Я подъехал к своему дому в Слободском переулке, взбежал по лестнице, поставил чемодан около перил и нажал кнопку звонка. Тишина. Позвонил ещё, потом нагнулся, пошарил рукой под ковриком, достал ключ, открыл дверь и не снимая обуви прошёл через гостиную в спальню. На кровати поверх покрывала высилась горка взбитых подушек, из-под которой выглядывал уголок письма. Я поднял письмо, развернул, подошёл к окну и стал читать.
«Любимый, родной Мишуля! Сегодня я должна уехать из Петербурга, попрощаться с Невой, нашим садом и с тобой. Если б ты знал, как нелегко мне далось такое решение и как легко теперь, когда оно принято, писать эти строки! Легко потому, что не надо больше ничего от тебя скрывать, не надо, проспав с тобой до обеда и опоздав на сходку, стыдливо прятать от товарищей глаза. Я ни в чём тебя не упрекаю – ты такой, какой есть: по-другому воспринимаешь мир, по-другому чувствуешь, думаешь, любишь… В том, что я ухожу, твоей вины нет. Но если бы я заставила себя идти твоим путём, отреклась от борьбы, отреклась от товарищей, то через некоторое время возненавидела бы и нашу любовь, и тебя, и себя. Я не хочу превращать любовь в ненависть, не хочу делать её пресной и скучной, как семейная жизнь бюргеров. Пусть воспоминания о ней и у меня, и у тебя будут окрашены светлыми, яркими красками.
Я знаю, как тебе больно сейчас читать это письмо, но боль не может длиться вечно – жизнь продолжается. В ней всегда есть и будет место радости. Постарайся понять меня, а значит, простить. Ты неоднократно предлагал узаконить наши отношения. Я уже измучилась объяснять причину своего несогласия, но, ради нашей любви, объясню ещё раз.
Что может быть унизительнее закона, отказывающего женщинам в избирательных правах*? Только закон, обязывающий жену повиноваться мужу**. Он оттесняет любовь на задний план, делает её чем-то второстепенным. Для меня это неприемлемо. Ты говоришь: «Связь вне брака – блуд», мучаешься что, живя со мной, нарушаешь нормы церковной морали, хочешь связать нас силой унижающего женщин закона. Я не хочу быть униженной. Да, я и сейчас люблю тебя так же горячо, как в первые дни наших встреч. Но не желаю повиноваться тебе по закону, быть скованной кандалами клятв, церковных обрядов. Союз двоих имеет право быть только тогда, когда в основе его свобода. Свобода уйти и свобода вернуться, свобода от требований друг к другу. Мне больно наблюдать за твоим нравственным самобичеванием. Ты весь во власти предрассудков. В будущем социалистическом обществе не будет регламентированных форм брачных отношений. Нормой станет эротическая дружба, не ограниченная никакими нормами***. Она может длиться вечно, а может остаться коротким эпизодом в жизни каждого из любовников. Если двое в водовороте перемен не сумеют сберечь любовь, если потребность во взаимном общении угаснет, ни церковь, ни государство не помогут им вернуть утраченных чувств. У будущего социалистического общества будет только одно требование к возлюбленным – подчинение половой жизни интересам пролетариата****. Количество детей в семье, уход за ними, воспитание станут общественным делом. Домашнее рабство женщин канет в Лету благодаря организации пролетарским государством общественных пунктов питания, общественных прачечных, домов престарелых, детских садов...
В коротком письме невозможно описать всех достоинств свободного от любых дискриминаций общества будущего. Тебя, помимо всех твоих религиозных предрассудков связанных с внебрачными отношениями, пугает угроза насильственных актов при смене власти. Но революции можно избежать, если правящие классы, осознав мощь и нравственную правоту противостоящих им вооруженных масс, сами передадут власть народу. Я делала и буду делать всё от меня зависящее, чтобы именно так и произошло. Но даже если этого не случится, если существующая власть посмеет противиться воле пролетариата, революционное насилие – лишь капля крови в океане крови народа, столетиями заливающей троны.
