Заснежило к вечеру.
Поземка столбы фонарные обнимать взялась сувоями* до окон.
Жалким пятном месяц серый. Не различить ему сквозь круговерть снежную, что на Земле деется.
Так и глядел грустно, покуда зорька утренняя с небосвода не выставила.
Зарделся ясный день морозный, каждой снежинке народившейся на солнце блеснуть желается.
И от того искриться снег до яркости колкой, слепит глаза, а на душе от пышности такой и спокойно, и благостно.
Манька стука незнакомого испугалась, глаза открыла. Комнатешка убогая, светом скудным чуть полнится из щели оконной. И пригрезился тут же вечер вчерашний.
- Нынче здесь заночуешь, к завтрему жилище сменю, а там, со временем и во дворец. Не поскуплюсь Маня, царевной будешь, - и столь страсти в глазах лазоревых у нового любовника!
Но, средь искорок чувственных тенью черное мелькнуло.
Так и застыл сей взгляд мимолетный в памяти девичьей. Здесь и вспомнилась фраза отца Воронова: «Никогда к фараонам по воле своей … »
Вон оно как. Ощутила деваха чуждое во взгляде пристава. Ужель, лишь воровской дорожкой теперь? И лишь вспомнила ласки околоточного – тут и стрельнуться!
- «Царевной будешь», - усмехнулась Манька. Знать бы легавому о мильёнах его «царицы», видать в застенки и упрятал, богатство прибрав.
И тут же, шубейку накинув, к двери. А за ней-то, старуха с глазами, что взаймы взятые!
Улыбнулась беззубым ртом старая: - Пущать не велено тебя, красавица.
- Ты ж замерзла, бабушка. Схоронили тебя - второй год пошел.
- Так и ты, Маня, не живая. Как нещечко* чужое прибрала, да с ним две жизни, так и нет тебя.
Глянула девка в ведро с водой, а без лика её водица, лишь рябью мелкой потолок низкий. И тут же прикосновение холодное ощутила.
Проснулась. Любовник пальцами лица её едва касается. Шинель холодная с морозу, усы ещё в инее с каплей неприятной под носом.
- К обеду съедем, под Питером недалече на заимке поживешь, - усища влажные к губам её близятся, вот-вот сыростью покроют.
Офицер торопливо шинельку с плеч в сторону, шапку долой, кабуру на лавку, рванул с крючков мундировы борта, впился сырой колючестью в тело Манькино.
И показалось ей – трясина болотная она, куда не ступит кто, тому и захлебнуться жижей.
Мнет тело Манькино пристав, до пояса раздел, а рука её к кабуре тянется. Вот, пуговку отстегнула, за рукоятку холодную взялась, в грудь фараонову револьвером ткнула и щелкнул выпал дымный, что мухобойкой хлопнуло.
Из "Марафетка"