ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ
Сегодня я начинаю выставлять роман-дайджест обо всем и еше раз обо всем. Главы будут публиковаться с интервалом в несколько дней в течение примерно месяца. Роман эклектичек (а как же при заявленной теме!), местами рыхл, местами слаб, но все же интересен. Комментарии, как положительные (автор их любит), так и негативные (автор их тоже любит, хотя и по-другому), приветствуются.
НАСЛАЖДАЙТЕСЬ!
ПРЕДИСЛОВИЕ
Уважаемый читатель! Вообще-то, я искренне полагаю написание предисловий дурным тоном: если автор чувствует, что не смог сказать именно то, что собирался, то предисловиями делу не поможешь. И, разумеется, я – не исключение. Единственным оправданием мне могут служить объективные сложности, с которыми пришлось столкнуться в процессе написания. Дело в том, что события, описываемые мною, разворачиваются вне времени и пространства, всегда и никогда, везде и нигде, в мире, где причины и следствия прекрасно сосуществуют, свободно меняются местами, нимало не интересуясь, что первично, а что вторично. Согласитесь, что такая ситуация объективно сложна, поскольку грамматика любого языка не может обойтись без обстоятельств места и времени, да и без сложноподчиненных предложений как-то неуютно. Потому и прошу читателя быть по возможности снисходительным и воспринимать последовательность событий во времени, а также перемещение действующих лиц по пространству, не более чем условность. Тем более что персонажи в большинстве своем – не люди, но эйдосы. Эйдосы же, не будучи материальной субстанцией, не испытывают затруднений во вневременном и внепространственном бытие. Трудности возникают при описании этого бытия. Я нисколько не сомневаюсь, что Читатель уж никак не менее моего сведущ в современных семантико-философских изысканиях, а поэтому легко поймет, что лишь для удобства изложения я позволил себе именовать эйдосы именами людей и мифологических персонажей, посредством которых, собственно, мир людей познакомился с этими эйдосами. Извиниться перед этими достойными людьми и есть подлинная цель этого затянувшегося вступления.
ПОДАРОК
Малыш размеренно покачивался на своем любимом подпространстве и улыбался. Сегодня у него был не то чтобы день рождения – в тех местах год не является единицей времени, да и вообще, нет там такого понятия – «время», а, потому скажем так, что сегодня у Малыша был юбилей. Хотя «сегодня» здесь тоже не к месту, но что поделаешь, как-то надо определить в существующих у нас понятиях то, аналогов чего в наших краях никогда не было, да и не будет. В общем, Малыш с полным правом ожидал подарки. Как-никак, но он достиг, наконец, статуса Имеющего Права, а значит, имеет право на получение подарков.
Что же преподнесут ему Родители? Перед каждым юбилеем он пытался угадать, но ни разу это ему не удалось. На самый первый юбилей (Включение Разума) он хотел получить порцию своей самой любимой энергии – предзакатной, с легким привкусом аннигиляции, а получил карточку неограниченного доступа к любому виду энергии с витрины знаменитого Моллмолла «Всё для всех». На второй юбилей он мечтал о скромном барионно-нейтринном преобразователе фирмы «Индивидуальный пошиб», а ему преподнесли роскошный циклотронный преобразователь темной энергии в свет от «Амор Выпуччи и сыновья», причем с такими прибамбасами, что были бы глаза – закатил бы их в самый что ни на есть зенит, опять-таки, если бы таковой имел место быть. Еще бы! Этот преобразователь давал ему неоценимые преимущества в игре в прятки по доменам, которые были любимым развлечением всех Малышей в округе.
Чего же ждать теперь? Хотелось бы чего-нибудь такого, чтобы все пацаны из соседних подпространств ахнули. Но сейчас ведь все у всех есть, так что вряд ли… Но не успел он даже бегло пробежаться по мечтам, как пространство рвануло неожиданным расширением, и Родители - все 27! – ворвались в его скромное обиталище на роскошной молодой Вселенной класса 47бис18 «Ярден», украшенной потрясающими черными дырами с великолепными пульсарами по всему поясу Недоступности. «С Днем рожденья тебя!» - взревели все 27 на всех семантических системах во всех диапазонах. Малыш аж запереливался в гамма-диапазоне от волнения. Да и как иначе? Это было эмоционально до щекотки в области запретных желаний!
Из «Ярдена» вывалилась Толстая Туманность – любимый Родитель Малыша. Малыш чувствовал, что это не очень красиво – выделять кого-то из Родителей, но ничего поделать с собой не мог. Туманность приблизилась и обволокла Малыша своим холодным жаром, будто щекоча его небритой щетиной.
- Поздравляю, - буркнула Туманность и сунула Малышу одним из своих неисчислимых ответвлений небольшой ящичек.
Если бы у Малыша были глаза, то в них бы потемнело. Дрожащими от волнения манипулами он снял роскошную фирменную упаковку.
Перед ним витал в пространстве лучший в мире креативатор фирмы «Созлогодай».
Часть первая
ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ - ВСЕГДА
В начале было …
А потом не стало.
Ступайте в мир, слова!
Ступайте с миром….
Глава первая
Кто бывал в Афинах, конечно же, поднимался в Акрополь. Кто поднимался в Акрополь, не мог не пройтись вокруг Парфенона, вглядываясь в его простую и изящную красоту, настоянную на странной соразмерности симметрии и нарочитых неправильностей, которые можно встретить только в природе и в творениях гениев. Рядом же с Парфеноном находится здание не менее славное, хотя, пожалуй, и менее известное. Причина более чем прозаична: Эрехтейон произнести намного сложнее, нежели Парфенон. А ведь именно с этим зданием, а точнее, с местом, на котором оно находится, связаны наиболее древние легенды о возникновении Афин. Вот, например, обратили вы внимание на ту невзрачную старую оливу, что растет в тени божественно совершенных мраморных колонн храма?
А ведь эта олива не просто дерево. Она участница истории давнишней настолько, что теперь уже никто не может с уверенностью сказать, что в ней правда, а что вымысел...
Эта Олива не столько даже свидетель, сколько свидетельство. Ведь свидетели приходят и уходят, их рассказы меняются вместе с обстоятельствами. Но подлинное свидетельство не подвержено фактору времени.
Давным-давно - и даже еще прежде, когда люди не открыли для себя, что все происходит из Единого, миром правили представления о могущественных существах, которым подвластно все, абсолютно все. Эти существа – Боги - у разных народов именовались по-разному.
Люди настолько живо представляли их, что Боги превратились из сказочных героев в то, что действительно живет и действует. О них стали говорить как о родственниках, политических деятелях, то есть вождях, как о работниках идеологического фронта – шаманах, жрецах и исполнителей ритуальных танцев и песнопений. Возникла некоторая путаница: с одной стороны, Богов создало человеческое воображение, но, с другой стороны, продукт воображения материализовался и стал жить некоей своей, уже не зависящей от человека жизнью.
У каждого Бога был свой род занятий, свой фронт работ. А вот стилей было ровно два. Во-первых, всякие нехорошие дела: шантаж, сглаз, потрава, несанкционированный секс в самых немыслимых формах – в том числе и с малолетними, а также всевозможными представителями фауны и флоры, смертоубийство с предшествующими и последующими пытками. Говоря современным языком, рэкет и прочая мафиозная деятельность. Эта линия поведения естественным образом порождала потребность в прямо противоположных действиях – защиту, покровительство. На новоязе сие есть крышевание. Собственно покровительством Боги и зарабатывали себе на жизнь. Посудите сами: кому нужен Бог, который не способен наслать порчу на врага, защитить посевы от града, утихомирить море, сберечь скот от падежа? Кто поставит такому с позволения сказать Божеству храм или хотя бы памятный знак? Кто принесет дары? Кто пожертвует хотя бы и малую толику от своего богатства? Нет, Боги тех времен были работящи, не могли они себе позволить сладкую леность, не могли постоянно предаваться неге и наслаждениям. Конечно, жизнь их была более насыщена праздностью, чем жизнь простого пахаря или даже особы благородных кровей, но все же, им постоянно надо было думать о том, чтобы не попасть в список изгнанных из памяти. Если Боги узнавали, что где-то основан новый город, то сразу же устремлялись туда, чтобы принять участие в конкурсе на замещение вакансии покровителя.
Так случилось и с городом, имя которому нынче Афины.
Боги не были всевластны. И на них можно было найти управу. Для этого существовало несколько путей. Во-первых, можно было обратиться за поддержкой к другому божеству, в так сказать конкурирующую фирму. Во-вторых, можно было пожаловаться Главному Божеству. Оно – Главное Божество – иногда являло чудеса справедливости. Третий же путь, был самым непредсказуемым, а потому и самым надежным: все, даже Боги, были подвластны Судьбе. Судьба же могла повернуть любое дело, как ей заблагорассудится. Разумеется, у нее были свои любимчики. А были и пасынки Судьбы. Несомненно, к ним можно отнести Посейдона.
Да, разумеется, он был не рядовым Богом – нет! Можно сказать, что он был, так сказать, Богом первого ряда. Но вот беда: почему-то люди предпочитали не иметь с ним дело. Это было тем более удивительно, что по могуществу с ним мало кто мог сравниться. Ведь он ведал не только морями, но и такой важной отраслью как коневодство. По сути, весь транспорт находился под властью трезубца!
В те времена люди только начинали заселять Элладу. То тут, то там возникали новые поселения. Естественно, что в момент закладки следовало выбрать покровителя городу. Так как Греция испокон веку была демократической страной, то и в этом случае объявлялся конкурс на замещение вакантной должности Бога-покровителя. Боги осматривали предлагаемую местность, оценивали географическое положение, плодородие почвы, рыбные запасы прибрежных вод, наличие людских ресурсов, прочие достоинства и недостатки и, в зависимости от проведенной экспертизы, делали свои предложения. Люди же, точнее их вожди, выбирали то, что казалось им предпочтительней. Так вот: Посейдон многажды участвовал в такого рода конкурсах, а побеждал только дважды.
Итак, он проиграл Афине Трезен и Аттику, Гере - Арголиду, Зевсу -Эгину, Наксос - Дионису, Аполлону - Дельфы. И только с Гелиосом сыграл вничью: проиграл Родос, но зато победил на выборах в Коринфе. Правда, Коринф – сердце Греции. Именно в его окрестностях развиваются события многих историй, известных нам сейчас как мифы.
Второй же раз он победил в Атлантиде. Но перед тем было сокрушительное поражение в небольшом тогда городке, расположенном вдалеке от главных центров Эллады, можно сказать в глухомани, расположенной на отшибе, в Аттике.…
Кекроп – первый царь города, который еще не имел имени, Кекроп, который был столь хитер и коварен, что современники искренне полагали его наполовину змеем, Кекроп, который был предком легендарного Тесея, Кекроп объявил конкурс на покровительство.
В ту пору опасностей было не меньше, чем нынче, так что и тогда без надежной защиты долго на свободе не погуляешь. Правда, покровителю тоже надо платить. Но, согласитесь, одно дело, когда ты сам выбираешь, кому платить – в этом случае покровитель – наемный работник, и совсем другое, когда к тебе являются незваные гости и просто-напросто грабят!
И воззвал Кекроп, и явился перед ним и другими отцами города, чьи имена уж позабыты, Посейдон. Посейдон, родной брат самого Зевса, был настолько уверен в своей победе, что решил не слишком усердствовать. Он взмахнул трезубцем (отцы простерлись в почтении перед ним) и ударил у подножия скалы, на которой позже будет воздвигнут Эрехтейон. И тут же из-под скалы забил ключ. Мудрый Кекроп почтительно, не поднимая глаз на могучего и могущественного бога, извиваясь подобающе случаю, приблизился, к источнику и отведал воды. Она была солона. А значит, бесполезна. Кроме того, удар по скале отозвался только невнятным звуком. Гром не случился. Это можно было понять, что Зевс, скажем так, не рекомендует принимать этот дар.
«О, благословен ты, Посейдон, покровитель и властитель стихий! Да будет святость твоя на этом роднике! Да будет его соленость (отцы города удивленно переглянулись) вечным напоминанием смертным, что в соленом поте следует добывать себе пропитание». Посейдон благосклонно закивал кудлатой головой, на его свирепом лице блуждала улыбка презрения. «Но позволь мне вторично воззвать, как того требует обычай, чтобы никто не мог обвинить тебя в нечестной победе». «Взывай», - ответствовал небрежно Посейдон.
И второй раз воззвал Кекроп к небесам. И разверзлись небеса, и в сиянии явилась Афина, порождение Зевса, сила мысли, изошедшая из его головы.
Вздрогнул Посейдон, но промолчал. Только брови нахмурил. Его отношения с Афиной никак нельзя было назвать дружескими. И это несмотря на то, что они находились в близком родстве. Однако, в каком именно – в этом и была тайна...
…Всякое говорили. Одно было ясно: рождение Афины было неким образом связано с Метидой-премудростью. Некоторые говорили, что эта славная титанида была первой женой Зевса, и ей суждено было родить будущего низвергателя Громовержца. Чтобы предотвратить сие, благородный Зевс проглотил беременную Афиной Метиду, после чего испытывал три дня ужасную головную боль («I have a terrible headache», - неустанно, подобно школяру, заучивающему наизусть уроки, талдычил он в эти дни друзьям, таким же обыкновенным божествам, как и он сам). Боль заменила ему угрызения совести. Кончилось дело тем, что Гефест раскроил ловким ударом топора череп Верховного Правителя и извлек оттуда Афину. Кстати, так была проведена первая успешная трепанация черепа.
Однако есть и другие версии. И по одной из них океанида Метида родила от Посейдона. Ничего необычного в таком предположении нет: по службе она подчинялась властителю морей, и, если это так, мы имеем дело с классическим служебным романом. Итак, вполне возможно, что родил Посейдон, а воспитал Зевс. Нравы в те времена были еще те, а потому истину мы теперь уже не установим. Однако, достоверно известно три вещи: 1) после появления на свет Афины титанида океанида Метида исчезает навсегда, в том смысле, что никак не упоминается в легендах и мифах о событиях, произошедших после, рождения Афины; 2) отношения между Зевсом и Посейдоном остались братскими; 3) а вот между Посейдоном и Афиной пробежала кошка. Складывается впечатление, что Афина постоянно занята тем, что вставляет Посейдону палки в колеса или, если угодно ломает тому уключины на лодках. Посудите сами: Посейдон – повелитель морей, Афина придумывает корабль; Посейдон – покровитель коней; Афина набрасывает на них узду, Посейдон – знамя стихийности в новом Пантеоне, Афина – созидатель законов, учредительница ареопага и даже повелительница организованных – обратите внимание, именно организованных! – войн. Складывается впечатление, что девственная воительница за что-то мстит Владыке морей.
