Глава четырнадцатая: http://proza.ru/2023/09/21/1524
Глава пятнадцатая. Многоточие.
«Господь гордым противится,
смиренным же даёт благодать».
(Притч.;3:34)
Долго боролся Борис с искушением позвонить Лёле и сообщить ей об отъезде Ромки, но не знал, имеет ли он право вмешиваться, да и как это будет выглядеть со стороны?
В итоге, решил немного слукавить и каждому, кому только смог, рассказал, что Роман такого-то числа уезжает в Москву в надежде, что хоть окольным путём, весть всё-таки долетит до Лёли.
Проводы были долгими. На вокзал приехали загодя, а там их уже поджидала дружная компания воспитанников Бориса Андреевича. Ребята, как на подбор: крепкие, мускулистые. Ромку обнимают, по плечу похлопывают, мол, молодец, мужик настоящий! Деньги собрали: «Мы от чистого сердца, не отказывайся!» Пакеты с гостинцами в дорогу, Борис проверяет, чтобы алкоголя не было. Вроде, и шумно, и весело, а висит в воздухе незримым покрывалом разлучная печаль-тоска. Все понимают, детство закончилось…
Одноклассники подтянулись. Чем меньше оставалось времени до отправления поезда, тем больше сникал Ромка. С волнением, словно невзначай, бросает он взгляды на двери из здания вокзала, а народ – без остановки снуёт туда-сюда, не разглядеть в толпе отдельных лиц.
Уж перед самым отправлением прибежала Ольга Соколова, едва успела. Не отдышавшись, обхватила Ромку за шею, пристав на носочки, и что-то встревоженно зашептала ему на ухо. Ребята понимающе отошли в сторону, но тут вмешалась проводница: «Уважаемые пассажиры, заходим в вагон, поезд отправляется».
– Вот так-то, – горестно вздохнула Оля и покачала головой, – так, что не пропадай, пиши.
– Ой, чуть не забыл, – в сердцах взмахнув рукой, Борис протянул Ромке, сложенный вдвое лист бумаги, – я тут записал тебе всё, что смог узнать о Петрашевских.
Роман отвёл руку: «Спасибо, дядя Боря, но… не надо, мне никакой отец, кроме тебя, не нужен! – крепко прижал тренера к себе. Повлажнели глаза, предательски запершило в горле. – Дядя Боря… дядя Боря, не знаю, как бы я жил без тебя! Поверь, ты для меня… всё! Понимаешь, всё: и мать, и отец, и даже больше, чем отец. Прости, меня и спасибо тебе за всё! Не серчай, знаю, что дурак круглый, но я постараюсь. Ты ещё будешь мною гордиться, и… я вернусь, я обязательно вернусь!»
– Будьте осторожны, с первого пути… – Ромка запрыгнул в вагон и громко крикнул: «А на море мы с тобой всё-таки съездим!»
Поискал глазами Олю и негромко, чётко выговаривая слова, произнёс: «Передай Лёле, что…» – и задумался, а что передать-то? Чтобы выздоравливала? Бездушно это, как-то, и ни о чём.
– Что передать? – девушка подалась вперёд, приложила ладошку к уху. – Не слышу!
Гремел вагонами мимо проходящий товарный состав, что-то с хрипом и треском сообщала дежурная по вокзалу, проводница с шумом опускала подножку на ступени.
– Что я всё-таки люблю её! – прошептал Ромка уже в закрытую дверь… и медленно, вопреки желанию, обречённо поплёлся вглубь вагона. Как же ему хотелось на ходу спрыгнуть с поезда и вприпрыжку побежать по родным улицам вслед за Борисом Андреевичем! Ему до головокружительной паники, захотелось вернуться в то – буквально вчерашнее – прошлое, от которого он сбежал.
Осуществилась, получается, его мечта, и расставлены все точки, многоточия, как он и хотел, но радости почему-то не прибавилось. В голове каруселью завертелись обрывками мысли: «Куда я еду, от кого бегу, а главное – зачем?»
