У него и волосы были отпущены длинные и ровно пострижены, совсем как у Гоголя. Я встал с кресла.
- И он тут? Гоголь? В ночлежке…
Меня посадили за плечи назад.
Эта постановка потрясала! Но никто не написал об этом.
В пьесе «На дне» множество персонажей и каждый настолько ёмок, что не знаешь, кто же тут главный герой. Ну, уж точно, не Настя. Если скажешь кому-то, что в этой пьесе главная героиня – Настя, то тебя засмеют. А вот в постановке Эфроса главная героиня пьесы – Настя. Я думаю, что из любопытства сам Горький бы встал из могилы на пару часиков, чтобы увидеть этот спектакль. Мыслил ли он такое? Маленькая роль, всего несколько реплик: «Уйду я от вас!» И рассказ о Гастоне из «Роковой любви». И всё.
Настя (ударяет стаканом по столу). И чего... зачем я живу здесь... с вами? Уйду... пойду куда-нибудь... на край света!
Барон. Без башмаков, леди?
Настя. Голая! На четвереньках поползу!
Барон. Это будет картинно, леди... если на четвереньках...
Настя. Да, и поползу! Только бы мне не видеть твоей рожи... ах, опротивело мне все! Вся жизнь... все люди!..
Нет, она не выкрикивала это в пьяном угаре, как обычно играют Настю:
«Пропащая душа! Пустой человек! Где у тебя — душа?»
Нет, она говорила обличения укоризненно, с сознанием своей абсолютной правоты. Так, как, наверное, объяснялся с протестующими, разгневанными актерами Таганки, сам Эфрос. Это он говорил через свою актрису: «Уйду на край света от вас». И даже так: «Голый! На четвереньках поползу!»
Ужас, когда у человека край. Так и было сыграно. Я бы хотел, еще в каком-нибудь театре, в каком-нибудь спектакле увидеть подобный образ, подобный рисунок. Но неповторим! Нужна подобная ситуация и актриса Яковлева.
Яковлева была одета в невероятное, светло-коричневое шелковое платье. Среди нар, грязи, оборванцев, она реально была пришелицей из другого мира, из другой пьесы, из другого театра. Из мира Шекспира, Мольера. Но она вынуждена жить в ночлежке. И представьте себе, как она «задирает» это платье, и ползет отсюда на четвереньках… Потому что иначе нельзя. Иначе не уползешь. Некуда идти, только на край света. А это далековато…
И она живет здесь. Она валяется в своем потрясающем платье. Да, в том самом платье, которое я рассматривал ночью, но еще более великолепном, я-то знаток был по платьям Яковлевой, как вы знаете. В том самом платье она валяется на подоконнике, и на нарах, и кажется, по полу, сидит у грязного стола. Она сворачивается в нем клубочком, натягивает его себе на ступни, вжимает колени под грудь. И она читает книгу. Книгу у нее никто так и не отберет в спектакле. Она единственная здесь с книгой. Сказано у Горького, что называется книга: «Роковая любовь», не сказано, кто автор.
Подразумевается, что это бульварный роман, из которого Настя и почерпнула историю «роковой любви» Гастона, и героини, с которой она себя олицетворяет. И рассказывает ее, под дружный хохот завсегдатаев ночлежки. Да, здесь в роковую любовь не верят. Не ставят ни в грош никакую любовь. Но у Эфроса, автором этой книги является, конечно, кто-то из великих. Это драгоценная книга. И Ростан, и Гёте, и Сервантес. Это они постарались. Они, все вместе писали эту книгу на протяжении всех веков, что отпущено человечеству. Эта та самая книга, которую человечество может предъявить Богу в свое оправдание. И лицо читающей актрисы, прямо на наших глазах, медленно, медленно, увлажняется. Она плачет. Это потрясающе. Это огромная пауза. Огромная зона молчания. Она плачет без всхлипов. Слёзы тихо текут и даже капают, и всё лицо становится мокрым… постепенно. Никому не приходило в голову так играть. А эта сцена подошла бы для практически любого спектакля. Как демонстрация мастерства актёра. Читай книгу, сначала безразлично листай страницу за страницей, потом вживайся всё глубже, потом плачь, плачь сколько влезет, молча, все пять актов. Рыдай! Больше ничего не надо. А что в книге? Мы не знаем, видим только реакцию. Наверное. такой книги мы никогда не читали! Думаю, что это будет интересный спектакль.
Сколько времени Яковлева сидела и плакала? Я не засекал. Но столь долго, сколько было надо, чтобы весь зал замер и не дышал. Все лицо становилось постепенно мокрым. И слезы, я вас уверяю, потом капали с лица. Омывали сцену. Ее никто не прерывал. Ночлежка оставалась пустой. Потом она вынимала платок и сама уходила, это когда уже начинались всхлипы. Она уходила..но сцена оставалась пустой. И мы в изумлении сидели и смотрели на ту пустую сцену.
Не только потому, что она с книгой в руках проходит через все сцены, много других причин можно найти в пьесе, чтобы оправдать такую трактовку. Барон называет Настю «леди!». Да, в насмешку. Но всё же. Она и есть – леди, решает режиссёр.