За что? За то, что родил и подбросил брату Зевсу? Мол, пусть у тебя, братец, голова болит. Или Посейдон был виновник – прямой или косвенный - смерти матери-Метиды? Кто же теперь ответит на эти вопросы…
Все это делает очевидным тот факт, что Афина не могла не отозваться на призыв Кикропа.
И Афина явилась!..
Она гордо встала напротив Посейдона, взгляды их скрестились подобно мечам. Но вот Афина, не отводя взора от грозного соперника, взмахнула копьем, и острие его вошло в плоть скалы, как входит семя в землю. То ли удар был столь силен, то ли еще что случилось, но звук этого удара сопровождался раскатом грома. Многим из слышавших его почудился в этом звуке хохот, но предпочли они не смеяться, а пасть ниц. А когда через некоторое время поднялись с колен, то узрели, что из того места в скале, в которое вонзилось копье Победоносной, произрастает дивное дерево с серебряной листвой. Руки людей потянулись к этому чуду, и тогда взревел Посейдон и занес свой трезубец, намереваясь наслать воды на город, который уже обрел имя Афины, и вновь, объятые ужасом люди пали ниц. И лишь один, именем неизвестный, был столь напуган, что, оцепенев, забыл смежить очи, а потому узрел, а после поведал, что вдруг предстал перед Посейдоном Зевс с сияющей молнией в руке и изрек, виновато улыбаясь: «Не стоит, брат, из-за пустяка так волноваться» …
Много дней и ночей после этого бесновался океан. Случайный, но мудрый чужеземец, пребывавший в ту пору в Афинах инкогнито, пожал плечами и изрек на странном наречии: «И это пройдет». И действительно, минуло несколько дней, и снова воссияло солнце, и снова штиль и благодать…
Глава вторая
Но не так прост был Посейдон, как казалось многим. И спокойствие Океана было только видимым. В глубине, в пучине столь темной и страшной, что даже Зевс всемогущий и тот не мог увидеть, что там творится, за завесой, которую выставляли подводные вулканы, готовилась месть. Посейдон, собрал всех, кто хоть раз окунался в прошлом или окунется в будущем в пучину морскую и кто любил морскую пену больше, чем дорожную пыль. Мудрейшие из мудрых разрабатывали план мести Афинам. Если нельзя ничего сделать с Афиной, то следует наказать ее город, ее Афины.
И настал день! И могучей рукой из недр морских по мановению трезубого жезла возник Остров столь прекрасный, сколь и недоступный, столь славный, сколь и богатый, столь населенный, сколь и таинственный. Надо признать, что опыты по созиданию островов Посейдон проводил не в первый раз. Хорошо известен его эксперимент вблизи Родоса. Как известно, там Посейдон извлек из недр морских крохотный клочок суши. Так… несколько скал, сообщающихся друг с другом каменными перемычками. Но даже эта небольшая проба сил произвела на родосцев впечатление, и они незамедлительно соорудили на новой земле святилище Посейдону, а грозному богу присвоили почетный титул Асфалий – хранящий безопасность плавания, а по некоторым сведениям – не только плавания.
Однако Атлантида – это не группа скал, Атлантида — это уже серьезно.
Остров Талант расположен неподалеку от собственно Атлантиды. Он представляет собой нагромождение живописных камней, – а какие камни не живописны? В расщелинах произрастали деревца, кустарники и травы неведомых нынче пород. А больше ничего с берега Атлантиды рассмотреть было невозможно.
Остров был почти необитаем. По крайней мере, простые атланты там не селились. Но бытовали среди них различные поверья, смысл которых сводился к тому, что не все просто с этим симпатичным кусочком суши. Ходили слухи, что там, в таинственных пещерах и гротах, собираются, время от времени, странные люди (впрочем, люди ли?), одетые не в хитоны и не в туники, а во что-то такое, чему и названия нет. Но самым необычным было то, что никто и никогда не видел, как на тот остров попадают неведомые атлантам существа. А еще иногда бывало, что при ясном небе и спокойном море вдруг вздыбится столб темный и страшный и устремится ввысь. И тут же ливень с ясного неба.… И ни ветерка, ни молнии, ни грома.… А через короткое время - снова благость да синь небесная…
В общем, не любили простые атланты Талант, потому как непонятен он и… как бы это сказать… неприятно рядом с ним, тревожно...
Впрочем, обычные граждане и не бывали на Таланте. А вот вожди города плавали туда регулярно. Абсолютной уверенности нет, но говорили, что даже царь спускался со Священной горы на колеснице, а потом переходил в Малую Лодку Странствий и с ее помощью перемещался на остров. Уверенности не было по той причине, что смотреть на царя не дозволялось никому, кроме сенаторов и его непосредственной обслуги. Прочим же при приближении царя предписывалось простираться ниц с закрытыми глазами. Но разве существует хотя бы одно предписание, которое не было нарушено? Видимо, поэтому простолюдины Атлантиды были уверены, что, взойдя на борт, царь становился у странного круга на баке и Лодка сама (!), без паруса и гребцов, со странным шумом двигалась в направлении загадочного острова. Сенаторы же отправлялись в путь в самых простых лодках, правда, обитых драгоценными тканями из далеких стран. И гребли законодатели сами, будто они рядовые граждане, которым жалко заплатить немного денег лодочникам. Более того! Перед отплытием на лодки грузили золото и таинственный орихалк, который добывали в глубине Атлантиды в одной единственной шахте. Добытый орихалк, тщательнейшим образом уже упакованный, сенаторы самолично везли на остров. Взвешивали столь скрупулезно, что греческое «талантос» - взвешивать – дало название не только острову, но и всему континенту. Да что там континенту! Если человек обладал каким-то необычным, недоступным остальным качеством, то называли такого человека «талант».
Однако этим странности Таланта не исчерпывались. Огни… странные блики… а то гром при ясном небе… или, напротив, небо хмурое над всей Атлантидой, а над Талантом - ни облачка… или, опять-таки, напротив – над Атлантидой ни облачка, а над Талантом тучи ходят хмуро… да и вообще.… В Атлантиде даже пословица была: «С Талантом не поспоришь, а поспоришь – проиграешь, а выиграешь – так и вовсе пожалеешь, что не проиграл».
Глава третья
Фрагмент лекции, прочитанной в катакомбах острова Талант.
Сначала не было ничего. То есть Все и Ничего – это было одно и то же. Но прозвучало Слово, и разверзлась Бездна. Хаос восторжествовал над Молчанием. Но ведь что такое Хаос? Это плодовитость Земли, над которой властвует безудержная похоть Небес. Да, Уран и Гея… Это организованный Неведомым беспорядок. Одолеть Хаос не в силах даже Ничто, а вот Хаос сокрушает Все. Вот разве… Организованный беспорядок очень самолюбив и обидчив. Он не может простить, что рожден тем, кто захотел остаться Неведомым. Стоит произойти малейшему изменению, и Хаос чутко улавливает его, вытягивается в его сторону…, выстраивается…, структурируется…. Так незаметно, исподволь рождается Время…
Вопрос: Но почему же Время рождается исподволь?
А потому что, как только Хаос начинает структурироваться, он исчезает. Посудите сами: что это за Хаос, если он структурирован? Время же – это разница между тем, что было, и тем, что будет. Раз появилось изменение, в нашем случае,структура, значит, родилось Время. Оно - Отец и Сын, причина и следствие изменения. Потому-то и нужно сначала отделить Небо от Земли, Тьму от Света. Так Неведомый включает часы, имя которым – Кронос.
Вопрос: И что же тогда есть оскопление Кроноса?
Оскопление Кроноса… Оскопленное Время есть безвременье. То есть время, когда ничего не происходит нового. Время стабильности и покоя. Оно не идет. Оно длится. Это время, когда во взаимодействии структур нет качественных изменений. Хотя внутри них череда мелких, несущественных, если рассматривать их изолированно, событий готовит почву для революционного развития. Таким образом, внезапно - для невнимательного наблюдателя - оказывается, что в чреслах кажущейся неподвижной системы накопилось нечто такое, что порождает принципиально новые, доселе небывалые, явления.
Вопрос: В таком случае, как же Вы, Когелет , собираетесь утверждать, что нет ничего нового под Луной?
Это очень просто. Под Луной нет ничего нового. А не под Луной? Ведь не секрет: у Земли не всегда, да и не во всех реализациях, был спутник. Мы как раз гостим сейчас во времени, когда Луны у Земли еще нет. Для этого достаточно обратить свой взор к небесам, не так ли? (Смех в пещере) Посудите сами: Сейчас Луны нет. Это факт номер один. Как вам должно быть известно, вскоре она появится. Вроде бы, событие, нечто новое? Ан, нет! Ведь мы уже знаем, что она появится, что же здесь будет нового? Как справедливо полагает – или только будет полагать? (Смех в пещере) – мой коллега Платон – эйдос существует вне времени, то есть существуют периоды овеществления эйдосов, но существуют и периоды их дематериализации.
Взоры собравшихся обратились на одетого в льняной хитон мужчину, голову которого обрамляли курчавая борода и невероятно широкий лоб, плавно переходящий в весьма обширную лысину. Мужчина, видимо, не слишком привыкший к знакам общественного внимания, покраснел. Чтобы скрыть свое смущение, он поднялся и, стараясь как можно меньше привлекать к себе внимание, бочком-бочком направился к выходу.
Вне пещеры воздух был свеж. Упругий ветер раздувал хитон Платона. Философ стоял на краю утеса и вслушивался в грохот волн, которые терпеливо, какое уже тысячелетие, разбивались о камни. Вдруг на его лице появилась улыбка:
- Ты велик, Стагирит. Вне всякого сомнения. Меня восхищает все, что ты делаешь. Одного не могу простить тебе. Зачем ты позволяешь себе заведомую ложь? Не унижаешь ли ты тем самым свое величие.
- Прежде чем ответить, объясни мне, Учитель, как ты узнал, что именно я стою здесь? Ведь ты даже не повернулся!
- О, ну это же проще пареной репы. Ты всегда у меня за спиной, Аристотель!
Философы рассмеялись.
-Теперь и я отвечу. Если я и позволяю себе солгать, то только по соображениям общественного блага. Мне всегда нравился афоризм: «Прежде чем задать вопрос, подумай, готов ли ты услышать ответ». Это я к тому, что мы, философы, прежде чем выставить истину на всеобщее обозрение, должны подумать, готовы ли люди, которые, как тебе известно, не все обладают твоей мудростью, встретиться с истиной лицом к лицу.
- Но чем может повредить знание того, что Атлантида действительно существовала? Как ты мог отрицать то, на что опираются сейчас, в этот миг, твои стопы?
- Стопы, ласты, щупальца или другие движители – для нас, эйдосов, не более чем одна из возможных реализаций. Это как раз очевидно. Но вот я полагаю, люди должны верить, что их предки, а не пришельцы или иные внешние силы есть источник знаний.
- Ты хочешь сказать, что для смертного важно знать, что его пращур смог совершить нечто. Тогда он верит, что и у него есть шанс...
- Разумеется.
- А как же «Хотя дорожу и Платоном, и правдой, священный долг заставляет меня отдать предпочтение правде»?
Аристотель рассмеялся:
- Но ведь только что ты сам упрекал меня во лжи! Тем самым ты посягнул на тот самый священный долг, за нарушение которого ты меня порицаешь – предпочел истину нашей дружбе.
Философы погрузились в созерцание бушующего моря.
Через несколько минут Аристотель молвил:
- Но у меня была и еще одна, возможно, еще более важная цель.
- Ты допускаешь, что есть вещи важнее истины? - Платон усмехнулся.
- Я хотел дать знать идущим вослед, что нет непогрешимых. Нет людей, чьи мысли следует принимать a priori.
- A priori? Это из Канта?
- Да, из Канта.
- Да, во истину, ты – отец логики.
- Отец логики – ты, Платон. Ты привнес в мир людей понятие об эйдосах. Мне осталось только понять связь между ними. Законы жизни в среде эйдосов — это и есть логика.
Стемнело. Звездная сыпь покрыла небосвод.
- Я всегда был слаб глазами. Ее уже видно? – тихо спросил Платон.
- Пока только разумом. Глазу она покажется только через двадцать дней.
- Где она?
Аристотель молча указал на восток.
- Ох, что-то тревожно мне. Тревожно. Сколько смотрю на это, и всякий раз тревожно, - тихо, почти неслышно молвил Платон.
Аристотель внимательно посмотрел на Учителя:
- И тебе?..
А лекция, тем временем, продолжалась.
Реплика: Так это же здорово!
Здорово. Но обычно чрезвычайно омерзительно. Чаще всего власть над временем в период начального структурирования переходит – простите за каламбур - на время к Химерам. Против них восстают герои, которые, победив, становятся тиранами. Тиранов же свергает олигархия или какая-нибудь другая элита, прикрывающаяся именем народа. Постепенно в недрах элит зреет лидер, который настолько удачно выражает их интересы, что элиты возносят его на трон. И вновь наступает безвременье…
Глава четвертая
Арчибальд Дивани пришел в себя сразу, будто его кто-то в одночасье выпихнул из небытия. Именно поэтому ему было непросто принять реальность, в которой он очутился: он будто висел в какой-то странной, прозрачной субстанции, пронизанной световыми бликами; куда ни глянь – всюду господствовали оттенки зеленого и синего. Прямо перед ним клубилось бесформенное облако. Все это марево сильно смахивало на подводный мир. Однако он прекрасно помнил, что покинул жизнь во вполне человеческих условиях и уж, во всяком случае, на суше.
- Хм, поверь мне, Арчи, среда обитания – не более чем условность. Разум – нематериален. – Помолчав, голос добавил: - В каком-то смысле.
- Простите, с кем имею честь?
- Обычно меня зовут Посейдон. Но друзья могут меня называть просто Сейдо.
Когда-то в прошлом ли, в будущем ли Арчи тщательно подготовил свою смерть: он аккуратно записал свой генетический код, первым из людей сумел не только сканировать свою индивидуальную память, но и разработал алгоритм ее реставрации в новом обиталище. Только после этого он позволил себе покинуть порядком изношенное тело. При этом не забыл организовать довольно забавный – как на его вкус – перфоманс, включавший в себя пресс-конференцию, на которой, собственно, и позволил своему организму почить, зная, что возобновится. Точнее, надеясь на воскрешение. Однако сейчас он был вынужден признать, что никак не ожидал, что процесс реинкарнации будет проходить именно так.
- То есть вы хотите сказать, что вы тот самый Посейдон, который бог?