Обвёл взглядом вагон, как-никак, первый раз в дороге. Чтобы отвлечься, с интересом начал разглядывать пассажиров. Где-то там – в конце вагона – люди разговаривали, смеялись, плакал ребёнок, кто-то ругался с проводницей, а рядом с Ромкой народ ехал на редкость тихий и спокойный. Он искоса поглядывал на них, пытаясь определить, кто же это такие? Женщины – разных возрастов, с большими клетчатыми баулами, рюкзаками, и у всех юбки в пол, волосы собраны и покрыты платками, на ногах спортивная обувь. Ни косметики, ни украшений. Мужчины показались простыми работягами, но все трезвые, серьёзные. На челночников никак не похожи, ведут себя подозрительно тихо. Те обычно шумные, болтливые –видел на рынке. На туристов тоже не тянут.
Едва вагон тронулся, как вся эта организованная ячейка, словно по команде, достали небольшого формата тонкие книжицы и, часто крестясь, забормотали себе под нос монотонные слова молитв. А после выставили на столы пакеты с провизией.
– Молодой человек, милости просим к нашему столу, отужинаем вместе.
Роман сперва застеснялся, но уж слишком доброжелательным было приглашение, да и самому ему неожиданно захотелось с кем-нибудь поговорить просто так, ни о чём. Вспомнил: когда тебе плохо, иди к людям. А на него, беспокойного, вновь накатила тоска.
– У меня тоже всего много, – отозвался на приглашение Ромка и начал доставать свой провиант, что собрали ему в дорогу бабка Ульяна, Борис и друзья.
Все заулыбались: «О, вы, похоже, далеко собрались!»
Ромке стало смешно, еды действительно хватило бы на неделю.
– Да нет, это соседи постарались, товарищи, – оправдался, – а еду я до Москвы.
– Как вам повезло на друзей и соседей! – раскладывая еду на пластиковые тарелки, подивились женщины. – С какой любовью всё это собрано! Надо же и салфетки, и полотенце!
Они вновь помолились и дружно принялись за трапезу.
– А вы на экскурсию? – поинтересовался Ромка, аппетитно уплетая чьи-то пирожки с капустой.
– Нет, трудники мы. Едем на время отпусков восстанавливать церковную обитель. Потрудиться, как говориться, ради покаяния и во славу Божию.
– А что значит «трудник» и «во славу Божию»?
– Трудником называют православного христианина, который при монастыре или храме работает добровольно и бесплатно, то есть, во славу Божию.
«Значит, не сектанты», – успокоился Ромка, но недоумённо пожал плечами: «А в чём смысл, и где вы будете жить, что есть?»
– В чём смысл? – высокая красивая женщина, явно образованная и культурная, что сидела рядом, на некоторое время задумалась и спросила. – Скажите, а вам всё равно какой вы человек или нет?
– Нет, – Ромка удивился! Слишком актуально для него прозвучал сейчас данный вопрос, – не всё равно, даже наоборот… очень важно.
– Вот именно, даже наоборот. Нелегко встретить человека, который бы не стремился стать лучше, чем он есть на самом деле, ведь наша жизнь, сплошь и рядом, состоит из негатива, который мы принимаем извне и порождаем внутри себя. В итоге, мы копим в себе раздражение, нетерпимость и, переполненные недовольством, неустанно начинаем кого-то осуждать, обговаривать, отталкивать, отказываемся понять, простить, помочь, одним словом, грешим по всем направлениям. Иногда невзначай, иногда осознанно и злобно. Если от этого негатива не освобождаться, то человека поражает духовный недуг, а это намного страшнее заболеваний тела. Вот мы и хотим свободным трудом очиститься духовно и душевно. Согласитесь, что добрые поступки всегда приятны человеческому сердцу. Живём и работаем мы там, как в армии: по установленному режиму, исполняя то, что скажут, куда пошлют, что надобно, а не то, что хотелось бы и когда хотелось бы. Такая жизнь хорошо учит смирению. Я не буду вам говорить, что мы хотим стать ближе к Богу. Для вас, я вижу, это неизвестный мир, но скажу, что смирение, которое часто преподносится, как душевная слабость, на самом деле, очень сильная стороны личности. А вы знаете, что японских воинов-самураев «бусидо» обучали осознанному смирению? Ведь это непрерывная борьба человека с самим собой не только с целью унять гордыню и другие страсти, но и научиться проходить сквозь боль и лишения, когда приходит неизбежное, когда случается то, на что человек не в силах повлиять. Это также стремление к миру, гармонии… это слияние с Богом, Высшим разумом, нирваной… как хотите называйте, но если, не смиряясь, человек превознесёт себя выше других, его развитие, увы, остановится и незаметными шагами покинет счастье.
