Пришёл этот мастер к нам с киностудии: сами знаете, без реставратора мебели ни одна съёмка мало-мальски нормального фильма не обойдётся. Да и как обойтись? То какой-нибудь гусар в окно с саблей наголо - и весь ампир в щепки пошинкует. То насквозь революционные матросы своими штыками из «гамбса» дуршлаг сделают. То Кутузов всё впопыхах побросает, убегая из Москвы. Да всё давным-давно с Чапаева-то и началось: он первым взял за моду табуретки оземь крошить.
А ещё периодически пожар в усадьбе снимать приходится: то у Дубровского, то у не менее какого достойного дворянина. А последнее время моду взяли про экстрасенсов, те, куда ни глянут, аккурат дырка получается дымящаяся. Может, из-за того что с артистами этими работы по горло, не выдержал тот парень. Ни отдохнуть тебе толком: всё время бегом, бегом, бегом. Зато пить иногда приходилось вместе с народными любимцами, а это удовольствие и для ума, и для желудка, если, конечно, формат фуршета ограничивался одним днём.
Появился он у нас, и сразу ко двору пришёлся - и работа у него спорилась, и рассказать был мастак. Да хоть в кино его какое вставить, и то фильм не испортит. Молодой парень, плечистый, чернявый, а на челе клок седой живописный - нечасто такое встретишь. Мы его всё подкалывали - не ты часом ли гроб панночке реставрировал, когда «Вия» снимали. Но он только отшучивался, мол, клок корнями в зуб мудрости уходит, по уму, мол, ему уж лет девяносто, или слегка картавя: «Вы Ленина живьём на съёмках не видели. А то небось у вас не только голова, но и яйца поседели»
Случилось как-то раз мне с ним на объекте работать, музей к юбилею поэта заканчивали. Назавтра в двенадцать дня начальство высокое должно было приехать. Работали почти до ночи, метро не ходило, пришлось пешочком в надежде поймать такси. Побрели через центр мимо Большого театра в сторону Покровки. Идём, а там, на афише, дива несусветной красоты прям в полный рост. Ну мало что ль по городу афиш? А только спутник мой в лице слегка изменился закурил и начал так издалека.
- Уж в каких фильмах я только не мелькал - в массовках подрабатывал, случалось. А только побывал я внутри самого настоящего детектива благодаря вот этой самой распрекрасной певичке.
Он, конечно, добавил ещё несколько прилагательных, но не думаю, что они смогут передать то чувство и интонацию, какие были заложены в существительном – «певичка». Я ждал продолжения.
- Сидел тогда без гроша, а тут она всё мелькала на съёмках в соседнем павильоне, что-то изображала - вся из себя принцесса,смеялась неестественно,выкаблучивалась, и все вокруг неё вприсядку. Посмотрел тогда на всю эту чехарду и пошёл к себе в мастерскую. Директор студии как раз привёз домашнее бюро в полировку. Стою полирую - весь в халате белом. Всё чин по чину, лас аж поёт под губкой, масло выпотевает, как утренний туман. А из-под шеллака такой красоты махагон, прям как огонь в камине переливчатый. Тут стук в дверь. Заходит та самая, охи-ахи: «Ой, да вы волшебник! Ой, да вы со старинной мебелью на ты! помогите спасите, приходите, выручайте!»
Это потом я узнал, что она почти год до того справки наводила и постучалась ну совсем не просто так. Пригласила к себе, конечно же, на Тверскую. И как могло быть иначе? Где еще примадонна может божественные звуки извлекать из горлышка-то позолоченного? Да без вида на Кремль любая трель поперёк пищевода встанет. Пришёл, сели в гостиной среди красот: всё сплошь восемнадцатый и девятнадцатый век, одна она середины двадцатого. Вещи непростые - в Эрмитаже обзавидуются. А одна картина почти во всю стену над диваном - так вообще на кисть Брюллова походила. Без малого часа два всё вокруг да около, прямо как на картине Иогансона «Допрос коммунистов», даже кресло, что на первом плане, точь-в-точь. И уж когда я готов был сознаться в поджоге Рейхстага, она предложила найти дедушкин тайник в секретере.