- Нет, это невыносимо!.. Ну, хорошо, тот самый. Мне говорили, что вы – один из мощнейших умов, а тут – бог. Ладно, - облако заколыхалось и стало несколько более расплывчатым. Видимо, это означало улыбку, - остановимся на том, что для кого-то я – бог, а для вас я - Сейдо.
- Хорошо, Сейдо. Но вы мне можете объяснить...
- Где вы и что это за мир?
- Ну да. Вы божественно проницательны.
- Спасибо. Но комплименты у нас не в ходу. Так вот... Вы, Арчи, прошли тест на чистоту эйдоса. Ваша реализация эйдоса оказалась практически безупречной.
- Вы же обещали обойтись без излишней комплиментарности.
- А это не комплимент. Это – констатация факта. На основании фактов вы допущены в мир эйдосов. Теперь для вас нет времени, нет пространства. Точнее, они есть, но вы находитесь как бы снаружи. Вам доступно теперь видеть Вселенную полностью во всем ее развитии, так сказать, от начала и до конца.
Арчибальд все никак не мог понять, является ли то, что он слышит – если он это слышит: возможно, все это только плод его воображения – явью или видением в видении.
- Следует ли понимать ваши слова так, что я удостоился чести попасть в рай?
Облако заколыхалось и издало серию хлюпающих звуков, напоминающих одновременно аплодисменты и смех астматика. Наконец, облако умерило свои эмоции.
- Только не волнуйтесь. Просто вы еще не все осознали, не полностью вошли в свое нынешнее состояние. Сейчас мы вас визау... тьфу, никак не могу с первого раза выговорить... визуализируем, то есть придадим вам человеческий облик, в котором вы обитали в период своего временного существования, и отправим в эйдос-центр, где вы сможете познакомиться с вам подобными. То есть бесподобными, ха-ха-ха!
Посейдон снова радостно захлюпал. Когда его веселье сошло на нет, он продолжил:
- Видите ли, коллега, лесть у нас не в чести, а вот каламбуры – сколько угодно. И даже не надо каждый раз произносить эту идиотскую фразу: «Простите за каламбур».
- И все-таки, позвольте пару вопросов.
- Да сколько угодно!
- Вы сказали, что мы сейчас находимся вне времени и пространства и можем наблюдать Вселенную целиком, во всем ее развитии?
- Ну да! Можно сказать и так.
- Означает ли это, что эйдосы в этом мире являются пассивно наблюдающей субстанцией?
- Ха! Разумеется, нет! – образ Посейдона вновь заволновался и местами даже пошел рябью. - Дело в том, что мир эйдосов не завершен. Более того, он в принципе не может быть завершен.
- То есть?
- Ах, вы - эйдосы – субъекты чрезвычайно плодовитые. Вы не можете не порождать новые эйдосы. Вашим репродуктивные возможностям позавидовали бы многие этносы. В этом смысле, вы практически неограниченны: любое взаимодействие эйдосов порождает новый эйдос.
- Ничего страшного. Нас в любом случае не может быть больше счетного множества.
- Успокойтесь, вас – конечное число. Более того..., ха! – опять каламбур - менее того, в том смысле, что очень многие из порожденных особей уничтожаются нашими сисадминами.
- ?
- Вы ведь не можете не быть знакомы с логикой всех возможных миров?
Арчибальд хотел пожать плечами, но вспомнил о своем бестелесном положении.
- Вам неуютно без языка жестов? – в голосе Сейдо Арчи услышал едва скрытую усмешку.
- Вы прекрасно осведомлены, - с раздражением буркнул Дивани, - но нам лучше вернуться к семантике возможных миров. Да, я читал кое-что из Дунса Скотта, Хинтикки, Тарского. Но относился к этому, не скрою, скорее, как к игре ума. Я не видел - и пока не вижу - реализаций этих построений.
- Хм... Полагаете, не видите?
- Представьте, не вижу.
- Это, как раз, не страшно. Это у вас быстро пройдет. А вот Витгенштейна...
- Читал и Витгеннштейна, и Бертрана Рассела читал. Только откуда это «скоро», «потом», если времени здесь нет.
- Блеск! Разумеется, время есть, но оно не одномерно. Точнее, одномерно, но, скажем так, представляет собой пучок почти параллельных прямых.
- Как вас понимать? Что такое «скажем так» и что такое «почти параллельных»?
- Вы внимательны. Это хорошо.
- Что хорошо?
- Хорошо, что вы обращаете внимание на каждое слово. Вы чутки и от вас не сокрыты детали. Это и хорошо. Как раз скрывать ничего и не хотелось бы. Не в прятки, знаете ли, играем. Так вот, по существу. Время представляет собой пучок кривых, нигде, кроме, разумеется, общего начала, не пересекающихся. Каждая кривая обладает переменной плотностью, то есть промежутки, когда время бежит, а есть – когда ползет.
- А что же там, до начальной точки? – по-мальчишески не сдержался Арчибальд.
Облако по имени Сейдо вновь заколыхалось, но вскоре снова перешло в стабильное состояние.
- Прощу прощения. Эмоции, знаете ли. Мда… Не будем спешить. Не все сразу, не все сразу. Мда... Так что вы визи... опять не получилось... визуализируйтесь, учитесь бытовать в мире эйдосов. А потом... извините, любой человеческий язык не очень приспособлен к описанию мира эйдосов... мда... так вот, когда мы с вами встретимся снова, нам будет, о чем поговорить.
Глава пятая
Визуализация прошла легко. Дивани даже не успел почувствовать, как обрел свой прежний облик. Он даже не сразу понял, откуда ему известно, что он в теле, как две капли воды схожем с прежним обиталищем его духа. Однако обнаружилось, что его новое тело обладает удивительными свойствами. Например, если ему хотелось, он мог прислониться к стене. Но если на то была его воля, то тело легко, без всяких звуков или каких-либо других эффектов проходило через эту стену или любое другое видимое препятствие. Впрочем, видимыми препятствия можно было называть условно, поскольку при желании Арчибальд теперь мог видеть и через стены, и через скалы, и через любые другие уплотнения. Но и это были не самые удивительные метаморфозы.
Стоило Арчибальду задуматься о природе мирозданья, как весь мир вокруг него померк. Только маленькая точка мерцала где-то очень далеко. Он слегка напрягся, и точка увеличилась, но стала мутной, неопрятной. Тогда он захотел приблизить ее еще. Точка стала разрастаться, распадаться на огоньки, и он оказался внутри Вселенной, где-то между Галактиками. Самое поразительное, было то, что он без труда мог проникнуть внутрь любой звезды, любого образования. Но более всего его поразило, с какой легкостью и стремительностью менялся масштаб: он мог позволить себе наблюдать реакции элементарных частиц и тут же бросить взгляд на Вселенную в целом. Казалось, что это происходит одновременно. Хотя, что такое «одновременно» после краткой лекции Сейдо о природе времени было не очень понятно. И как всегда в тех случаях, когда он не мог понять, что происходит, в нем поднималась волна гнева. Дивани терпеть не мог чувствовать неспособность объяснить происходящее. Ему захотелось на Землю. И тут же его желание сбылось.
Земля оказалась не совсем такой, какой он ее оставил. Он мог видеть всю историю планеты сразу и повременно, прокручивать ее вперед и назад, проникать внутрь любых событий. Запахи и вкусы, чувства и ощущения, озарения и зависть – он все воспринимал вместе.
Из естественного любопытства заглянул в свою жизнь и мгновенно вспомнил все. От рождения до последней пресс-конференции, на которой он и ушел из того мира – так ему тогда казалось.
Однако что-то его угнетало. И это что-то не было земным. Он включил панорамное зрение, не понимая, как это он делает, и где-то на периферии мелькнуло подобие улыбки. Это подобие растаяло столь же быстро, как и возникло. «Чеширский кот?» - подумал Дивани и решил вернуться к собратьям эйдосам.
Сделать это оказалось очень просто: достаточно было захотеть, и Дивани тут же очутился в Беэр-Шеве у знаменитого Странного дома на улице Нахшон. Стоянка у дома была запружена роскошными экипажами, как конными, так и автомобильными. Шустрая детвора из начальной школы, которая находилась по ту сторону забора, не обращая внимания на диковинного вида возниц и прочих лакеев, весело играла в догонялки, не стесняясь бегать по капотам и крышам «Майбахов», «Бентли» и иных «Ролс Ройсов». Изредка они дергали лошадиную упряжь, но лошади и конюхи не сердились, только косились на ребятню. «Слышал я, что в Израиле детям можно все, но чтобы до такой степени…», - удивился Дивани и тут же удивился, что способен удивляться в своем новом состоянии.
Роскошного вида швейцар в шитой золотом ливрее и джинсах, в завитой бороде и кучерявых то ли бакенбардах, то ли пейсах восседал на капоте давно немытого «Мазарати» рядом с молодой, пышнотелой женщиной в шлепанцах, шортах и мятой футболке с опущенным плечом, из-под которой игриво выглядывала перекрученная бретелька. Пара мерно лузгала семечки и беседовала о природе женской самобытности. Увидев материализовавшегося Арчибальда, швейцар вскочил, торопливо подбежал к дверям. Склонившись в полупоклоне, служивый не без усилий распахнул дверь в дом. Дверь надсадно скрипнула.
- Монсеньор Дивани...
Лицо швейцара изобразило безмерную радость.
- А почему это я вдруг монсеньор? – удивился Дивани.
- Прошу прощения, Ваше высокопревосходительство, - на челе швейцара выступили капли медового пота, - не признал.
Жизнь в Беэр-Шеве, городе, который фигурирует в переводах библейских текстов на русский под именем Вирсавия, шла своим чередом: по проезжей части дорог мчались машины и шлялись прохожие; по тротуарам бегали коты, и заезжие бедуины заунывными голосами несостоявшихся муэдзинов взывали к жителям в попытке скупить старые вещи; небо над городом бороздили вертолеты, самолеты и птицы. Иногда из находящейся неподалеку, в сорока километрах, Газы лениво прилетали ракеты. Ракеты делали «бух», что означало, что соседям скучно, и они требуют помощи. А иногда на улицах случались малочисленные демонстрации. Порой в поддержку действий армии, порой против чего-нибудь, а однажды даже по пустынным улицам прошествовала колонна не мужчин и не женщин, а тех, кого привыкшие говорить иносказаниями именуют «третьим полом». Колонну возглавлял - то ли физически, то ли виртуально - господин мэр. Этим он хотел показать, что вверенный ему город не какое-то там захолустье, что у нас тут все как у людей. Ведь недаром Беэр-Шеву любят называть столицей Негева.
Пока жизнь на улицах Беэр-Шевы лениво плавилась в лучах жгучего израильского солнца, конные экипажи подъезжали к тому самому странному дому на улице Мивца Нахшон, что расположен вплотную к территории начальной школы «Томер» и в который только что вошел то ли монсеньор, то ли Его Высокопревосходительство Дивани.
Разумеется, это было странно: серые в яблоках огнедышащие кони о шести крылах били копытами; возничии – все, как на подбор темнокожие, в белых цилиндрах, длиннополых сюртуках, из-под которых выбивались пестрые багамы, с непременной кокетливой бабочкой под круто накрахмаленным стоячим воротничком дымили сигарами; из экипажей выходили люди, одетые кто во что горазд: здесь были и хитоны, и что-то вроде сари, и строгие европейские костюмы с котелками, и потертые кожанки... Но еще более странным было то, что ни бдительные старушки, ни все замечающиеся дети будто и не видели всего этого. Хотя, с другой стороны, многие из ожидающих своих чад родителей здоровались с кудлатыми грумами, которые в перерывах между пыхтениями сигарой непрерывно щелкали семечки, покрывая пространство улицы Мивца Нахшон ровным слоем шелухи. Более того, родители вели с пряно одетыми кучерами длинные беседы о бедственном внешнем и внутреннем положении и о том, что дети сейчас совсем не те, не хотят они, мерзавцы, учиться. Почему жители Беэр-Шевы не обращали при этом никакого внимания на диковинных коней, необычную сбрую и наряд возниц – тайна великая. Возможно, что по сравнению с сюрреалистической реальностью, окружающей их, все это действительно как-то мелко. Ну, грифоны, впряженные в фиакр, ну сатиры, некоторые из которых в обувке, а кто нет – так в свеже начищенных копытцах, в цилиндре на козлах. После того как весь мир умильно бормочет о миротворческой акции головорезов, или в судорожных интеллектуальных потугах рассуждает о том, чем помочь обстреливающим Израиль арабским страдальцам – ведь уже евреи и войска вывели, и воду, электроэнергию, бензин с продуктами в ответ на обстрелы поставляются бесперебойно, - а стреляют, горемычные; может быть, мало поставляется… поразмыслить надо бы…, после всего этого ну непарнокопытные грумы, ну шестикрылые грифоны, ну и что?
Глава шестая
Внутреннее убранство Дома было под стать собравшимся. Диковинные картины: Дали, Магритт, несколько неизвестных остальному миру художников – естественно, подлинники. В специальным образом освещенных местах располагались работы античных мастеров, а также кое-что из Родена и Торвальдсена. Некоторые миниатюры удивительным образом напоминали Леонардо да Винчи. Изящество двух скульптур Челлини никак не терялось в этом окружении.
На небольшой сцене кто-то удивительно похожая – в наше время ничего точно утверждать нельзя - на Лил Хардин негромко наигрывала джазовую мелодию. Звуки пианино мягко переплетались с томными и пряными мелодиями, которые извлекал из саксофона должно быть Луи Неповторимый. Блюз, рожденный на берегах Миссури, в ресторанчиках Канзас-Сити, был столь деликатен, что не мешал сидевшим за столиками, которые утопали в полумраке. Полумрак тоже был деликатен. Он не таил угрозу, а, напротив, подобно теплому одеялу из детства хранил и оберегал.
За столиками беседовали не спеша, вполголоса, будто опасаясь нарушить магию доверительности. Говорили о разном, но все больше о жизни и смерти, о смысле жизни и смысле бытия, об оптимальных методах организации государства и общества.
За одним из столиков восседали два странного вида человека. Впрочем, о странности говорить в этом обществе не приходится, поскольку тут были все странны, то есть необычность в этом обществе была нормой. Так вот: один из восседавших был одет в белоснежный хитон, другой же… Другой как бы и вовсе не был одет. Одежду ему заменяло весьма симпатичное тату на все тело. Тату изображало краткое изложение доказательства Великой Теоремы Ферма. Видимо этот почтенный ученый муж был из того времени, когда татуировка окончательно вытеснила одежду из обихода. Татуировки того, уже недалекого времени, не были пожизненным наказанием. Каждый день наносился новый рисунок, соответствующий ситуации сегодняшнего дня. Правда, как всегда, были неряхи, которые не меняли тату неделями, но были и особо внимательные к нарядам. Эти наносили новый рисунок по несколько раз на дню.