Суждено ли нам встретиться вновь? Не знаю. Но если б ты перестал навязывать мне свою веру, перестал называть флаги революции красными тряпками... Ну вот – теперь я предъявляю тебе требования. Прости, у меня расшатались нервы.
Оставляю тебе книги и брошюры Маркса, Плеханова, Ленина и вырезки газетных статей различных авторов. Есть много нового. Пожалуйста, прочти.
Любящая тебя Лисочка».
Перечитав письмо дважды, я оставил его на подоконнике, вернулся вглубь комнаты, присел на кровать и закрыл глаза. В душе не было обиды на Алису. Мне не в чем было и себя упрекать. Я многократно пытался объяснить ей, что свобода только там, где Бог, что мир без Бога – бессмысленное чередование причин и следствий, гигантская машина, в которой всё предопределено, а значит нет места и для любви. Почему это так трудно понять? Любовь и Бог неразделимы, об этом в своём Послании говорил ещё Иоанн Богослов. Так просто: слушай сердце, верь ему, а не крикунам на площадях.
Потом на меня навалилось щемящее чувство грусти, постепенно перерастающее в сострадание к Алисе. Сострадание сменилось тревогой. Тревогой за весь наш мир, всё быстрее и быстрее скатывающийся в бездну безверия и насилия. Где-то там, на краю пропасти стоит моя маленькая Алиса.
Я открыл глаза. Надо незамедлительно что-то предпринимать! Прежде всего найти её и с Божьей помощью уберечь от падения. Но где искать? У матери в Устюжне? Категорически, нет! Ксения Алексеевна говорила о Коллонтай. Коллонтай для Алисы – идол, достойный поклонения. Вот с кем она сейчас!
Я поднялся с кровати, подошёл к божнице, опустился на колени, помолился чтобы Спаситель помог рабе Божьей Александре (имя, данное Алисе при крещении) обрести веру и защитил от козней лукавого. Постоял некоторое время в молчании, вышел на лестничную клетку за оставленным там чемоданом. Занёс его в квартиру, раскрыл, достал лежавшие сверху баночку мёда и письмо от Ксении Алексеевны Морозовой к Марии Валентиновне Ватсон, переложил в холщовую сумку. Поколебавшись, просунул ладонь в боковой кармашек чемодана, достал из него миниатюрный медальон с образом Богоматери, поцеловал и спрятал во внутреннем кармане куртки. Поднял сумку, распрямился и отправился в гости к Ватсон.
* * *
Визит к тётушке Ксении Алексеевны занял добрых два часа, так как та отнеслась ко мне с подозрением. Даже мёд и письмо племянницы не смогли растопить её душу. Пришлось проявить максимум терпения и такта, чтобы заслужить доверие. Результатом были два адреса, по которым, по предположениям Марии Валентиновны, могла сейчас находиться Алиса. По одному из них проживала Зоя Шадурская – давняя подруга Коллонтай, по другому – Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, поэтесса и переводчица.
Второй адрес был ближе, поэтому я решил вначале заглянуть к поэтессе.
Дверь квартиры, со словами: «Иду, Коленька, иду» и радостной улыбкой на лице, открыла молодая пышнотелая женщина. Увидев меня, подалась назад, улыбка исчезла, в глазах появилась настороженность:
– Ой, а вы, собственно, к кому?
Я представился. Узнав, что адрес мне дала Ватсон, немного оттаяла и пригласила пройти внутрь квартиры.
Мы прошли в гостиную, сели в кресла напротив друг друга.
Я рассказал о цели визита. Она ответила, что понятия не имеет, по каким адресам скрывается Коллонтай, а также предостерегла от визита к Зое Шадурской. «За её квартирой, вероятно, установлена слежка. Лучше там не появляться».