Про секрет тот рассказывала ей бабка, по всему видать, та ещё контра дворянского разлива. Вишь, что удумала: вместо того чтоб всё ценное в ЧК оттараканить, попрятала. А ведь могла на свои трактор построить и детей обучить, чтоб вспахали борозду до самого Магадана. Из-за них-то и не хватило кирпичей для построения светлого будущего, большого да чистого. А сладкоголосая обещала в любом случае наградить по-царски. То ли фото с автографом, то ли деньгами - аж месячное жалованье посулила. Согласился и почти совсем не из-за денег. Во-первых, случись чего, так теперь всё равно сразу на Петровку и потянут, а во-вторых, захотелось сыграть партейку с самим Гамбсом. Не часто приходится нашему брату в таких баталиях участвовать.
Пока кофе то пили, да из головы она чайной ложечкой с вензелем мозг выскребала, глазами через пиджак позвоночник массировала. Бросил взгляд на её колени, колени это громко сказано, на самом деле на ней была юбка в пол и жакет крупной вязки. На коленях её лежала элегантная трость с костяным набалдашником, сразу и не поймёшь, мужская или женская. Века-то серебряного вещица, тогда было уже сильно всё поперепутано. Вдруг бах! Что-то щёлкнуло, и трость на пол, только не вся. Смотрю - в руках у неё костяной набалдашник со штыком треугольным, аж сантиметров в сорок. «Ой, - говорит, - извините, сама не знаю, как получилось.» Только взгляд у неё как гиперболоид инженера, сбежавшего с Зоей из России.
Тут захотелось мне изобразить волнение: утюг, дескать, оставил, наверное, он цвета гангрены фиолетовой с лилово-синеватым оттенком. И потихоньку так в прихожую задним ходом. Извините, побегу. Так и распрощались. Рванул, шнурков не завязав толком, а она, как фемида с мечом незачехлённым: жду, говорит, завтра к двенадцати.
После короткой паузы мой собеседник продолжил: - Приснилось небось, подумал я спозаранку и вроде прогнал от себя дурной сон, щурясь от утреннего субботнего солнышка. Но нет, не приснилось. Вот и бумажка с её телефоном на столе под будильником. Конечно, можно попросить соседа, чтобы он позвонил, сказал - увезли, дескать, на «скорой», может, с поносом или золотухой двусторонней, или в армию забрали, или Пал Палыч вместе с Зинулей скрутили и уволокли за ноги на Петровку.
Но невзирая ни на что и не глядя на сотрясение всех внутренностей своего
тонкоустроенного организма, ровно в двенадцать стоял у её дверей. Пришёл и сразу за работу: отодвинул секретер от стены, с трудом оторвав от пола, расстелил старую кухонную клеёнку. Понятное дело, чтобы бриллианты не раскатились по всему паркету. Хозяйка села неподалёку в старинное американское кресло-качалку, согнутое из благородно мерцающих стальных полос с бронзовыми токарными шарами. Она сидела, что-то мурлыкая, опираясь на подлокотники с длинными кистями из кручёной шёлковой нити. Слава Богу, трость оставалась в прихожей, а на коленях - лишь затрёпанный томик в сафьяновом переплёте. Одета она была в чёрный японский халат, расшитый какими-то золотыми птицами, потрясающими воображение красотой и тонкостью работы. Халат был оторочен золотым шитьём, и такой же золотой пояс был небрежно завязан на изящной талии весьма замысловатым узлом. Ноги были в нарядных чёрных тапочках с меховой опушкой. Золотой бантик с драгоценным камешком посередине явно показывал, что сии черевички были изготовлены не иначе как для жены японского императора, а может, кого рангом-то повыше.
Рядом с ней стоял какой-то огромный фарфоровый чайник, из него она постоянно подливала что-то, щекотавшее ноздри жасмином. Полчаса примерно ушло на внешний осмотр, а дальше счёт времени был потерян - работал как учили: аккуратно и скрупулёзно, как запрограммированный робот.
Прошло достаточно времени, и были вытащены абсолютно все доступные ящики и ящички, даже те, что потайные, и за центральным театриком, и те, которые были похожи на ступеньки с кнопочкой секретной.
Ещё через час пилястры тоже открыли свои недра. И тут она словно хищная птица, выпорхнув из качалки, встала за спиной и заглянула через плечо, обдав зефиром своих куртуазных духов. Перехватила эти ящички и высыпала на стол какие-то письма, перевязанные прежде голубой ленточкой, счета, пару блокнотов, ещё какую-то мелочёвку - украшение семейного архива. Прошло часа полтора и, измерив все толщины и глубины и простучав все ящики и ящички, обнаружил в одном двойное дно, но, чтобы попасть туда, пришлось нажать на шуруп в креплении замка. А под ним-то и был хитрый рычажок. На всякий случай, чтобы упредить удар тростью, позвал хозяйку, нажал на рычажок, и с мягким щелчком дно, слегка подпрыгнув, открылось.