– Вот-вот! – кто-то добавил. – Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать.
– А в отношении жилья и кормёжки – бараки есть, кухня – тоже. Что приготовим, то и будем есть.
«Сколько вокруг интересного, – подумал Ромка, а вслух сказал, улыбнувшись. – А я, получается, тоже, в некоторой степени, трудник.
– Это как же?
– Ну, за прописку, проживание и кормёжку буду работать на ферме.
И, неожиданно для самого себя, он начал рассказывать. О смерти матери, о Борисе Андреевиче, о жизни у тётки и гибели брата, о беременности Лёли. Ничего не приукрашая и совершенно спокойно, он раскрывал душу абсолютно незнакомым людям, в облике которых чувствовалось неизменно доброжелательное отношение не только к нему, но и ко всему вокруг. Они сочувственно кивали головой, порой, вытирали платочками слёзы, и взгляды их были полны глубокого участия.
– Тебя как зовут? – спросил невысокий мужичок, одетый в тёплый свитер.
– Роман.
– А ты крещённый?
Ромка пожал плечами: «Не знаю».
Старил откашлялся, усы расправив, хмыкнул несколько раз: «Ты уж не обижайся на меня, Роман, но нет в тебе смирения, оттого и мытаришься на ровном месте. Конечно, судьбинушка тебе выпала горькая, но теперь взгляни на свою жизнь с другой стороны: матушка померла – Царствие ей небесное, тётушка тебя подхватила, а как тётка прогнала сгоряча – тренер, аки ангел, крылья подставил. Захотел уехать – получай путёвку на золотом блюдечке с голубой каёмочкой. Сколько друзей пришли проводить! Тебе даже с билетом повезло, не сдай мы лишний, ехал бы сейчас вот так, – он кивнул в конец вагона, в котором долгое время стоял сумасшедший ор. На одно место оказалось два билета, и никто не хотел уступить и перейти в другой вагон.
– Едешь сытый, одетый. В Москве тебя встретят. Кров, пища, работа обещаны, даже прописка! Квартира от матери осталась, девушка любящая. Она же, добрая душа, отпустила тебя не ради себя. Скажи, что ещё человеку надо? А? – Старик помолчал и тихо продолжил.
– А у меня немец в один день всех родных порешил… Сперва, как пришли, грабили да насиловали, в Германию угоняли, а вскоре поняли – не сломить народ, и начали лютовать, хуже зверей адовых. Как-то осенью собрали всех сельчан, и повели к оврагу… Я чудом остался жив. Они ж, нелюди, поди от страха, ещё и по мёртвым долго палили… Как стемнело, весь в крови людской выбрался я из-под груды мёртвых тел и бегом в лес, только пятки засверкали… До зимы плутал. Травой питался, грибами сырыми. Живот сводило так, что от боли кричал. Бывало, к деревне подойду, а там – фрицы да собаки, и думаю: «Шут с ними, хоть на миг в тепло да поесть… а там, пусть убивают, но постою-постою, подумаю и назад – в лес, а там уже снега по пояс. Счастье, что нашли меня, вконец замёрзшего да опухшего от голода, партизаны. Ноги отморозил начисто. Одну спасли, а вторую по частям резали: сначала ступню, потом – голень, и так в три приёма. Больницы, больницы, детские дома. Натерпелся! Долго, колченогий, деревяшкой стучал. Уж позже научились делать приличные протезы. И не ропщу, не жалею себя. Скажешь, война была – да, но я точно также, как и ты, мать свою любил, сестёр младшеньких, бабку, отца… Также, как и вы сейчас хотел жить, учиться, любить, да вот… вырос никуда негодным… не доучился, не женился, но, слава Богу, имел крышу над головой, работу и добрых товарищей. Пенсию заслужил. Вот, только холодно мне всегда… – старик поёжился, похлопал себя руками по плечам, согреваясь.