Я собрался было откланяться, но Татьяна Львовна меня остановила:
– Присядьте. Понятия не имею, где сейчас ваша Алиса, но знаю, где будет… – она на секунду замешкалась, бросила взгляд на висевшие над секретером часы, – через часик с небольшим. Сказать?
– Разумеется!
– При условии, что передадите ей небольшой саквояж.
– С пулями и наганами?
– Таблицы статистических данных, брошюры, вырезки из газет – материалы для книги, которую пишет Коллонтай.
Какой парадокс судьбы – чтобы встретиться с любимой женщиной, я должен помогать человеку, укравшему её у меня! Однако выбора не было, и я согласился.
Видя мое удручённое состояние, Татьяна Львовна предложила перейти в смежную комнату и, пока ещё есть свободное время, почаепитничать.
– Почему вы так плохо настроены в отношении Шурочки Коллонтай? – задала она неожиданный вопрос, передавая мне наполненную ароматным напитком чашку.
Я удивился её проницательности, принял чашку, поставил на блюдечко и пожал плечами.
– Знаю почему, – ответила она за меня. – Вокруг её имени ходит много сплетен. Но главное, – она перелила из своей чашки немного чая на блюдечко, подула на него, сделала глоток и продолжила свою мысль. – Вы, мужчины, привыкли видеть в женщинах существа зависимые. Шурочка ни от кого не зависит и других женщин учит ценить вкус свободы.
– Мы все в той или иной степени зависим друг от друга, – заметил я неопределённо, тоже приступая к чаепитию.
– В общем плане – да. Но кто сделал Шурочку Домонтович революционеркой? Вы думаете, Плеханов с Лениным?
Я, никогда не задумывавшийся над этим, пожал плечами.
А я вам скажу, что в первую очередь – деспотизм отца и беспочвенные претензии кавалеров! Встречи с Плехановым и Лениным помогли ей найти путь, но поиск начался с осознания личной несвободы. У нас есть немного времени. Если вы не возражаете, я употреблю его на то, чтобы помочь вам, через образ Шурочки, понять нас, современных женщин. Вы слышали нашумевшую историю с генералом Тутолминым?
– Не припомню.
Татьяна Львовна допила из блюдечка чай, поставила на него чашку и увлеченно принялась посвящать меня в перипетии любовных историй её подруги.
– В своё время Тутолмин был самый завидный жених Петербурга: адъютант императора, генерал, красавец. Они встретились с Шурочкой в Ялте, говорили о политике, литературе. Генерал декламировал стихи, цитировал классиков и однажды на балу сделал Шуре предложение. Шура была счастлива, но, вернувшись в Петербург, узнала, что её жених, задолго до того памятного бала, уже обговорил детали свадьбы с её отцом, генералом Домонтовичем. Разгневанная тем, что ей отвели роль пешки, она в резких тонах отказала Тутолмину. Об этой истории узнал весь Петербург. Шура сделалась знаменитой и даже удостоилась быть представленной императрице. Думаете, отец Шурочки извлёк из случившегося урок? Ничуть – этот деспот не хотел видеть в дочери независимую личность, упорно отказывая ей в праве самостоятельно решать с кем жить и кого любить. Уж вы извините, но таковы все мужчины.
– Дело не в мужчинах, – возразил я, тоже заканчивая чаепитие. – Таковы традиции. В основе их опыт поколений и желание родителей помочь своим чадам устроить судьбу. Разумеется, делать всё надо с любовью.
– Да уж такая любовь, что от объятий задыхаешься! – возвысила голос Татьяна Львовна. – А вы, мужчины, в ответ ещё туже затягиваете петлю. Разве не так?
Я пожал плечами.
– Так и только так! Но, слушайте дальше. Её отец решил отдохнуть с дочерью в Тифлисе. Там она познакомилась с Владимиром Коллонтаем. Юношу угораздило влюбиться в Шурочку, и после отъезда Домонтовичей из Тифлиса, он отправился следом за ними в Петербург. Молодые снова виделись каждый день. И как вы думаете, что сделал отец Шуры, узнав о романе дочери?