Нет, ничего ценного: так – какие-то документы на владение несколькими домами, что на Страстном бульваре, на Солянке и Сретенке. Певичка, тяжело вздохнув, тихо сказала: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство.»
Усталость была смертная, а результаты нулевые. Какой к чёрту Гамбс? Как сейчас сказали бы: «да сплошь понты», за каких-то десять часов - и все секреты наизнанку…
Тем временем прогулка наша по ночной Москве продолжалась, мы шли и уже не голосовали проезжающим мимо машинам с призывно-зелёными огоньками. Я даже нарочно начал замедлять шаг, боясь, что вот через минут двадцать после Таганки нам придётся расходиться в разных направлениях. Закурив новую сигарету, он продолжал:
- Я начал потихоньку, ставить всё на место. Поставил откидную крышку для письма, стал регулировать свинцовые противовесы. Она пошла в сторону балкона, гордо поднятая голова со слегка вздёрнутым носиком сникла. Это была не она, а смертельно уставшая женщина, неопределённого возраста, только что получившая похоронку. Невооружённым взглядом было видно: она ждала чего-то такого «что ни в сказке сказать, ни пером описать», а тут бумажки на дома, в которых поселились бодрые строители светлого будущего. Когда она обернулась, было видно, как она грызёт мундштук с длинной дамской сигаретой.
Вдруг она достала из кармана маленький женский пистолет тёмно-стального цвета и стала поднимать его к голове. Причём в тот же момент всё во мне окаменело, я замер, инстинктивно закрыв глаза. Выстрела не последовало, раздался слабый звук бойка, ударившего по кремню. Тут стало понятно: браунинг был простой зажигалкой. Ну после такого стресса я тоже закурил, причём даже не считая нужным спросить разрешения. Сел на табуретку и тупо уставился на остов секретера. У меня даже проскочила мысль: «Эх, надо было из дома взять хотя бы монету какого-то курфюста, завалившуюся за локотник кутанного немецкого кресла. А то вдруг мадам начнёт себя жизни лишать, ничего не обнаружив в «семейном сейфе». И ещё пришла дурацкая мысль, что иногда воображаемые сокровища, которые теоретически можно достать в любую минуту, получше будут чем дырка от бублика. Я сидел и смотрел, как пепел падает с сигареты прямо на клеёнку. Я же только её зажёг, а затянулся всего пару раз.
Привело меня в сознание чувство, что мой затылок прожигает чей-то взгляд. Наверняка каждый в детстве что-нибудь выжигал на фанерке, подставляя линзу солнечным лучам. Затаив дыхание, наблюдал за чудом: солнечный зайчик сначала становится ослепительно белым, потом края белой точки слегка чернеют, появляется сизоватый дымок, он постепенно темнеет, и через какие-то секунды - первый язычок пламени, а вместо яркой точки - чёрный дымящийся кратер размером с чечевицу.
Может быть, взгляд, а может, природное упрямство и та самая капелька везения, которую жизнь аккумулирует из вёдер пота, пролитого в жизненных муках радости. Не знаю, почему пришла в голову дурацкая мысль задвинуть комодные ящики в обратном порядке. И когда я вставил нижний ящик на место верхнего и остальные два на оставшиеся места, капитель правой пилястры с лёгким щелчком открылась и из неё выпал тяжёлый старинный ключ с какой-то бирочкой. Я поднял его с пола, прочитал номер и увидел эмблему банка, фасад которого и теперь выходит на Кузнецкий мост. Передал его хозяйке и, не увидев никакой радости, понял, правда, чуть позже, чем она, что цена этого ключа не дороже цены железа, потраченного на его изготовление, ибо и к фасаду банка давно приколочен серп и молот.
Тут она нервно заходила по комнате и вдруг спросила: «А не могли бы вы на балконе постоять, пока я руки помою после этого жуткого ключа - он небось скарлатиной оброс в этой дырке холерной?». Секунды не прошло, как я оказался на балконе и почти обрадовался, вдохнув свежего вечернего воздуха, если бы ни одно «но»…Она вниз до упора повернула старую бронзовую ручку, запиравшую дверь балкона со стороны комнаты. Я стоял на балконе и любовался и на поток машин, и на степенно и праздно прогуливающихся по Тверской нарядных граждан. Конечно же, тот факт, что весь этот чудесный жасминовый чай из огромного фарфорового чайника требовал свободы, был очевиден, как и предусмотрительность барышни, боящейся, а вдруг не все тайники уже выпотрошены, и чем чёрт не шутит, вдруг там спокойненько лежит камушек размером с перепелиное яйцо.