Всё остальное в спектакле вообще не важно. Всё решено через Настю. Она тут главная, в ней смысл и больше ни в ком. И чем лучше играют актёры, чем проникновеннее произносят свои монологи Лука, Сатин, Барон, Актер. А лица-то все знакомые. Золотухин, Джабраилов, Славина, Смехов… Лица великого театра на Таганке. Чем лучше они играют, тем страшнее становится от их падения.
Настя…несчастные! Ах... бродячие собаки! Разве... разве вы можете понимать... любовь? Настоящую любовь? А у меня — была она... настоящая! (Барону.) Ты! Ничтожный!..
Настя. А вы... не люди... вы — ржавчина!
Настя. Жаль. В каторгу — лучше бы... Всех бы вас... в каторгу... смести бы вас, как сор... куда-нибудь в яму!
Слушать это из уст Яковлевой, слушать актерам Таганки, это было нечто! Сам Горький им говорил! Не только Эфрос. «Ржавчина!» И бароны, и князья театра могут оказаться на дне, сами не заметив этого.
Настя. Ах ты несчастный! Ведь ты... ты мной живешь, как червь — яблоком!
Текст сам превращался в нечто совершенно иное. Настолько актуальное, обжигающее. Невыразимое и невыносимое.
А вам никогда не хотелось голым ползти на четвереньках на край света? Если нет, то вы ничего не поймете.
Конечно, Эфрос совершенно не предполагал поставить спектакль для уничижения актеров Таганки. Это родилось само собой. Ситуация создала этот спектакль. А замысла такого и быть не могло. Просто была артистка Ольга Яковлева. И так вышло, что она оказалась одна против всех. В шелковом платье. Вышла и сказал свой текст. Так сказала, как ей было свойственно. Актеры Таганки играли, как им было свойственно. Широко махали руками и тоже высказали свой текст. Высказали как умели – яростно, талантливо и темпераментно. И все получилось. Решение элементарное. Главное – как решить эту, одну, главную мизансцену. И она была решена Эфросом. Не сразу, конечно. Долго она ставилась и встала на место. В этом мастерство режиссёра. В этом гениальность режиссёра. В этом его профессия. И чем яростнее ругались, спорили жители ночлежки, а ведь, доходило и до поножовщины, как помните из пьесы, тем сильнее текли слёзы у Яковлевой. Тем разительнее проявлялся контраст. Театра Таганки и театра Эфроса. И ни на кого кричать режиссеру не пришлось.
Неблагодарные актеры всю жизнь жили Эфросом, как червь яблоком. И оставались злыми на него. Яблока на всех не хватало.
Эфрос предложил роль Васьки Пепла Леониду Филатову. Он бы, конечно, сыграл прекрасно эту роль, но как бы он посмотрел на общий смысл спектакля? И понимали актеры Таганки, какой спектакль в итоге вышел? Возможно, что и не понимали. На спектакли не ходили критики, и близкие театру люди. Игнорировали, бойкотировали, повинуясь общему протестному настроению театрального мира.
Я ходил. Критики прошли мимо последних спектаклей Эфроса, а это была вершина его творчества. «Мизантроп» оказался провидческим спектаклем. Он показал, что будет со страной. «Мизантроп», последний спектакль Эфроса, ставился в условиях откровенной вражды, войны, которую объявили Эфросу актеры Таганки. Вспоминаю, как смешно, во второй книге Эфрос возмущенно пишет, что актеры приходят на репетиции не подготовленные, не настроенные, даже расстроенные своими личными делами и обстоятельствами. Знал ли он, мог ли он хотя бы предположить, что вскоре актеры будут приходить на репетиции хорошо настроенные, но враждебно настроенные и хорошо подготовленные, для того, чтобы все срывать и топтать.
В спектакле два актера соревновались друг с другом и противостояли друг другу. Два актера, олицетворявшие два театра. Валерий Золотухин и Ольга Яковлева.
Повторялась тема, заявленная «На дне».
Когда я смотрел спектакль, то вовсе не ожидал, увидеть то, что я увидел. Как пишет Ольга Яковлева в своей книге, подобного замысла вообще, изначально не было. Эфрос хотел ставить спектакль, как репетицию. Но и от этого первоначального замысла быстро отошел. Хотя начинался спектакль, еще при свете в зале, с перестановок, проверки реквизита, актеры ходили на сцене в полутьме. Так же было и во время антракта, актеры прогуливались по сцене, так же свободно, как зрители в зале. Это детали, орнамент.
Мизантроп, - Альцест в изображении Валерия Золотухина, склочный, скандальный, мелкими шажками в исступлённом бешенстве постоянно пересекающий сцену, под смех зала. Постоянно со всеми в ссоре, ставит нелепые вопросы перпендикулярно здравому смыслу. Возненавидевший весь человеческий род. Это как бы карикатурное воплощение, вставшей на дыбы, возмущенной Таганки. Возмущенной "интеллигенции".