Я снова промолчал: светские сплетни меня никогда не интересовали.
– Он вызвал юношу к себе и без обиняков заявил: «Вы для неё не пара!» Владимиру отказали от дома. Шурочкину судьбу снова решали за её спиной! Особых нежных чувств к воздыхателю она не испытывала, но в знак протеста против деспотизма отца, вышла-таки замуж за Коллонтая! Чувствуете, какая сила, какая страсть к духовной свободе?
– Её никто насильно под венец не толкал, – попытался я вступиться за отца Шурочки, но этим лишь сильней распалил собеседницу.
– Дух крепостничества – вот чем пропитаны мужчины! И если этого не поймёте, вам никогда не удастся познать радость свободного союза со свободной женщиной!
Татьяну Львовну прорвало. Она одну за другой стала с увлечением рассказывать истории о многочисленных любовниках Коллонтай, о самоубийстве первого её воздыхателя, о романах одновременно с несколькими возлюбленными и прочих приключениях, иллюстрирующих борьбу этой современной Д’Арк с крепостниками-мужчинами.
– Зачем вы всё это рассказываете? – не выдержав потока никчемной для меня в данный момент информации, перебил я словохотливую защитницу эмансипации. – Судя по времени, нам остаётся не более сорока минут до встречи с Алисой. Мы успеем?
Татьяна Львовна подняла глаза к часам и возмущённо воскликнула:
– Что ж вы раньше меня не остановили? – Поднялась из кресла, засуетилась, стала что-то искать, потом махнула рукой, чтобы я бежал на улицу и ловил извозчика. Спустя пару минут сама выбежала из подъезда, держа в руках дорожную сумку, и мы поехали к Финляндскому вокзалу.
По пути она проинструктировала меня, как и где состоится встреча. Я должен подойти к третьему вагону поезда «Санкт Петербург – Гельсингфорс» ровно в 13.10 – ни раньше, ни позже. На шее у меня будет повязан голубой платок, сумку необходимо держать в левой руке.
– Если заметите, что за вами следят, переложите саквояж в правую руку, снимите с шеи платок и оглянитесь назад, как бы выискивая кого-то в толпе позади себя.
– А дальше что? – забеспокоился я.
– Возвращайтесь обратно. Если задержит полиция – вы ни меня, ни Алисы не знаете. Объясните, что по просьбе незнакомой пожилой женщины помогали ей нести дорожную сумку. Она шла немного сзади, а потом куда-то делась.
– А что за женщина?
– Вот дуралей! Никакой женщины нет – для конспирации!
***
Когда я выбежал на перрон, вокзальные часы показывали 13.05. Я отдышался и неторопливо пошёл к третьему вагону. Вокруг царила обычная перед отходом поезда суета. Никому до меня не было никакого дела. Чтобы не подойти к вагону раньше времени, пришлось сделать небольшую остановку, как бы для отдыха. Наконец вот он – третий вагон. Я остановился, поставил на перрон сумку и стал смотреть по окнам, в надежде увидеть Алису. Потом вспомнил, что саквояж надо всё время держать в левой руке. Быстро поднял, огляделся по сторонам, и тут в дверях вагона показалась она. Ни слова не говоря подбежала ко мне, обхватила за шею руками и, подогнув коленки, повисла, подставляя губы для поцелуя.
– Алиса, мы не одни, неудобно перед людьми, на нас могут смотреть, – прошептал я и согнул голову, освобождаясь от её рук.
Она встала на ноги, слегка отстранилась, потом поднялась на цыпочки, протянула ладонь и взъерошила на моей голове волосы:
– Глупенький, когда ты рядом, для меня больше никого не существует. Не ожидала увидеть тебя здесь!
Я достал из куртки медальон с образом Богоматери и протянул ей:
– Это тебе.
Алиса приняла подарок, повертела в руках, подняла на меня глаза:
– Спасибо.
Помолчав, добавила:
– Красивый. – Приложила медальон к груди, полюбовалась. Поколебавшись, попросила застегнуть сзади цепочку.