Речь за столом, понятное дело, шла о вечном.
- Видите ли, мой друг, земля наша столь обильна мерзавцами, что перспектива вновь встретиться с ними, да еще бытовать с ними вечно!, меня никак не радует. Если гипотеза о вечной жизни верна, то, значит, нет счастья, единственного подлинного счастья - не встречаться более никогда с особами неприятными, иметь возможность расстаться с ними навек. Я уж не говорю об отпетых мерзавцах, существах подлых и низких! Сама мысль, что они имеют возможность продлевать свое существование бесконечно, вызывает содрогание. Если даже допустить, что Там они лишены возможности творить бесчинства, которыми прославились на этом свете, не успокаивает. Ведь сама идея Суда, пусть и Высшего, предполагает презумпцию! Кроме того, до вынесения окончательного решения всегда остается надежда на оправдательный приговор. Да и вообще, шансы на наказание - невелики. Представьте себе, что Суд творят люди из всевозможных обществ защиты прав человека. Вы уверены, что Нюрнбергский суд завершился бы смертными приговорами?
– Ваши суждения, вне всякого сомнения, интересны. Однако вот какая возможность мне представляется как некоторое дополнение. Будем называть жизнь после смерти пост-жизнь. То есть?.. ну?.., улавливаете? Смерть порождает, подчеркиваю – ПОРОЖДАЕТ!, пост-жизнь. Но ведь каждому блюду – свой соус… Кстати, коллега, передайте, пожалуйста, соус тартар. Сегодня он просто великолепен. Похоже, что здесь не обошлось без какого-то иберийского… Так вот, если считать, что жизни соответствует модернизм, то разумно предположить, что жизнь после смерти отвечает постмодернизму. А ведь в постмодернизме исчезает понятие объективности. Каждый человек – высший и окончательный судья. Разумеется, для себя. Но зато как это тешит самолюбие: пусть весь остальной мир полагает господина N. мерзавцем, но по мне он – просто сама святость. А можно и наоборот: то, что для всех – благость и красота, для меня – мерзость и уродство. И, заметьте, мое мнение равновелико как мнению любого другого человека, так и совокупности чужих мнений. Так что, скорее всего, понятие суда после смерти утрачивает даже налет объективности. Другими словами, каждый получает свой персональный рай. Демократично, не так ли, коллега?
- Вполне! Похоже, что развитие демократии приводит к замене мира фактов на набор мнений.
- Ну, батенька, многие предупреждали об этом в самом начале! Впрочем, здесь есть некоторые нюансы. Если исходить из презумпции мудрости, то есть из предположения, что большинство людей не являются глупцами (шепот за столом: «Спорно! Весьма!», ухмылки, взгляды прищуренных глаз), то заведомо глупые мнения не принимаются в расчёт.
- Да, но, знаете ли, случаются флуктуации, точнее, даже не флуктуации, а исторические катаклизмы, когда безумие овладевает народом. Более того, такие катаклизмы случаются довольно часто.
- Совершенно верно, право на демократию, то есть на мнение, следует заслужить.
- Простите, у кого?
- У Самого. Если он хочет наказать человека, то насылает на него безумие. Если он хочет наказать народ, он насылает на него безумного вождя.
В это время музыка прекратилась, и на сцене появился мужчина весьма приятной наружности, во фраке, цилиндре, с тростью и в белоснежных перчатках. Он заговорил на тибетском варианте санскрита, что не вызвало ни малейшего удивления в зале.
- Господа! Я рад видеть вас всех, собравшихся здесь, в добром здравии. Позвольте напомнить вам, что наше сегодняшнее собрание будет полностью посвящено проблеме просвещения и образования. Наш докладчик, уважаемый Андродонт, избрал языком своего доклада один из диалектов хурритского языка. Надеюсь, присутствующие не возражают?
На лицах многих появилась усмешка. По залу прошел легкий смешок. Видимо присутствующие оценили тонкий юмор председательствующего.
Однако мы допускаем, что не все наши читатели бегло владеют именно тем самым диалектом хурритского языка, на котором состоялся доклад. Поэтому приводим выступление Андродонта в переводе, который, как, впрочем, и любой перевод, не исключает наличие некоторых неточностей.
…Итак, господа, когда мы говорим об образовании, должно определить цели, которые сие образование намерено достичь. Если внимательно присмотреться к существующему в этой сфере положению вещей, то нетрудно заметить некоторое лукавство. В самом деле, все без исключения организаторы образовательного процесса – вне зависимости от времени и страны – декларируют как одну из основных целей передачу знаний, накопленных предыдущими поколениями. Однако история, религия, искусство и литература, отчасти даже география и биология преподаются в разных странах по-разному. Иногда создается даже впечатление, что эти страны расположены на разных планетах! Или в параллельных пространствах! То есть, если послушать учителей и прочитать учебники о Столетней войне во Франции и Англии, то можно подумать, что они вещают о разных войнах. Таким образом, Столетних войн было как бы две: в одной участвовала Англия, а в другой Франция. Но вот что интересно: а с кем же они тогда воевали? Нет, без параллельности пространств никак не обойтись. Как заметил один из классиков построения идеологий, кстати, редкой глубины мерзавец, ложь в облатке правды – любимый наркотик толпы. Однако важно, чтобы ложь была сладкой, угодной народу. Значит, и английская версия, и французская используют одинаковую облатку. Начинка же - каждому народу своя. Закономерно возникает вопрос: а закончилась ли Столетняя война? Если шире: существует ли в реальном мире хотя бы какая-нибудь завершенность?
Но это ведь простой случай, когда событие затрагивает вплотную интересы лишь двух стран. А что же говорить о мировых войнах? Там сколько участников, столько и историй.
Возникает вопрос: а наука ли история? Ответ однозначен: нет, тысячу раз - нет! Разумеется, в истории присутствует известный налет объективизма: даты и места сражений, тексты принятых законов и прочее и прочее. Но толкование массива фактов – абсолютно субъективно. Точнее, эти толкования подчинены интересам действующей в данный конкретный момент власти, как она понимает этот интерес. А потому историю, впрочем, как и остальные так называемые общественные дисциплины, следует отнести не к наукам, а к идеологиям. В крайнем случае, если моим оппонентам так дорого слово наука, к идеологическим наукам. Хотя, по-моему, это словосочетание есть средоточие бессмысленности, эдакий оксюморон. Суть преподавания подобного рода дисциплин – накачивание юных умов установками, уже господствующими в данном обществе, прививать новым поколениям господствующую в данном социуме общественную парадигму.
Как я уже говорил, идеология – концентрат бессмысленности. Это, собственно, не игра слов, это – определение. Ибо идеология – это идея, Платоновский эйдос, но не всякий, а эйдос агрессивный, жаждущий воплощения, но не нашедший телесной реализации, а потому чрезвычайно, по-женски, злобный, готовый на все, ради своего материального овеществления.
Итак, идеология – всегда женщина, она есть Инь. Идеологию не интересует реальность, ее, как и подобает женщине, интересует только она сама. Мысль, что она может быть неправа, как, впрочем, и любая другая мысль, ей органически чужда. Идеология истерична. Достаточно вспомнить наиболее ярких носителей идеологий, не важно каких, вспомните их брызжущие слюной и ненавистью речи, их выразительно агрессивные жесты! В этом смысле прав Дали, который видел в Гитлере воплощение женственности.
Подведем итоги.
Любая идеология, включая, разумеется, и излагаемую сейчас, обладает следующим набором свойств:
1)агрессивное желание материализоваться, овеществиться;
2)нетерпимость к другим идеологиям (ревность);
3)выставочный невротизм (истеричность);
4)неразборчивость в средствах (интриганство);
5)игнорирование, пока это представляется хотя бы в малейшей степени возможным, реальности (почти инфантильный субъективизм);
6)абсолютное отсутствие критичности по отношению к себе (клинический эгоцентризм):
ВЫВОД: идеология есть Инь. И пока Инь одинока, то есть идеология существует абстрактно, ничего страшного не происходит. Но вот когда на сцену выходит Янь, и овладевает Инь, подобно тому, как мужчина овладевает женщиной – жди беды. Янь – существо, которое использует идеологию, чтобы использовать народ, как инструмент для осуществления своих личных амбиций. Биполярный мир исчезает в радости самоуничтожения.
Но что же точные науки? Уж здесь, полагают многие, вероятно, мы имеем дело с передачей накопленных предыдущими поколениями знаний. И они, несомненно, правы. Но лишь в исключительных случаях. Дело обстоит так только там, где математику, физику, химию преподает учитель, глубоко понимающий суть своего предмета. Однако, господа, будем реалистами: такие преподаватели редки. Их, просто-напросто, не хватает на всех. А преподавание наук в исполнении учителя, не понимающего глубоко сути предмета, превращается в сообщении учащимся набора трюков и уловок. В результате, понятия не рассматриваются во взаимосвязи. Как следствие, наука превращается в некий набор таинственных операций, в мистику, то есть в свою противоположность. Кстати, хороших учителей - всегда немного, а значит, учитывая непрерывный рост населения, становится все больше учителей нехороших. Разумеется, у этого явления есть вполне естественное, а именно, биологическое объяснение: большинство учителей-учительниц приходят в школу, чтобы реализовать родительский инстинкт. Они стремятся стать суррогатными матерями, знания они не передают, поскольку ими не обладают. Они просто не осознают необходимости знаний, поскольку сами не испытывают потребности в них. Подобно муравьям, учителя излагают алгоритмы, зазубренные ими лучше или хуже, не делая труда понять природу этих алгоритмов. Свое предназначение они видят в реализации своей любви к детям. На первый взгляд, ничего страшного. Но вот если вспомнить непреложную истину: «Любовь – оборотная сторона ненависти», то станет понятно, что профессиональное чадолюбие может оказаться не столь безобидным.
Докладчик, утомленный речью, решил промочить горло. Пока он смешивает вино с водой, чтобы утолить жажду, посмотрим внимательно на слушателей.
Зал вначале казался не слишком большим. Однако если присмотреться, то можно было заметить, что стен в зале вовсе не было. Он был ограничен темнотой. Чем дальше от докладчика, тем меньше было света, полумрак сгущался, постепенно обретая непроницаемость тьмы. Но если бы кто-то решил подойти к дальним столикам, то убедился бы, что свет будто движется с ним вместе, распространяясь по залу со скоростью ищущего сумерки. Да и не было никаких дальних столиков, потому что, подойдя к фигурам, еще недавно казавшимся таящимся в сгустках темноты, можно было убедиться, что за ними пространство простиралось и простиралось.
За одним из, столиков восседал все тот же широколобый мужчина, который был смущен докладчиком в пещере острова Талант. Видимо, он легко краснел, поскольку и сейчас он несколько раз за время доклада смущался: то при упоминании эйдосов, то при сравнении любви и ненависти.
И вообще, удивительно, но факт – в зале были те же самые существа, что и в той, Атлантидовой пещере.
В целом можно сделать следующий неутешительный вывод: чем шире круг людей, получающих образование, тем больше невежества в обществе. Это, кстати, объясняет один из самых любопытных общественных феноменов: уровень формального образования не влияет на уровень распространения оккультизма. Достаточно сказать, что суммы, которые уходят в карманы астрологов и во времена Птолемея, и во времена Кеплера, и во времена Хаббла в десятки раз превосходят затраты на астрономию. Причем, эта ситуация никак не изменилась с началом космических исследований. Разумеется, - докладчик позволил себе улыбку, - у этого явления есть и положительная сторона. Коллега Кеплер жил, практически, за счет астрологии, поскольку, что неизменно во времени - так это необязательность выплат ученым денежного довольствия власть предержащими. Императоры любили, любят и будут любить назначать большие оклады звездочетам – это престижно, но, ох, как им претит необходимость выплачивать эти оклады, не так ли коллега?
Вопрос был адресован человеку, одетому по моде позднего средневековья. Мужчина застенчиво улыбнулся, характерным жестом погладил бородку клинышком, близоруко прищурился и нервным движением поправил белоснежное, хотя и явно не в первый раз одетое, жабо. Внимание ему льстило, но он был смущен.
Докладчик продолжил:
- И императора можно понять: ученый не может прекратить думать, так же как не может прекратить дышать. А потому, плати ему или не плати – результат будет тот же.
Ситуация невежества секуляративного ли, религиозного ли вполне устраивает власть, поскольку людьми суеверными и малообразованными легче управлять. А если учесть, что и правители не обременены избытком знаний, то становится понятно – ни монархические, ни, тем более, демократические режимы не заинтересованы в подлинном образовании.
Но что же власть имеет в виду, когда говорит об этом загадочном явлении - образовании? В конце концов, в бюджете любой страны есть строка «расходы на образование».
Как обычно, мы имеем дело с подменой понятий. Подлинная цель образования – так называемая социализация. То есть подгонка личности под правила социума, причем под правила в том виде, как их представляет действующая власть в данном конкретном социуме.
Собрание действительно выглядело странно, особенно, если учесть, что мы живем, по сути, в мире моды. А тут - будто не было на земле моды на одежду, на феншуй, на разговоры о бремени белого человека! Здесь не говорили даже о кино! Да что там кино - имена действующих политиков почти не упоминались, а если и упоминались, то без всякого надлежащего почтения! Ни хвалебно, ни уничижительно! Будто были они простыми смертными!
Впрочем, в том то и дело, что всё перечисленное относится к сегодня. Собравшиеся же бытовали вне времени.
Глава седьмая
Случилось это, когда еще ничего не случилось, а потому ничего и не было. Были эйдосы. Они существовали в чистоте и безгрешности, поскольку не существовало ничего материального – ни материальной заинтересованности, ни материальной плоти, не было ни времени, ни пространства. Некоторые называют это состояние раем, некоторые – адом. Наверное, и те, и другие правы. Ведь то, что для одних рай, для других – ад.
Тени эйдосов плавно струились друг сквозь друга, переплетались, завязывались диковинными узлами в протопространственном и вневременном бульоне. Но и в нем был свой порядок, ритуал и этикет. И потому, когда воззвал голос неведомый: «Хеттура, Шекспир, Балисандро, Гете, Байрон, КСП2096, Пушкин, Дивани – к шефу», тут же восемь теней сгустились, хотя и с некоторым неудовольствием, ибо кому хочется прерывать сладость мечтаний буднями трудов, но, ведомые зовом долга, все же устремились в тот удаленный уголок виртуального поля, который был предназначен для конфиденциальных встреч.