Селимена – Ольга Яковлева – символ театра Эфроса. В финальной мизансцене она сидит грустная, испуганная, с огромными, наполненными слезами глазами, а вокруг актеры театра на Таганке: И. Ульянова, Ю. Смирнов, В. Золотухин, В. Шуляковский… обступили ее, обвиняют ее во всех грехах, тыча в лицо подметными письмами. (Анонимок было написано неизмеримое количество.) Что даже становится символичным. Она ничего не отвечает. Только смотрит в зал, мокрыми глазами. И зеркала смотрят в зал. Всё-таки киноверсия спектакля, снятая уже через год после смерти режиссёра, не вполне передает все нюансы роли Ольги Яковлевой. А в ней, собственно суть и сердце спектакля. В ней одной человечность. В ней одной укоризна. И это является на сцене совершенно неожиданно, неожидаемо, сквозь весь пустой треск укоряющих и обличающих слов.
Вот, собственно, последний спектакль. Финальная мизансцена жизни, под звуки неистовой трубы Дюка Элингтона. Тысячи многоречивых обличителей, и одна молчаливая справедливость.
Эфрос спрашивает в книге, кто в «Мизантропе» главный, кому будут сочувствовать. Альцест или Флинт? Альцест - мизатроп, ему все не нравится, он против всего, а Филинту все пофигу. Вот что пишет Анатолий Васильевич.
«А самое главное, я ни разу не видел Альцеста на сцене. Какой он в представлении французов? Тщедушный, но при этом кипящий гневом? Высокий? Маленький? Толстый? Крепкий? Какой?
Я читал, что бывали времена, когда героем пьесы становился Филинт, а Альцест всем казался смешным забиякой. А потом в герои выходил Альцест, относительно же Филинта никто не сомневался, что это обыкновенный конформист. Как сейчас все это видят во Франции? Все же как-никак Мольер — француз! У французов, наверно, накопилось по поводу Альцеста много мыслей.»
А в итоге главной оказалась Селимена. Вот так фокус! Никаких подобных постановок, я уверен, и во Франции не существовало. И Эфрос даже не думал об этом. А оказалось, что Ольга Яковлева своим молчанием всех переиграла и заставила умолкнуть.
Вскоре так произошло и в самой стране. Обличители множились, страна рыдала и умирала. В который раз удивляешься прозорливой интуиции режиссёра. Удивляешься искусству, настоящему искусству, удивляешься могуществу метафоры. С помощью которой можно все понять, все объяснить.
Я вспоминаю все это и пишу у моря. На высоком берегу. Вторую неделю стоит прекрасная погода … У меня кресло, стол и ноутбук. И я пишу, а когда останавливаюсь, иду окунаться в море, а потом опять вспоминаю и пишу.
Вот я думаю, почему Эфрос не мог уехать из этой Таганки? Существуют же отпуска. Существуют больничные.
Да и сами актеры, вместо того, чтобы множить интриги, обмениваться бесконечными сплетнями, не могли отвлечься от травли. Почему? Ведь все это разъедает душу. Леонид Филатов писал потом, что его ужасная болезнь была послана ему как возмездие за то, что он травил Эфроса.
Почему люди не могут отвлечься от войн друг с другом, конфликтов. И жить просто, как люди. А не злобные твари.
«Каким количеством слухов и сплетен мы окружены. В самом бурном темпе шли репетиции «На дне», и я только удивлялся вниманию и скромности таганковских актеров.»
Эфрос отрицает, что на Таганке его травили. А Яковлева только об этом и пишет. Не знаю, кто из них справедливей. Эфрос, планируя продолжить публикации своих режиссерских заметок, наверное не хотел писать о вражде, сводить счеты, хотел сказать о примирении. Это была его позиция - продолжение совместной работы. Яковлева же писала книгу много позже и во всем обвиняла Таганку.
А письмо в «Русской мысли» - разве не травля? Наверное, знал Эфрос об этом письме. А может быть, к счастью, не знал. Если бы не знать…
"Об этом письме я узнала лишь в 1987 году, когда приехала в Париж на гастроли, уже без Эфроса. Мне дали прочитать его в «Русской мысли». К этому времени все подписавшиеся были вне Парижа.
Подписали известные деятели культуры, эмигрировавшие из СССР. Среди них И. Бродский (он-то никогда Эфроса не знал), М. Ростропович (что он вообще во всем этом понимал?), Г. Вишневская (которая все время требует, чтобы русский народ каялся за то, что она вынуждена была уехать. За такой отъезд в свободу надо еще благодарить. А не заставлять всех каяться.)"
Эфрос, постоянный оппонент всего официального, диссидент, в конце-концов, благодаря этим событиям, становится настоящим государственником. Нисколько не меняя своих взглядов. Как это похоже на сегодняшнее и всегдашнее состояние: «наш» - «не наш». Причем, «наши» всегда против России, а «не наши» за Россию, о ужас, за государство российское и уже совсем подонки, за империю и процветание русских. И он стал "не нашим" для всей эмигрантской сволочи, и "нашим" для русских. Метаморфоза.