Женщины его перебили, но ласково так, сочувственно, мол, хватит, Иван Егорович, грустных воспоминаний. У каждого своя война, своя беда, свои слёзы.
Поговорили ещё немного про жизнь, затем, тщательно вымыли разовые тарелки, аккуратно сложили их в рюкзаки и начали готовиться ко сну.
Ромке понравилось, что никто не стремился обратить его в веру, как часто рассказывали, это бывает. Никто не призывал молиться или идти в храм, его просто по-человечески пожалели и утешили, как могли. Одна из женщин обняла Романа: «Я за тебя молиться буду».
В вагоне выключили верхний свет. Задумался Ромка, вспоминая вечерний разговор. Зацепили его слова о смирении: «Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать». Гордецом, иногда в сердцах, называл его и дядя Боря, и бабка Ульяна, когда говорила про дурную горячую отцовскую кровь. Даже Лёлька, бывало, сердясь, обзывала его «зазнайкой», «воображалой» и даже «напыщенным индюком».
«Не могут же все ошибаться! – больно Ромке от просветления. – Не только свои, чужие люди указали!»
«Уеду…уеду… как можно дальше… и гори оно всё синим пламенем…» – не так давно бравировал он, упиваясь своей решимостью порвать судьбу на части, но не предполагал, как тяжело прощание! Лежит Роман, не шелохнувшись, в каком-то небытие – не с ним всё это происходит, а в памяти перед глазами стоит, по-стариковски ссутулившись и смахивая слезу, Борис Андреевич; ребята, знакомые с детства, и беспокойно, в ритм стука колёс, колотится сердце, вспоминая Лёлю. Руки её нежные, глаза искристые… скорбно опущенные плечи и жалобный плач в машине скорой помощи… И сейчас она опять в больнице плачет…
«Лёля хотела тебя проводить, но у неё кровотечение открылось, – шептала Ольга, – на скорой в больницу отвезли. Плохо, говорят, дело, Лёлька вся в слезах. Хорошо, что Севкина мать оказалась рядом».
Она хотела – добрая кроткая Лёля, пришла бы на вокзал с ним проститься, а он – сволочь последняя, объявил ей войну. Перед кем встал в позу? Кому, подлец, в душу наплевал? Но червоточинкой дёргала его самолюбие обида, что Севкина мать Лёлю ни в чём не обвинила, не попрекнула, а его, словно щенка паршивого, прогнала с глаз долой. «Хотя, откуда я знаю? Может, и попрекнула – тётка не смолчит, да только Лёлька не обидчивая. Что-то со мною не так! – укоряя, пытался разобраться в себе. – Старик не доучился, не женился и не ропщет, не жалеет себя. Больной и старый, без ноги, едет работать во славу Божию, а меня, верно он отметил, мытарит на ровном месте. Слово-то какое интересное: мытарит! Чтоб не означало, оно мне подходит. Выходит, правда, всё дело во мне».
Поднялась в Ромкиной душе новая волна злости. Сжал кулаки, стиснул зубы, негодуя на самого себя так, что челюсти свело. Думал, никого не слушая, с отъездом обретёт покой, а на поверку, оказалось, что все его страдания и переживания благополучно едут вместе с ним в поезде, и ещё хлеще, чем дома, изводят душу.
И все многоточия, которые он планировал оставить после себя, хороши только в книгах, потому, как, увидев их, читатель сам домыслит и допишет сюжет по своему усмотрению, и, если даже конец окажется печальным, загрустит, всплакнёт, но вскоре забудет и вернётся к своим делам. А в реальной жизни никто ничего за тебя не домыслит. Сколько хочешь ставь точек, дописывать их всегда будешь сам.
Долго Роман ворочался на верхней полке, боясь уснуть, чтобы не свалиться вниз, но сон сморил его, и снилась Ромке война, как разутый и окровавленный, бежит он из последних сил по голому снегу, бежит спотыкаясь, умирая от холода и страха, а сзади немцы, собаки… и голос старика: «Ты уж не обижайся на меня, Роман, но нет в тебе смирения, оттого и мытаришься на ровном месте».
Продолжение: http://proza.ru/2023/12/12/1779