Всё, кажется, оставалось только поставить ящики по своим местам, и, получив свои кровные, пока ещё не так темно, отправляться домой. И тут меня посетила мысль: ну не шестивёдерный же самовар стоял рядом с хозяйкой и не к хирургической же операции намывает руки примадонна. Я обернулся и тотчас превратился в соляной столб. Хозяйка лежала на полу почти в трёх шагах от балкона, она была мертвенно белого цвета, и поза её могла бы вызвать восхищение, если бы из уголка рта не стекала тонюсенькая красная струйка крови. Теперь я сам чуть не сполз на пол, ибо ноги не только не выдерживали веса ставшего вдруг свинцовым тела, но и, похоже, даже не могли удержать веса надетой одежды. Надо было срочно что-то предпринимать: или разбить окно балконной двери, но тогда алиби, (почему-то первое, о чём я подумал, было алиби) - не стоит и ломанного гроша, или орать с балкона «Спасите! Помогите!», пока кто-то из этой нарядной публики ни остановится под балконом, ни вызовет пожарных, скорую и в конце концов милицию, пройдёт, наверное, ещё полчаса и тело окончательно остынет. Почему-то даже в мыслях горизонтальнолежащая примадонна ассоциировалась с «телом», отчего голова моя вместе с остатками более-менее практических мыслей, стала раскалываться на куски.
Теперь картина провести остатки своей жизни за решёткой, стала наиболее реальной перспективой ближайшего будущего. Тут я заметил полуоткрытую форточку, взобрался на внешний подоконник , подтянувшись, свесился через огромную форточку старинного окна и смог дотянуться до оконной ручки. Да, теперь таких оконных приборов не делают, а в старину ручка была всего одна и находилась строго по центру оконной рамы. Через секунду преграды рухнули и разлетелось на кусочки возможное алиби - ибо теперь я был внутри комнаты наедине с телом, не подававшим ни малейших признаков жизни, а не на балконе, запертым о стороны комнаты. Мысль эта пронзила меня и заставила сползти перед «трупом» на колени. Я пытался понять, нужно ли звонить в «скорую» или врачей беспокоить не следует, а следует звонить «куда следует». Тут мне показалось, что маленькая синяя жилочка на её виске еле заметно пульсирует, и тогда я наклонился вплотную, чтобы разглядеть что-то похожее на остатки затухающей жизни и даже подул на прядь, эффектно упавшую на её словно выточенное из мрамора лицо…
В этот момент по лицу рассказчика пробежала судорога, он передёрнул плечами, и, похоже, электричество, пронзившее его в этот момент, ушло в землю. Он закурил ещё одну сигарету и, затянувшись подряд два раза, продолжил:
- Так вот, если ты видел, как змея выкидывает своё тело и впивается в свою жертву, - так вот это было то же самое, Она впилась в меня губами, только вместо крови у неё, видно, были остатки дорогущего вина, ибо послевкусие и танин с изумительной косточкой чувствовались на губах ещё год. Шок был такой силы, что, то ли от перенесённого стресса, то ли от энергии шаровой молнии, которой обладала горизонтальная певица, я начал проваливаться в объятия, с таким искусством приготовленные для меня…
Наверное, после такой сцены можно было опускать занавес и собирать урожай корзинных цветов. Может конечно, «Джульетта» чуть-чуть поторопилась или изобразила «африканскую страсть» чуть более страстно, чем это принято у самих жителей африканского континента. И хоть парень он был не самого робкого десятка, в этот раз оказался не готов к таким экстремальным выражениям чувств - испугался от неожиданности и испытал ужас, возникающий при оживлении мертвецов. Сцена, сыгранная ею, была великолепна, правдива и могла бы поставить весь Большой театр на уши или на колени, но такое сильное лекарство, рассчитанное на огромный зал, буквально подкосило неподготовленного зрителя, и вместо криков «браво!», «бис!», оваций и поцелуев, почти обездвиженный, тихо отползал он в сторону прихожей. Может, для артистов это самое оно, но вот только в жизни, отползать пришлось с выпученными от ужаса глазами, а выдохнуть герой смог уже только на лестничной площадке…