- Былибудем, уважаемые, былибудем, - зазвучала ласково тень, возникшая из виртуального виртуала очень высокого порядка.
- Былибудем, былибудем, - со смирением бормотали эйдосы.
- Чем провинились-то, Мудрословушка? – осведомился эйдос Пушкина.
- Пока ничем. Но шанс ошибиться получите, - показалось, что некто совсем невидимый захихикал, - Да не боитесь. Сам зовет, - тихо молвил Мудрослов, настолько тихо, что аж в душе замерло…
Они сидели за обычным начальственным столом для заседаний, подобие которого каждый видел по телевизору во время протокольных заседаний правительств, комиссий и подкомиссий. Стол размещался в пространстве, то есть ни тебе стен, ни пола с потолком. Золотая лепнина висела просто так, можно сказать, посередине большого Ничего, драгоценные каменья были заменены на обыкновенные звезды. Приглашенные эйдосы были одеты хотя и небрежно – мол, право имеем, но с претензией, каждый в наряд примерно из времени своей визуализации: Хеттура - в старом, казавшимся затрапезным, но ярком сари, Пушкин - во фраке на голое тело, облегающих штанах мышиного цвета и лакированных щеблетах, Шекспир - по-домашнему, в камзоле и шлепанцах на босу ногу, Дивани облачился в строгий деловой костюм европейца двадцать первого века, но зачем-то с чалмой на голове и веером в левой руке; Гете выглядел хронически не выспавшимся, может быть потому, что одет был в роскошный шлафрок и вышитый звездами колпак - все разместились по бокам стола. Балисандро, неизвестный практически никому, а потому незаметный, никак не мог найти себе места – его облик возникал то здесь, никак не мог локализоваться. Байрон сидел чуть в стороне на кресле-качалке сумеречно, нахмурив брови и уткнувшись подбородком в грудь. Его руки были одеты в боксерские перчатки, а боксерский халат в вертикальную полоску с белыми отворотами скрывал могучий торс. Когда все уже собрались, в пространство беззвучно въехало устройство на колесах, увешенное разного рода манипуляторами. Эти манипуляторы беспрестанно, как им, собственно, и положено, манипулировали, причем абсолютно вне всякой видимой связи друг с другом. Во главе же стола плавно покачивалось кресло, замысловатой резьбой напоминающее обыкновенный трон. Вначале трон пустовал, но, как известно, свято место пусто долго не бывает, и постепенно из небытия в объеме кресла начало формироваться то ли тело, то ли изображение тела. Оно принадлежало существу очень похожему на человека неопределенного роста, неопределенной комплекции, неопределенного возраста. И хотя рассмотреть черты существа не представлялось возможным, в нем все было прекрасно, настолько прекрасно, что собравшиеся невольно поднялись со своих мест – даже устройство обнаружило способность увеличить расстояние между колесами и собственно телом - и потупили глаза, потому что от трона исходило невыносимо яркое свечение - смотреть в его сторону было невозможно.
- Мудролюб! Поубавь-ка свету, а то ведь жжешь энергию почем зря, а потом у меня энтропия скачет как сумасшедшая. В конце концов, здесь все свои. И вообще, распорядись-ка насчет чаю. Да! И нимб вели почистить, а то ведь запылился.
На этих словах в сторону невесть откуда появившегося Мудролюба свечение вытянулось, тот его ловко подхватил и, поклонившись, растаял в дебрях континуума. Но уже через секунду на столе появились чайные приборы, вазочки с вареньями, сушки да калачи. Только теперь приглашенные осмелились поднять глаза. Во главе стола восседал Сам.
- Любезные, перестаньте смотреть на меня как на животное в зоопарке. Тем более, что облик для меня – не самое важное. Не для того я вас позвал.
Все вокруг стало в одночасье голубым, а Сам с гостями возлежал на аппетитном, белоснежном облаке. Угощение же расположилось в складках милой прямоугольной тучки.
- Угощайтесь. Да не бойтесь, все свежее, - Сам весело рассмеялся своей шутке.
- А варенье-то какое? – первой пришла в себя Хеттура.
- А какое хош! Хош, оно будет крыжовниковое, а хош – смородиновое.
- Нет ли вишневого?
- Вишневого как раз и нет. Не уродила вишня в этом годе, - и снова Сам зашелся смехом.
- Ладно, давайте говорить серьезно, - и облик Его стал печален, - грустно мне. Одиноко. Не могу понять себя. Вот все понимаю, все знаю, а себя понять не могу! И это гнетет. У всего есть свое предназначение, все есть следствие чего-нибудь иного. Но что есть Я, для чего Я, следствие чего Я?
- Прости, Господи, но ведь нельзя применять закон к источнику закона, - робко возразил Дивани.
- Ах, Дивани, вы же умный эйдос, зачем же говорить банальности! Законы, источник… - в моем случае, поверьте, все это - весьма относительные понятия.
Сам молча зашагал по облаку, которое почтительно, и даже услужливо, подстилалось под ноги. Эйдосы, вынужденные кто возлежать, кто восседать на облаках боялись поднять глаза, и это несоответствие поз и чувств создавало дискомфорт.
- Я не буду объяснять свои мотивы – это бесполезно. Возможно, они недоступны и мне. Перейду просто к задаче. Итак, я хочу проверить некоторые гипотезы относительно моего внутреннего устройства. Для этого вам предстоит создать модель, исходя из принципа подобия, взяв за образец меня. Точнее, ваши представления обо мне, поскольку, как вы догадываетесь, мой истинный облик сокрыт и, боюсь, не только от вас. Дивани будет отвечать за техническую часть проекта, Пушкин и Шекспир – за постановку задачи, а мадам Хеттура – за противоречивость результата. А вас, Гете, как вы есть-были опытный чиновник, попрошу пронаблюдать, чтобы ребята не зарывались. Так вот, сейчас вас активируют, вы временно реализуетесь в форме ангелов. Если что – можете обращаться к Мудрослову или Сейдо.
- А как же господин…, э-э….
- Дивани, запомните, его зовут Балисандро. Он – эйдос чувства меры, потому-то вы с ним и мало знакомы, - при этих словах Самого Пушкин с Шекспиром не смогли удержаться от улыбки, лукаво переглянулись, но тут же взяли себя в руки и скромно потупились.
- Так вот, Балисандро будет отвечать за вашу внешнюю безопасность.
Хеттура с тревогой посмотрела на Самого, а Гете удивленно спросил:
- А что нам угрожает?
- Пока вам угрожает отсутствие чувства меры.
- Простите, а это что и для чего? – с опаской глядя на устройство на колесиках, осведомился Пушкин.
- О! Это уже не человек, это больше чем человек. Перед вами КСП2096 – тот самый компьютер, который первым успешно прошел тест Тьюринга. Да-да, он первым написал текст, который ни один человек не смог отличить от текста, написанного человеком. Прошу вас, Озвучьте, - Сам изящным жестом пригласил КСП2096.
Устройство на колесиках, кажется, даже порозовело то ли от смущения, – а попробовали бы почитать свои вирши перед Пушкиным, Гете, Шекспиром, Байроном, - то ли лучи заходящего солнца отразились на его полированной поверхности, и выкатилось на середину пространства.
В пространстве тишины раздался голос, немного отдающий металлом, но чувственный:
……………………………………………………………………..
Голос умолк. Постояв немного в центре пространства и так и не дождавшись реакции слушателей, КСП2096 тихо, стараясь не скрипеть колесами, дал задний ход и занял свое место. И только теперь раздались первые аплодисменты. Лорд Байрон встал и, одобрительно покачивая головой, сказал:
- Браво! Браво, господа. Я мало что понял, но это было здорово. Здесь, конечно же, не о чувствах человека, но это - настоящие чувства. Браво.
Вслед за Байроном зааплодировали и остальные. Правда, на некоторых лицах можно было заметить иронические улыбки, но стоит ли придираться к мелочам, когда мы сталкиваемся с чем-нибудь по-настоящему новым?
Пока поэты воздавали должное КСП2096, контуры Самого начали постепенно терять четкость, но вдруг к ним вновь вернулась прежняя контрастность.
- Кстати, благодарю вас за сдержанность. Я понимаю, чего стоило господину Дивани удержаться от вопроса: «А что с финансированием?», а госпоже Хеттуре от замечания: «А почему как противоречивость, так я?» И не обижайтесь, Гете! Не мне же вам рассказывать, что единственная эффективная цензура – мысль. А вы - единственный великий поэт, столь логичный в своем безумии, что даже меня почти убедили в существовании силы, что вечно хочет зла, а совершает благо.
Пока Хеттура с Дивани краснели, эйдосы Шекспира и Пушкина заливались смехом, а Гете, потупив взор, пытался изобразить смущение, образ Самого уже растаял в пространстве.
Если, конечно, дело происходило в пространстве.
Глава восьмая
Флуктуации потому и флуктуации, что причины их возникновения загадочны. Мы ничего не можем сказать определенного и об этой, которая случилась неизвестно когда, неизвестно где, и подлинные имена – да что там имена! – сущности участников которой не могут быть установлены в принципе. Все же как-то называть их надо, а потому быть им Старцами.
Итак, ни тьма, ни сумерки, ни свет не могли проникнуть в эту субобласть абсолютного вакуума. И только смыслы обитали там.
- Здравы былибудем, старцы!
- И тебе не хворать, Мудрослов. Отчего воззвал к нам?
- Сам велел. Неспокойно Ему.
- ?
- Вот и «?» получается. А вы как думали? Все «да» и «да»!? Ан и «нет» случается. Чудится Ему, что весь Эксперимент идет не туда, что все уходит из-под контроля. Уж больно велика становится Темная сила, а почему – в толк взять не может.
- Страшные вещи говоришь. Если Он не может, то где уж нам...
- Да, вам уж негде. Но вы вот что... Поищите, что необычного в людских пределах, да и среди эйдосов побродите, послушайте. Информации Ему не хватает. И не ленитесь, побегайте по времени туда-сюда, авось что и сыщется. А коли сыщется – мыслеграфируйте, хоть бы и конспективно. А я уж сам тут как-нибудь вузи... тьфу ты, визуализирую. Ну, давайте, былибудем, что ли, всем...
- былибудем... былибудем... былибудем...
Не успел вакуум материализоваться в полной мере, как забилась, запульсировала в нем мыслеграмма.
- А знаешь, припоминаю, что встретили мы как-то в странствиях служебных одну вечно немолодую вещунью. И сдается мне, что почуяла ведьма во время обряда протирания Мировой Оси что-то необычное. Не рядом почуяла, не в метрополии, а на периферии, но была этим странно взволнована.
- Так отчего, Магелланово облако тебе в печень, нет отчета! – взорвался вакуум парой античастиц.
- Не гневайся, Мудрослов, я тут не причем. Я, как положено, отправил запись по инстанциям, все чин чином, согласно инструкциям, а отчет возьми, да и сгинь в вечности.
- Тьфу ты, бюрррокррраты! - раскатисто прокатилось по вакууму.
- Но я, Мудрослов, предвидел такую оказию, а потому придержал себе копию.
- Ну ты и..., - вакуум опять пошел электрон-позитронными парами, что, видимо, в обычной ситуации соответствовало понятию смех, - давай выворачивай свою мемори.
- Сей секунд... ага, вот оно, кажись...
«Зафиксировано и литературно обработано Тихомиром, когда случилась первая в том году Третья ночь темной Луны.
...Чем гуще становилась темень, тем мягче становились черты лица древней Хеттуры. Она лежала на своем ложе с закрытыми глазами и чувствовала, как кожа ее становится по-молодому упругой, как быстрее бежит кровь по жилам, как острее становятся чувства.
Скрип становился все отчетливее. Определить откуда он исходил было невозможно. Все выглядело так, будто его источник непрерывно перемещался. Звук усиливался, становился увереннее и, наконец, почти овеществился. Казалось, что вот он – источник злополучного скрежета – в соседней комнате... или за стенкой... нет, нет, похоже, что просто в стене... уж не арматура ли прохудилась?
Хеттура резко поднялась. Как всегда в такую ночь, она чувствовала, что энергия струится вокруг ее тела, наполняя его силой. Кожа искрилась, сияние, исходящее от нее, освещало комнату ровным голубоватым светом. Хеттура сделала руками несколько пасов, которые напоминали движения при плавании стилем баттерфляй, вытянулась в струнку и поднялась над полом. Ее светящееся тело повисло в воздухе, запах озона и дивных благовоний заполнил комнату. Она коснулась потолка, и из него сталактитами начали прорастать свечи. Свечи был разной формы и разных цветов. Их было множество и никакие две не повторялись. Рука Хеттуры плавно скользила вдоль своей коллекции, ласково касаясь каждой свечи. Таинственная улыбка разгладила морщины.
Некоторым свечам Хеттура шептала только ей ведомые слова, некоторые свечи поглаживала, некоторые - удостаивала поцелуя. После прикосновения свечи воспламенялись. Пламя, устремленное вверх, охватывало тело свечи и воск, смешанный с благовониями, дождем опускался к полу. Капель выбивала странный ритм. И хотя свечи обильно источали воск, их первоначальная форма не менялась, будто капли сочились откуда-то из недр светильников, где находился их нескончаемый источник.
Комната наполнилась густым ароматом неведомых трав. Цокот воскового дождя напоминал топот отряда конников. Капли - одна к другой - ложились на плиты пола, разрастаясь в причудливые сталагмиты. Но вот в ритмичный перезвон вонзился новый звук. Он был ниже, звучал мощно, в нем слышалась тревога ожидания. Причудливый ритм воскопада, скрипучие звуки сплетались с этим гулом в странную мелодию, в которую вдруг вонзился звонкий чавкающий звук, и от стен отделились три женские фигуры. Каждая женщина держала на вытянутых руках поднос со свечами. Женщины с поклоном вручали свои подарки Хеттуре, та благодарила кивком головы, внимательно, с жадной улыбкой оглядывала пополнение своей коллекции, а затем подбрасывала поднос, и вновь прибывшие свечи устремлялись к потолку, где без труда находили свое место. Они воспламенялись от своих собратьев, и через несколько минут сторонний наблюдатель уже не смог бы отличить новый экспонат от ветерана коллекции. Ритуал дарения завершился, и женщины устремились к телу Хеттуры, ласково обвили его, и в многообразие звуков в комнате украсили звонкие девичьи голоса.
Через несколько мгновений женщины успокоились и удобно устроились в воздухе на невидимых со стороны ложах. На каждой из них были полупрозрачные одеяния свободного покроя. Хотя все наряды были различны, пожалуй, можно утверждать, что они были исполнены в едином стиле.