Я стал застегивать и неожиданно почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, встретился глазами с мужчиной средних лет в серой поношенной кепке, который уже давно крутился возле вагона, всматриваясь в лица пассажиров. Мужчина отвернулся, стряхнул с брюк невидимые соринки и побрёл вдоль поезда, выискивая кого-то за окнами.
Заправив медальон под ворот платья, Алиса перехватила из моих рук сумку – мне показалось, что в её глазах блеснули слёзы, – и медленно пошла к дверям. Поднявшись по ступенькам, оглянулась:
– Жаль, что ты не с нами, но я всё равно тебя очень и очень люблю.
– Я тоже тебя люблю, – крикнул я. – Прости меня непутевого! Пиши! Обязательно пиши!
Поезд тронулся, она ничего не ответила, печально улыбнулась, постояла позади проводника и скрылась в глубине вагона.
* * *
Проводив взглядом уносящий от меня Алису поезд, я вернулся к центральному входу в здание вокзала. Татьяны Львовны на площади не было, но я не опечалился – мне хотелось побыть наедине с собой. Надвигавшаяся гроза прошла стороной. Филер, который крутился около вагона, увязался за пышнотелой женщиной средних лет, вероятно, только что проводившей кого-то на отошедший поезд. Я пошёл в другую сторону. Некоторое время бродил без цели по улицам, потом вышел к Александровскому мосту. Ветер гнал по Неве барашки волн. Я спустился к воде. Постоял на берегу реки и невольно стал сравнивать себя с ней. Сколько в моей жизни было мыслей, чувств, желаний. Они вздымались, как эти гонимые ветром волны, потом наступал кратковременный штиль. Всё, что было значимым в детские годы: истрёпанный собаками плюшевый медвежонок, обида на школьного друга, – кануло в Лету. Потом были волнения перед экзаменами, суета с переездом. Всё казалось таким огромным. Ничего этого больше нет.
Кто я? Мысли, чувства, желания? Нет! Нет, нет! Всё временное, что будоражит, кажется значимым – рябь на поверхности воды. «Я» человека нечто другое, неизменное, не подвластное времени, но отражающееся в каждом миге бытия. Вода у моих ног тоже ежесекундно новая, но это всё та же Нева. Так полноценно живёт малый ребёнок, не терзающий себя прошлыми обидами (это всё прошло!), целиком пребывающий в настоящем моменте, в «здесь и сейчас». Боже мой, как об этом просто и до предела ясно сказано в Евангелии – будьте как дети!
Но «будьте как», не означает «быть детьми». Настоящий момент взрослого человека наполнен глубиной прошлого опыта, знаниями. В нём есть динамика, движение, безграничность…
Я просил у неё прощения, но мне не в чем себя винить. Не в чем винить и Алису – она чище, искреннее меня.
Молиться надо не за неё и не за себя, а за всю Россию, за весь мир. Чтобы люди не почитали зло добром, чтобы благими целями не оправдывали ложь, революции, войны…
*Женщины на протяжении веков не имели избирательных прав. Впервые в Европе они их получили в России в княжестве Финляндском (1906 год), а с 1917 года во всей стране. В США в 1920-м, в Великобритании в 1928-м, во Франции лишь в 1944-м.
**В дореволюционной России брачное законодательство опиралось на Библию, жена обязана была повиноваться мужу, и власть последнего ставилась выше родительской. "Да убоится жена мужа своего" (Еф.5:33)
***«Общество должно научиться признавать все формы брачного общения, какие бы непривычные контуры они не имели. --- Последовательная моногамия – такова основная форма брака. Но рядом – целая гамма различных видов любовного общения полов в пределах “эротической дружбы”» (А. Коллонтай, «Любовь и новая мораль»).
****Класс, в интересах революционной целесообразности, имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. (Арон Залкинд, «Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата»).
Читать роман – http://proza.ru/2023/09/27/517