Хеттура хлопнула в ладоши, из стен в комнату шагнули фигуры мальчиков. Каждый из них держал два кубка. Первый – должно быть, с вином или с каким-то иным магическим напитком – подростки с почтением подали женщинам, после чего, не смея поднять глаза, распластались перед госпожами. Девушки припали к кубкам, и по мере того, как магия напитков околдовывала их тела, движения и взгляды становились все собраннее. Нет, они не были хмуры, скорее, можно было говорить о торжественной строгости.
И когда Хеттура вновь хлопнула в ладоши, девушки встали со своих невидимых лож, а мальчики, склонив головы, подали им на вытянутых руках второй кубок. Полупрозрачные покровы покинули тела и плавно и неслышно, подобно опадающей осенней листве, устремились вниз. Девушки окунули руки в сосуды, которые оказались наполненными оливковым маслом, и нежными движениями, почти играя, начали втирать в себя золотистое благовоние. Комната наполнилась сиянием и дивным запахом плодов Солнца.
Действо подошло к концу. Хеттура едва повела кистью левой руки, и фигуры юношей растаяли. Но в тот же момент в центре комнаты стали обретать очертания две огромные спирали, которые со скрежетом входили в зацепление друг с другом. Очертания бесконечной винтовой передачи становились все явственнее, и чем четче были ее контуры, тем тревожнее звучал скрип двух огромных червей, трущихся друг о друга, тот самый скрип, который порой слышали несчастные женщины, убирающие квартиру Хеттуры... Свечи на потолке будто бы расступились, кружа вокруг спиралей, которые втягивали в себя капающий воск. Пламя свечей, увлекаемое потоками воздуха, струилось по поверхностям спиралей, сплеталось в огненный жгут и уходило вниз, в бездну, что угадывалась в том месте, где плиты пола расступились, освобождая дорогу бесконечному винту.
Хеттура кивнула первой девушке, брюнетке с иссиня-черными, как бархат ночи, волосами, и та, улыбнувшись, выступила вперед. Она припала всем телом к бесконечной спирали, архимедов винт закружил ее, втянул внутрь, как затягивает мясорубка кусок мяса. Девушка вскрикнула и прошла сквозь металл, если, конечно, материал, из которого были созданы винты, был металлом. На поверхности извивающихся змеями осей выступили капли масла, фигура же девушки, распластавшись по поверхности винтов, устремилась вверх.
Как только брюнетка исчезла в своде потолка, к винтам шагнула пепельно-платиновая блондинка, и все повторилось сначала. Разве что цвет масла, выступившего на спиралях, был чуточку светлее да скрип едва заметно поутих. Затем настал черед третьей девушки, чьи огненно рыжие волосы были подобны языкам пламени…
Хеттура осталась в комнате одна. Она стояла, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, вслушиваясь в затихающий скрежет металла и исполненные восторгом крики девушек, которые доносились издалека. Но вот все стало стихать, и из-под пола вновь одна за другой возникли девичьи фигуры. Оказываясь в комнате, они ловко скручивались с винтов и вновь обретали трехмерные формы, подобно тому, как плоский табачный лист обретает объем в сигаре.
Одна за другой девушки льнули к двуспиральному шесту, как будто не хотели с ним расставаться. Иногда, устремляясь к Оси, они соприкасались руками, и тогда между ними, шипя и извиваясь, струились змеи молний. Казалось, Ось заряжалась энергией их тел. Во всяком случае, вращение все убыстрялось и убыстрялось, звук, издаваемый бесконечным сверлом, становился все выше, и, не выдержав напряжения, ствол разделился на три. Теперь девушки обрели каждая свой шест, движения их стали раскованней, они играли со своим партнером по танцу в странную игру, игру, где не было правил, постоянного ритма, вообще не было ничего постоянного.
Хеттура, закрыв глаза, шептала странные слова. Она запрокинула голову, вознесла руки к небесам. Глаза ее были закрыты, но движения были уверены и безошибочны. Когда сверху проступили черты огромного сияющего диска, Хеттура, не раскрывая глаз, приняла его на вытянутые руки. Несмотря на величину и лучезарность диска, Хеттура держала его без видимого напряжения. Так она прошествовала в середину комнаты, и, когда оказалась на одинаковом расстоянии от шестов, остановилась. В тот же миг девушки бесшумно сползли по шестам и распластались ниц головой к Хеттуре. Шесты замедлили вращение и снова стали стягиваться к своему первоначальному месту, которое было занято старухой. Вот шесты с шипением вошли в ее тело. И лишь только Спираль прошла через середину Сияющего Диска и сердце Хеттуры, старуха возопила, как кричат женщины в минуты высочайшего блаженства, и выпустила Диск из рук. Искрящееся облако опустилось на Хеттуру, окутало ее со всех сторон и с мягким шорохом ушло сквозь каменный пол вниз.
Все замерли. Воцарилось молчание, нарушавшееся лишь звенящим - так умеет звенеть только тишина - и одновременно гулким Ничего. Хеттура открыла глаза, и под ее властным взглядом видение спиралей стало меркнуть. Старуха не мигала, пока металл полностью не растворился в воздухе. Только тогда черты женщин утратили строгость и торжественность.
- С Новым годом! – молвила Старуха.
- С новым счастьем, - ответствовали ей девицы.
- Ну, ласковые мои, Ось Времени смазали, пора и собой заняться.
Царственным жестом Хеттура указала на ковер, уставленный яствами и напитками. Девушки в мгновение ока расселись на подушках вокруг, и тут же комната, в которой еще недавно господствовал мрачный скрежет, заполнилась веселым смехом и дивным щебетом девичьих голосов. Как обычно, стороннему наблюдателю этого девичьего переполоха могло показаться непонятным, над чем смеются девицы.
- Ой, девочки, тогда он весь надвинулся на меня – а я ведь его маню к себе, мол, иди сюда, милый, я вся твоя, от лодыжек до кончика носа, - вела рассказ Рыжая под заливистый смех Блондинки и чарующий хохоток Брюнетки. – А мой властелин резко так сбрасывает с себя одежды. Я, естественно, – в смущении. Господин уже изготовился к решительной атаке. Ах, закатываю глазки. Он, как лев на бедную антилопку, бросается на меня... Ах, нет спасенья! - Блондинка откинулась в изнеможении на подушки. Не в силах дышать она лишь слабо постанывала и вытирала тыльной стороной руки, выступившие на глаза слезки. Брюнетка же ладошкой, будто веером, охлаждала алеющие щечки. Даже Хеттура не могла сдержать озорную улыбку, которая сделала ее на десятилетия моложе. – Его объятия смыкаются и, о Боги, в них никого нет, кроме него самого. Он разворачивается, снова бросается в атаку, но с тем же результатом. «Проказница!» - он еще не понял, кто рыбак, а кто рыбка - и снова повторяет попытку. И только теперь до него начинает доходить, что что-то здесь не так. Судя по состоянию орудия, пыл его угасает. Меня же вид стреноженного собственными штанами и абсолютно беспомощного полководца веселит так, что я не могу сдержать смех. Тогда великий полководец, хулиганов командир орет дурным голосом, вбегает стража...
Рыжая делает паузу, не спеша, берет крупную виноградину, долго смакует ее.
- Ну! Ну же! - первой не выдерживает Блондинка.
- А что ну? Вваливается охрана и видит своего Величайшего в приспущенном исподнем, орущего истошно наедине с собой – я-то для стражи невидима! – и, вытаращив глаза, замирает. Мне же приходится покинуть гостеприимный стан. Что делать - воинов в истории было много, всем надо уделить внимание!
- Так вот откуда все эти сказания о рыжих ведьмах! – Брюнетка, видимо, с тайной ревностью покачала головой и даже подмигнула подруге.
- Оставь! Ты никак не хуже, – ответствовала Рыжая, отправляя очередную виноградину в рот.
Девицы не ограничивали себя в еде. Но количество съеденного, судя по всему, никак не вредили их фигурам.
- Ой, девоньки, - Блондинка блаженно потянулась, - что-то поорать захотелось...
Хеттура заулыбалась:
- Да и то, поорите, красавицы, поорите. Люблю, когда сердце поет.
Девочки переглянулись и, весело перемигиваясь, выстроились перед Хеттурой. Ничуть не смущаясь своей обнаженности – на девушках были только туфельки на высоких каблуках, они, пританцовывая и похлопывая, завели частушки. Тут же из стены появился молодой мускулистый парень в фуражке и кушаке на голое тело, но с баяном в руках. Гармонь в его руках разухабисто развернулась, залилась трелями и переливами. Первой вступила Брюнетка:
Ах, я гоя полюбила,
Ах, я гою отдалась,
Необрезанная сила
Надо мной имела власть.
Завершив свою партию, она зашлась в чечетке и, гордо раскинув руки, прошла круг вокруг гармониста.
Вызов приняла Рыжая:
Я ж на курсы поступила,
Чтоб еврейкою мне стать.
Днем мацу я теребила,
Сало ж ночью ела всласть.
Рыжая хлопнула себя по бедрам и по-цыгански встряхнула аккуратной, в меру обильной грудью. Настала очередь Блондинки:
Муэдзина охмурила –
Голос больно сладенький.
Так любовью закружила –
Возопил, мой маленький.
Блондинка прикрыла рукой нижнюю половину лица, будто пряча свой позор, и изображая стыдливость, удалилась за спины подруг.
Гармонист исчез, но тут же его место занял квартет струнных инструментов. Естественно, что на музыкантах не было ничего, кроме фраков. Они дружно завели популярный балетной шлягер, и девицы, послушные воле музыки, переплели руки, превращаясь в стаю маленьких лебедей.
Хеттура сияла. Она явно наслаждалась всем, что происходило сегодня вечером. И когда девушки, разгоряченные танцем, снова устраивались вокруг ковра, Старуха подняла бокал, обвела ласковым взором своих любимец, и тихо сказала:
- Люблю вас, проказницы, ох, как люблю! – и, закрыв глаза, выпила содержимое бокала до дна. Так она просидела некоторое время и, когда подняла веки, взгляд ее уже не был весел.
- Сдается мне, что ты мне что-то не договариваешь, - сказала она, пристально глядя на Брюнетку. Та стойко выдержала прямой, мутный, гипнотизирующий, как болото, затянутое тиной, взгляд старухи.
- Я не таю. Я сомневаюсь.
- Говори.
Брюнетка заговорила не сразу. Но когда она разомкнула уста, голос ее был ровен и будто доносился издалека:
- Я сомневаюсь, - повторила она, - но, когда я проходила сквозь Темные Облака, мне показалось... – она слегка запнулась, - Мне показалось, что там что-то не так. Что-то изменилось. Было такое впечатление, будто чего-то не было на месте.
- Чего-то или кого-то? - строго переспросила Старуха.
- Не знаю. Я вообще не уверена. Может быть, мне просто почудилось. Понимаешь, я вошла в Темные Облака, как всегда входила до этого. Сначала - на подходе - я не чувствовала ничего странного. Потом обычный толчок и абсолютная темнота. Не такая, как внутри Черной Звезды - там больно, а в Облаках темнота щекочет. Но не мне вам рассказывать, сами знаете – это очень интимное чувство. И вдруг мне показалось, что кусок черноты исчез, понимаете, как будто черный чулок заштопан еще более черными нитками. Я хотела присмотреться, но тут... Со мной такого не было ни разу... Мутная волна внутри... Она начинается в ступнях, идет от мизинцев... поднимается... останавливается под горлом... И врывается в голову... Я сопротивляюсь, но бесполезно... Очень сладко, невероятно сильно, я не хочу этого, но ничего не могу сделать... Волна полностью овладевает мною... Я покорена... А потом в одно мгновение все осыпалось, оплыло, будто песчаная фигура под напором моря, и я уже вышла из Облаков, вокруг сияние и потоки частиц как пыльца в весеннем цвету, а в душе – Черная Дыра.
- Ну, ты даешь! – Блондинка с восхищением смотрела на подругу.
- Похоже, девушка, что тобой овладели и овладели беспардонно, - съязвила Рыжая, хотела еще что-то добавить, но наткнулась на взгляд Хеттуры, и замолчала. Старуха была сурова, в глазах ее читалась нешуточная тревога и собранность.
- Неспокойно мне, - потупив взор тихо сказала Брюнетка, - боюсь, что я уже не я, что вселилось в меня что-то. И что-то это нехорошее, недоброе.
- Значит, началось, - процедила она сквозь зубы, - она здесь. Но ты не горюй – ласково сказала Хеттура, - сходи к доктору Ш., передай ему записочку. Он тебе микстуру выпишет. Принимай исправно, попустит, - и старухе протянула Брюнетке клочок мятой бумаги, на котором был написан текст по-старинному, от руки, на мало кому знакомыми врачебными каракулями.
Запел петух во дворе частного дома напротив, и молодые женщины тут же стали блекнуть, черты лиц их утратили неотразимость, заурядность стерла обаяние. Еще мгновение, и из Хеттуринова жилища вышли три ничем не примечательные женщины...
Художественную подлинность гарантирую.
Старец пятой снизу категории Тихомир».
Глава девятая
- «Придумай все!» - забавная задача.
- Забавная, друг Пушкин, забавная, - задумчиво бормотал Шекспир, а знаете что… Как говорит один мой знакомый: «Если не знаешь с чего начать, начни с чего-нибудь». Ну-ка, ну-ка, Дивани, включай свой синтезатор. Значит так… Все должно начаться с кромешной тьмы. Ну же, синтезируй, давай, давай…Черный цвет – основа колористики. Вспомни, Александр Сергеевич, сколь бессмыслен белый лист бумаги, и как след чернил рождает значения, из которых появляется жизнь.
- И притом жизнь в большей степени настоящая, чем реальность!
- Ну, ну! Тс... Не богохульствуй.
- Нюкта! Да я вижу, вижу! Именно так, божественная Нюкта должна возникнуть из Хаоса.
- Да-да, царица Ночь… Из нее воспрянет Гея-земля…
- Напряжение огромно, - с тревогой сказал Дивани, но его никто не слышал. Поэты заговорили наперебой:
- Сперва оно рванет Ураном…
- И Свет воспрянет утром ранним…
- Но неизбывны силы тьмы…
- И Мрак отпрянет внутрь, в утробу…
- И быть Тартару – домом гроба…
- Довольно мир кровить детьми! Стоп, стоп, - хлопнул в ладоши Гете. – Господа орфики, ну с какой стати Ночь должна взрываться?!
- В том-то и дело, друг Гете! В Ночи сокрыта тайна! Великая тайна, а потому никому и неведомо, почему она взорвется!
Хеттура, непрерывно вязавшая бесконечный шарф с узором, изображавшим Млечный Путь, закивала подобно китайскому болванчику:
- Противоречиво, противоречиво… Подтверждаю.
Шекспир попытался подкрепить доводы противоречивости:
- Во мраке – мрак, но в Ночи – тайна.
В нее уходят все, сомкнувши вежды,
И одиночества там воют стайно,
И смерть при жизни видится надеждой…
Все молча смотрели на Шекспира. Даже Дивани отвлекся от синтезатора:
- Что-то я не припоминаю…
- Это так, из ненаписанного, - буркнул поэт.
- Предположим, убедили, - Гете сделал вид, что его убедили, а потому необходимость в его вето отпала, - поглядим, что из этого получится.
Гете выглядел довольным: роль цензора – даже цензора внутреннего – его не радовала.
- Итак, продолжим, - воскликнул Дивани и азартно забарабанил по клавиатуре синтезатора.
Хаос с гулом раскололся. Гея-земля заколыхалась, и что-то невероятно черное нырнуло в ее недра.
- Куда же ты, братец Тартар? – с диким хохотом небо-Уран охватил Гею от края до края.
- М-да, - задумчиво молвил Дивани, - что-то Уран у нас получился необычайно плодовит. Гея уж и не знает, куда деваться от него. Бедняга не успевает рожать, а он, знай себе, запихивает своих детей снова в ее недра.
Уже шесть титанид и пять титанов породила Гея, и все они могучей волею Урана канули в лоне Земли. Но если они все одиннадцать были один другого краше, то три рожденных между ними одноглазых циклопа и три необоримых пятидесятиголовых и сторуких гекатонхейров были не просто ужасны, они были невыразимо отвратительны.
- Божество – на то и божество, чтобы постоянно порождать, - пояснил замысел Пушкин.
- Так-то оно так, но уж больно уродливы творенья, - заметил Гете.
- Это для вас они уроды одноглазые да сторукие. А для матери все деточки родные, кровинушка. - вступилась за Гею Хеттура и снова зашевелила губами, видимо, считая изнаночные и лицевые. Но вдруг, не отрывая глаз от рукоделия, спросила:
- Кстати, вам не показалось, что не только Тартар нырнул под Землю?
- Ой, мадам, я вас прошу, не отвлекайтесь, а то собьетесь, как в прошлый раз, потом всю Вселенную переделывай, - грубовато огрызнулся Арчибальд.
- А мне тоже почудилось что-то…, - не очень уверенно сказал Вильям.
- Вот именно, что почудилось. Работаем слишком много, - неожиданно заговорил Балисандро, - потому-то, Иоганн, и не все выходит так складно да красиво, как в ваших сочинениях.
- Экспериментируем, Иоганн, ищем форму и содержание, - воспользовался Дивани неожиданной поддержкой, - в конце концов, художник имеет право на поиск.
- Нет, не годится, никуда это не годится, - Гете был неумолим, - пора с этим заканчивать.
- Заканчивать, так заканчивать. Воля ваша, господа творцы, - вздохнул Дивани, но в этот момент Кронос, младшенький из порождений Неба и Земли, выпрямился – чего раньше никто из Геиных отпрысков сделать не успевал, и отхватил отцу невесть откуда взявшимся серпом причинное место. Озверевшего же от боли отца Кронос отправил куда-то вниз, в царство Тартара, тут же заняв трон на Небесах. Матушку же свою, дабы не слишком горевала, определил замуж за того самого Тартара, заплатив, таким образом, ему за труды по содержанию Урана в неволе. Да и смысла выпускать бывшего властителя на волю не было в новых обстоятельствах никакого – не навлекать же на себя месть Низвергнутого.
Для сгрудившихся за спиной Дивани эйдосов все эти кровавые события произошли практически мгновенно, хотя на планете Земля, которая была избрана для экспериментов, прошли тысячелетия.
- Ну и нравы у ваших богов, господин Дивани, - Гете явно был не в восторге от результатов эксперимента.
- А я что? Я только овеществляю то, что Шекспир мне индуцирует. Мое дело маленькое – знай себе, строй математические модели и синтезируй помаленьку. Так что это все Шекспир с Пушкиным.
- Мои – только некоторые детали, - постарался оправдаться Пушкин, - ну вот, например.
- Простите, что вмешиваюсь, - вдруг заговорил КСП2096, о существовании которого все уже стали забывать, - но кажется мне, что всю эта непролазную черноту я уже где-то видел.
- Как же это может быть, милейший, - заговорил лорд Байрон, - как же это может быть, если виденное нами дела давно минувших дней, а вы, простите, выглядите как новодел.
- Во-первых, я только выгляжу как новодел, а эйдос я давнишний. Но, может быть, вы позволите мне сказать, наконец, по существу?
Байрон мрачно улыбнулся и кивнул головой в знак того, что соблаговолит выслушать.
- Итак, господа, в начале двадцатого века на просторах Российской империи появился некий художник по имени Казимир Малевич. Родился он в семье поляков, считал себя украинцем, а бренная составляющая его личности покоится под Москвой. Его самой знаменитой картиной является «Черный квадрат». Самое смешное, что это полотно представляет из себя действительно черный квадрат.
- Только черный квадрат? – изумился Гете.
- Исключительно, - если бы КСП2096 имел человеческий образ, то, наверное, в этот момент он бы победно взирал на присутствующих, но, так как он бытовал в облике ящика на колесах с манипуляторами, то ему оставалось только держать драматическую паузу. Насладившись в полной мере произведенным эффектом, КСП2096 продолжил.
- И до Малевича было много подобного рода так сказать художественных шуток, но они назывались авторами странно, а потому и не воспринимались всерьез, а вот Казимир назвал свой выброс энергии честно. То есть, понимаете, он сказал: «Нарисовано именно то, что вы видите». И это было страшно. То было время кровавых войн, а потому, вместо того чтобы забыть это полотно, многие стали видеть в нем предвестие войны. Дальше больше. Через сто лет после написания, в картине обнаружили сообщение о конце света, который придет от обнаруженных в то время черной материи и черной энергии.
- А это что такое? – почти в один голос воскликнули Шекспир и Пушкин.
- Ой, ну это такая штука, о которой лучше не знать. Гораздо интереснее мнение, что «Черный квадрат» - портрет умирающей вечности. Хотя было и прямо противоположное мнение, что картина изображает мир до его рождения. Но вот сейчас подумалось, а что если это послание нам? Намек на существование темного портала, в который только что ушли Нюкта и еще кто-то.
- Так давайте найдем этого, как его? Милявского?! – воскликнул Байрон.
- Малевича, - ровным голосом поправил Байрона КСП2096. И добавил: - Я пытался, - и теперь можно было услышать в этих словах нескрываемую грусть, - но его эйдос сокрыт. Видимо, здесь и в самом деле не все чисто. Хотя знаете, слышал я легенду, что мысль о создании «Черного квадрата» принадлежала не Малевичу, что она была внушена ему каким-то могущественным эйдосом.
Присутствующие непроизвольно переглянулись, будто ища поддержку друг у друга.
- Но, господа, - воскликнула Хеттура. Первой пришла в себя единственная женщина среди присутствующих, - в конце концов, поверьте мне, в мире есть вещи и пострашнее «Черного квадрата».
Однако и без этого, как оказалось не лишенного горькой иронии замечания, взоры всех присутствующих были устремлены на экран.
…Спокойное море ласково плескалось у подножия скал. Но в тот самый миг, когда Кронос отсек отцу его мужское достоинство, капли крови, смешанной с семенем, упали в море. Вопль Урана был столь ужасен, что огромная волна вздыбилась грибом, замерла на секунду и тут же стремительно обрушилась в принимающее все море. От удара хляби разверзлись, снова сомкнулись и исторгли из себя белоснежную пену. Пена все прибывала, росла и, наконец, выросла в фигуру невероятно прекрасной девы.
- Маргарита…, - ошеломленно прошептал Гете.
- Афродита, милый Иоганн, Афродита, - поправил его Пушкин, и еще скажите спасибо, что не дядька Черномор с сопровождающими лицами.
Глава десятая
- Господа, - снова заговорила Хеттура, - хочу напомнить, что мы здесь собрались…
- Были собраны, - уточнил мрачно Байрон.
- Хорошо, - Хеттура метнула в поэта строгий взгляд, но сдержалась и продолжила, - хорошо, мы здесь собраны для того, чтобы воссоздать наше представление о Самом, о его, с позволения сказать, проблемах. Так что давайте не отвлекаться. Мало ли кто кому чего отсек.
- А вот может быть, в этом как раз и дело, - буркнул Байрон, - может быть, наши видения и есть то самое, чего Сам опасается.
- Давайте не отвлекаться, - перебила его неласковая Хеттура.
И вскоре никто из присутствующих, казалось, не помнил о странных картинках на мониторе. Как натуры увлекающиеся они ушли с головой в новые фантазии и представления.
Эйдосы восседали в своем уютном небытие и наслаждались игрой ума. Было тепло, уютно, комфортно. Разумеется, не в вульгарном физическом понимании, а в душевном, горнем. Они даже не поняли, как и почему все вдруг изменилось: даже не темень – мрак, окутал их сущности. Все орали, никто никого не слышал, да и не слушал:
- Вилли, заканчивай хулиганить, убери бурю: король Лир – это не про нас!, ты уже надоел всем своими бесконечными кровосмесительными историями. Только ужасы, ужасы и ужасы! Даже любовь у тебя – проклятие!..
- Это не я! Это Малевич!
- Шура, включите свет! Как вы утомили своей галантерейностью! Поймите, это подло – сотворить гадость, а потом исполнить благородный реверанс и исчезнуть под покровом тьмы. Низко, ох, как низко!
- Ха-ха! Буря мглою небо кроет…, - раздалось в ответ.
- Доколе, о, Арчибальд! Доколе ты будешь насмехаться над природой, и…
- Люби природу, мать вашу! А ты любишь каждого проходимца…
- Нехорошие люди есть только в ваших опусах! А в натуре – все мужики хороши. Да убери свои щупальца! Какая ты все-таки пакость. Так и то сказать – не мужик…
Свет появился так же внезапно, как и исчез. И сразу же разговоры стихли. В наступившей тишине эйдосы стали оглядываться. Почему-то всем было неудобно. Может быть потому, что каждый помнил те глупости, которые выкрикивал, стоило тьме накрыть их ненадолго. Впрочем, что такое «ненадолго»?
- Господи! Да что же это такое, – едва слышно прошептал сэр Арчибальд. Эйдосы сгрудились у экрана синтезатора.
Все полотно дисплея было загромождено странными существами, одно другого нелепее и страшнее. То были Смерть-Танатос, Сон-Гипнос, Старость-Герас, Раздор-Эрида, Харон-перевозчик, Месть-Немесида, Апата-обман, Повелитель вещих и лживых снов Онир, насмешливый Мом и жестокие мойры, повелевающие судьбами.
- Кто это сделал? – голос Самого возник из ниоткуда.
- Не знаю, - тихо ответил Дивани, но я точно этого не делал. Никто не делал.
- Не «никто», а Нюкта... Значит, Нюкта.
- Богиня Ночи?
- Иногда ее называют так. Но она больше, чем Богиня Ночи. На самом деле, я тоже не знаю, кто она. Но каждый раз, когда я пытаюсь сделать что-нибудь хорошее, возникает Она. Каким-то образом, она таится глубоко в подпространстве. Глубже Тартара.
- А ведь я говорила…, - злорадно захихикала Хеттура.
- Но разве ты не можешь уничтожить ее творения? – сэр Арчибальд был искренне удивлен. Или казался таковым.
- В том-то все дело. Не я создал Нюкту, и нет у меня власти над ее порождениями.
- Так они абсолютно бессмертны?
- Относительно. Просто они не в моей власти. Только Забвение смертными способно их уничтожить… Погодите… А где же Балисандро?
Эйдос чувства меры исчез, произнеся только одну фразу.
- Фрейда ко мне. Немедленно.
- Сей секунд, - ответил голос Мудролюба.
Дух Фрейда витал в эмпириях. Рассуждать о сути психического в мире эйдосов было даже приятней, чем вкушать венский штрудель. Здесь никто не отвлекал, может быть, потому что не было здесь учеников, которые во имя святой цели стать вровень с учителем сочиняли абсолютно немыслимые теории. Естественно, что чем немыслимей была вновь испеченная теория, тем больше восторга она вызывала у просвещенной публики. Еще бы! Народ жаждет чуда, объяснения необъяснимого, мистического толкования очевидного. Ведь это так сладостно – встретиться лицом к лицу с истиной, прикоснуться к загадке.
Фрейд люто ненавидел творцов лжетеорий, которые, тем не менее, были весьма успешны экономически, ибо охлос готов был щедро платить за наукообразные забавы. Зигмунд прекрасно понимал, что отгородиться от толпы можно только с помощью абсолютно недемократического инструмента – математики. Но в том-то и все дело, что в психологии нет в достаточной мере даже измерений! Какая же здесь математика… Да и она мало поможет. Вспомните хотя бы ту лекцию, где, в частности, сообщалось, что успехи астрономии не только не убили астрологию, а, напротив, сообщили ей мощный финансовый импульс.
Но в мир эйдосов ученики почему-то допущены не были – по крайней мере, он их здесь не встречал, - а потому Фрейд витал и наслаждался общением с единственно достойным собеседником – с самим собой. Тем было огромное множество. Вот, например: как влияет физическая природа носителя разума на собственно разум? Или: секс и гениальность. Понятно ведь, что секс – мощнейший стимул. Но где грань между вдохновением и отвлекающим фактором? Где Муза, а где амок? А вот практически не обсуждаемая: автоканнибализм как высшая форма нарциссизма и ненависти к себе. Случаен ли образ змеи, заглатывающей самою себя? Чего больше в самоедстве духовном и физическом: садизма или мазохизма? Любопытно также выяснить: является ли секс актом интеллектуальной активности? В этом вопросе он склонялся к тому, что качество секса пропорционально уровню интеллекта, хотя многие оппоненты полагали, что физиология в сексе важнее интеллекта. Но вот как использовать эту связь для создания тестов интеллекта нового поколения, интеллекта не только логико-математического, но и эмоционального, и двигательного, и..
Из состояния сладчайшей задумчивости его вывел знакомый голос:
- Былибудем, Зиги, былибудем.
- Ах, это снова ты, Мудролюб. Ну что у вас снова стряслось?
- Не ведаю, Зиги, не мне знать. Лишь воззвать велено. Не мне тебе объяснять, наше дело маленькое, позови да проводи, а после выпроводи да аннулируй если что.
- Ладно уж, веди, скромняга. Воззвал, так веди.
- Зиги, у меня проблемы, - Сам нервно ходил по облакам, заложив руки за спину.
- Обо мне вспоминают в двух случаях, - Фрейд прикрыв веки, раскачивался на подобие кресла-качалки, которое он ловко, несколькими выверенными движениями взбил из проплывающих мимо облаков, - во-первых, если кому-нибудь надо сказать что-нибудь о сексе, но от первого лица по какой-то причине неудобно, и, во-вторых, если есть проблемы.
- Зиги, мне бы хотелось, чтобы ты сначала выслушал меня, а уже потом говорил, - Сам был явно раздражен.
Фрейд, не открывая глаза, кивнул.
- Итак, дело в том, что мне понятно и подвластно все. Все, кроме меня самого. Но так я и есть Всё, то…. В общем, я запутался. Чтобы разобраться, надо взглянуть на себя со стороны. И я решил провести модельный эксперимент, для чего и поручил группе эйдосов из папки «Творчество» сформировать мое подобие. Но так как я не поддаюсь конечному математическому описанию, ученые никак не могут помочь в решении, потому я решил задействовать эйдосов образного мышления. И ты видел, что из этого вышло!
- Видел. Я бы рекомендовал их уничтожить.
- Рекомендовать легко, сделать только вот невозможно.
Фрейд не смог сдержать удивления, и левая бровь предательски подскочила вверх.
- Не я их породил! Понимаешь, в чем дело? Не я! Все эти чудища порождены против моих желаний. Теперь их может погубить только Забвение.
- Но процедура Забвения возможна только в отношении тех, кого помнят.
— Вот именно! Значит…
- Должны быть те, кто помнит! – продолжил Фрейд.
— Это ужасно. Получается, что выхода нет. Ну почему, почему всё, что я не сделаю, лишено смысла и приводит в какую-то страшную сказку. Нет, выхода нет.
- Ну, почему же? Не всё так безнадежно. Всегда есть план «Б».
- Ты тоже так думаешь? Всё-таки чувствовать себя неодиноким – величайшее счастье.
Глава одиннадцатая
И вот наступил этот долгожданный день! Сегодня должен состояться выпускной экзамен, а потом и распределение. Военное училище имени Посейдона Необоримого было самым прославленным, элитнейшим из элитных военных училищ Атлантиды.
Естественно, Криптон волновался. Да, ему не раз во время учебы приходилось драться одному против троих. Но то были три таких же как он курсанта, а сегодня надо будет продержаться до третьей крови против троих бойцов, уже побывавших в настоящих сражениях. Он закончил курс с лучшими оценками, а потому чувствовал особую ответственность. Остальные могли просто перетерпеть легкое избиение, но он обязан был победить.
Его очередь была седьмая. Он наблюдал как опытные бойцы задают трепку его однокашникам, и сердце его наполнялось гневом. Криптон видел, как бывалые солдаты, подобно тому, как стая волков окружает оленя, травят курсанта, а потом спокойно, с издевкой избивают его. После этого проходил обряд братания: «деды» обнимались с избитым пацаном, и он получал долгожданный зеленый плащ настоящего солдата. Криптон смотрел на это представление, и сердце его остывало в гневе. Да-да, еще во время обучения воинскому ремеслу его наставники обратили внимание на то, что Криптон в гневе становился не горячим, а холодным и расчетливым, действия его не были необдуманно расточительны, как у большинства, а напротив, скупы на количество, но щедры на точность и силу воздействия.
Первые шестеро были избиты ловко и быстро. Теперь пришел и его черед. Криптон сбросил курсантский плащ, оставшись только в набедренной повязке, и вышел в круг. Зрители зацокали языками, отмечая его безукоризненное, атлетическое сложение. Зак – один из десятников – прищурил глаз, заприметив не столько рельефные, сколько длинные и объемные мышцы курсанта. Еще он обратил внимание, что молодой атлет был расслаблен. Некоторым зрителям казалось, что то был верный знак готовности курсанта сдаться. Некоторым зрителям - да, так казалось. Но не Заку. Инстинкт старого вояки говорил, что сейчас можно будет увидеть нечто интересное.
Судья вручил Криптону деревянный меч. Навстречу ему, ухмыляясь, вышли три ветерана. На их телах можно было заметить рубцы от ран, полученных отнюдь не в учебных боях.
Не спеша, почти лениво они начали окружать Криптона. И когда между нападавшими и курсантом оставалось не более четырех локтей, один из ветеранов сделал резкий выпад. Это был блестящий маневр! Клинок, пусть и деревянный, должен был неминуемо разодрать грудь Криптона! Но почему-то не разодрал. Пока меч стремительно рассекал воздух, рука Криптона, пройдя в сантиметрах от лезвия, оплела руку нападавшего. Легким движением Криптон повернул ее, и меч упал на землю. Но рука Криптона не остановилась, а продолжила движение, пока ладонь не встретилась с носом бывалого бойца. Восторженное «Ах!» пронеслось по рядам зрителей. Судья поднял палец вверх – первая кровь.
Пока пострадавший ветеран пытался выбраться из-под ног зрителей первого ряда, его товарищи не теряли времени даром. Почти одновременно они рубанули мечами и наверняка, если бы мечи были боевыми, зарубили Криптона, но тот каким-то невообразимым движением рухнул на землю, подныривая под разящие удары и, вытянув ногу, подсек ею одного из нападавших, после чего распорол его кожу на груди. Рана была неглубокой, но она сразу же засочилась кровью. Судья поднял второй палец.
Последний из нападавших уже смотрел на юношу без ухмылки. Он отчаянно атаковал, но Криптон удачно защищался и даже контратаковал. Но вот ветеран сделал глубокий выпад, и курсант то ли не успел отразить удар, то ли замешкался с отскоком, но пропусти удар. И острие меча поцарапало его левую руку.
- Стоп!, - возгласил судья и поднял вверх руку с тремя пальцами. Бой был завершен. Ветеран, нанесший удар Криптону, взял из рук помощника судьи зеленый плащ, и обнимая Криптона, прошептал: - Ну, ты чувак, молодца. Поздравляю! Еще увидимся.
Криптон не понял, было ли это поздравлением или угрозой, но вежливо поклонился ветерану, скрывая едва заметную улыбку. Даже если это была угроза, он не очень испугался. Наставник учил его не бояться. Он так и говорил: «Никогда не бойся, но всегда остерегайся скрытых и явных угроз». Так что Криптон запомнил этих ребят. Просто так. На всякий случай.
После посвящения курсанты сбросили напряжение. Теперь они были полноправными солдатами. Они ждали войны, чтобы показать, чего они стоят на самом деле. Может быть, они и не были пока способны на многое, но уж пощады врагам от них точно не следовало ждать.
Ребята сгрудились вокруг столов, болтали о только что пережитом испытании, вспоминали разные случаи, которые происходили с ними за годы учебы. На столах было полно грубой, но сытной снеди. Жаренное на вертеле мясо кабанов, оленей, отварная зайчатина, лосятина, фаршированная грибами и усыпанная морошкой, голубикой и клюквой. Была и рыба - белая и красная, жареная и запеченная, фаршированная и маринованная. Между блюдами с яствами стояли жбаны с пойлом – так назывались в Атлантиде хмельные напитки. Курсантом во время учебы строжайше запрещалось употреблять их. Но, как известно, запретный плод сладок. И за время существования училища имени Посейдона не было ни одного курсанта, который, несмотря на запрет, не надрался бы раз-другой-третий.
За столом неожиданно рядом с Криптоном оказался ветеран, лицо которого, если присмотреться было испещрено многочисленными шрамами. Каждый из них бы не велик, но вместе они образовывали сетку, которую можно было принять за морщины. Знаки отличия говорили о том, что незнакомец был в звании десятника.
- Как тебя зовут, парень?
Молодой человек посмотрел внимательно на ветерана. Ему показалось, что офицер обращается к нему не из праздного любопытства. Поэтому, как его и учили отвечать старшим по званию, он поддернул подбородок, что есть силы топнул правой ногой и представился:
- Курсант Криптон.
- Вольно! - десятник улыбнулся, и улыбка эта показалась молодому человеку открытой и искренней. Наверное, поэтому Криптон почувствовал симпатию к этому офицеру. Ветеран взял Криптона под руку и отвел немного в сторону.
- Во-первых, уже не курсант. Во-вторых, из тебя выйдет хороший солдат, которым Атлантида будет гордиться. В-третьих, скажи честно, ты ведь специально пропустил ту царапину?
Криптон смущенно потупился.
- Правильно, старших надо уважать, - офицер весело хохотнул, - а первых двоих ты красиво сделал.
Десятник вдруг стал серьезным. Он задумался на некоторое время, и Криптон вежливо ждал, не желая потревожить офицера. Наконец, тот провел по седому ежику ладонью и сказал:
— Значит, так. Если хочешь служить со мной, завтра на распределении скажи, что хочешь попасть в батальон Дикобразов, к десятнику Заку. На тебя будет оформлена заявка.
У Криптона перехватило дыхание. Попасть в Дикобразы, да еще к десятнику Заку было заветной мечтой каждого курсанта.
- Так вы тот самый Зак…
Десятник поморщился:
- Прекрати. Таких, как я, у Атлантиды тысячи…
Зак подмигнул юноше:
- Так что давай. Жду, - повернулся и отошел к группе офицеров, которая собралась за центральным столом.
Следующий день был напряженным для молодых бойцов. Несмотря на жгучую жажду – следствие злого похмелья, на построение опаздывать было нельзя. Малейшее опоздание могло привести к разжалованию из солдат – звания, на получение которого потрачены годы, в простые волы – так называли обслуживающий персонал армии, в обязанности которых входило разгрузка-погрузка, копание траншей, наведение переправ, приготовление пищи, заготовка воды, рубка дров и вся иная грубая работа. Кроме того, жалование вола было в пять раз меньше зарплаты даже начинающего солдата. И это - не говоря уже о том, что льготы на жилье, участки земли, рабов и рабынь были несопоставимы с льготами бойцов. Но самое главное, вол не мог ни при каких обстоятельствах стать солдатом.
Недавние курсанты, а ныне уже солдаты, толпились у высокой резной двери, за которой вершилась их армейская судьба. Там заседала комиссия по распределению. Кому отправляться в какой батальон, в какой десяток – вся их военная судьба решалась здесь.
Вот дверь отварилась и из нее вышел сияющий боец. Невымолвленное «Ну, что?» повисло в воздухе.
- В «Белые акулы»! – радостно выкрикнул молодой человек.
С восторгом – и многие с завистью – недавние курсанты смотрели на своего однокашника. Друзья похлопывали его по спине, улыбались и поздравляли счастливчика. Но дверь снова едва слышно открылась, и новобранцы тут же замолчали, приняв, как и положено, позу «смирно». В проеме двери стоял седой ветеран, лицо которого украшал глубокий шрам, начинавшийся у правого виска, пересекавший причудливым образом глазницу и уходивший через левую челюсть куда-то под ворот.
Ветеран неспешно обвел взглядом ожидающих. Почему-то - наверное, для порядка - хмыкнул и проскрипел:
- Рядовой Криптон! Заходи.
У Криптона от осознания важности и торжественности момента мурашки пробежали по телу. Почувствовав, как вспотели ладони, Криптон рассердился на себя за минутную слабость. Он одернул хитон, что есть силы топнул правой ногой и строевым шагом отправился в развернувшиеся врата судьбы.
Зал распределения был огромен. Огромность пространства давало понять солдату все его ничтожество и малость по сравнению с холодным величием и непреходящей славой Атлантиды.
За длинным столом, который возвышался высоко над полом, восседала комиссия по распределению.
- Рядовой Криптон для получения распределения прибыл, - доложился молодой солдат, выпучивая глаза и глядя прямо перед собой.
- Да видим, что прибыл, - пробормотал один из трех членов комиссии, перебирая стопку документов. Криптону казалось, что время остановилось. А чиновник все перебирал свитки и перебирал. Человек, сидевший справа, успел трясущимися руками налить себе из графина и жадно выпить. «Видимо, с похмелья», - подумал Криптон. Тут перебиравший тяжело вздохнул, всплеснул руками и проворчал, как будто Криптон был в чем-то виноват:
- А что же, голубчик, на тебе никаких заявок? Похоже, в волы твоя дорога.
Сердце юноши готово было вырваться из груди. Его переполняли обида, гнев и ярость. Его – лучшего из выпуска – в волы!? От неожиданности происходящего он не мог вымолвить ни слова.
- Что же ты молчишь, как какой-то истукан? – презрительно оттопырив губу сказал чиновник.
Сидевший справа, пробормотал: «Что за молодежь пошла…», и снова налил себе из графина. Сидевший слева наклонился к главному чиновнику и что-то зашептал ему на ухо, а потом передал ему несколько папирусов. Тот удивленно посмотрел, на своего помощника, и начал просматривать документы. Делал он это тщательно и неспеша. Время вытягивалось в бесконечность. Наконец, чиновник хмыкнул, вперился в Криптона змеиным взглядом и изобразил подобие улыбки.
- Так что же ты не сказал, голубчик, что на тебя тут целая куча спецзаказов. Хе-хе-хе, похоже, что ты прямо нарасхват. Чай, не из простых, - проворковал чиновник и понимающе подмигнул Криптону.
Криптон, сдерживаясь, сжал челюсти. Он был сирота, родителей не только никогда не видел, но даже не знал, кто они были, он вообще ничего о них не знал.
- Значится так, - продолжил чиновник, на этот раз подчеркнуто серьезным тоном, - значится так. На тебя пришла куча спецзаявок. Во-первых, из училища, с требованием оставить тебя на преподавательской работе, во-вторых, из «Белых акул», из «Синих китов», из разведки… Ну и еще несколько. В таких случаях выбор остается за тобой. Итак?
- Ваше благородие, а можно мне к «Дикобразам», к десятнику Заку.
- К «Дикобразам»? – удивленно переспросил чиновник. Ему было не очень понятно, зачем идти к «Дикобразам», которых швыряют в самые горячие сражения, когда есть такие аппетитные альтернативы.
- Так точно, к «Дикобразам», - повторил Криптон.
Человек слева снова что-то зашептал главному.
Чиновник пожал плечами.
- Да, от «Дикобразов» тоже заявка есть. Но ты уверен?
- Так точно, ваше благородие.
- Ну что же, к «Дикобразам, значит, к «Дикобразам», молвил чиновник и смачно ударил печатью по пергаменту, услужливо поданному человеком справа.