Странная болезнь вошла с недавних пор в обиход Антона Хлебникова. Вдохновенный широкоплечий силач сделался крайне нездоровым. Он чувствовал, как жизненная сила ежедневно покидает его и, подобно стороннему наблюдателю, отмечал в итогах дня: какую порцию здоровья болезнь выкрала за истекшие сутки. Бывало, хворь так разворовывала житейские кладовые, что он начинал слышать одновременно пение ангелов и скрежет зубовный. А бывало, день проходил, будто его и не было вовсе: от полуночи до полуночи время не сдвинулось ни на секунду, и болезнь, распятая на стрелках часов, замерла, не выкрав ни одной крохотки антонова здоровья.
Мы живём в пространстве конечных величин, поэтому всё сущее в этом мире рано или поздно заканчивается. Так ранним утром, аккурат перед восходом солнца закончились и жизненные силы Антона Хлебникова – он умер.
– Не доглядела! – закричала сиделка. – Шестая палата. Врача! Скорее же!
Момент умирания Антон запомнил «на всю оставшуюся жизнь». Длился он расточительно долго и был полон ощущением безудержного страха. Прежние обстоятельства не раз пугали до колик его чувствительное сердце Антона и податливый к переживаниям ум. Но сейчас случилось другое. Испуг встревожил каждую телесную клетку умирающего, каждый атом, каждый электрон его ато;много пространства затрясся, будто, имея глаза, заглянул в чёрную пропасть небытия. От боли и растерянности Антон едва не сошёл с ума. «Сумасшедший покойник!» – сверкнула за чертой жизни неуместная и жестокая мысль-шутка. Большего страдания вообразить невозможно…
И вдруг всё переменилось. Страдания исчезли, как клубы дыма, подхваченные внезапным порывом ветра. Стало так хорошо! Ни одно житейское удовольствие не сравнится с блаженством, которое ощутил Антон. Нега, нирвана, сладость бытия – слова бессильны передать и тысячной доли того, что ощутил Антон. Позже его чувственная память пыталась воспроизвести пережитое наслаждение, но всякий раз обнаруживала лишь «моментальную фотографию» случившегося… без признака жизни.
Антона спасли. Смелое оперирование вернуло его к жизни. Он даже запомнил, как огромное (с целый стратостат!) блаженное нечто пронзила реплика хирурга:
– Всем приготовиться. Режем!
…В сознание Антон пришёл только на третий день. Белая, как снег, палата, группа врачей, стоящих поодаль, и крупный снег за окном – искрящаяся в воздухе «больничная процедура». Ещё через три дня к нему допустили маму.
– Сынок, уж как я просилась к тебе, да разве ж их упросишь!..
Пока женщина выкладывала на прикроватную тумбочку гостинцы, Антон на все лады беззвучно нашёптывал: «Мама, мама…». Он впервые смотрел на мать как на источник жизни. Невиданные мысли рождались в его голове: «Во мне течёт кровь матери, значит, я, несмотря на прерванную меж нами пуповину, по-прежнему являюсь её частью. Выходит, всё, что меня окружает, есть продолжение матери! Она родительница всего…
Антон запомнил первый пирожок, принятый из рук мамы. Запечённый в духовке, он был великолепен на вид, вкус и ещё на что-то очень важное, о чём никогда прежде Антон не думал. Он ел этот пирожок минут двадцать, откусывал по крохотному кусочку и многократно, будто играя и любуясь, переворачивал языком, пока тот окончательно не рассыпа;лся во рту.
Выписали Антона через две недели. «Иди, – сказал оперировавший его хирург, – и живи заново!» Заново… После смерти жизнь не вернулась в прежнее русло, прожитое почти бесследно, судя по дневным обрывкам памяти и беспамятным провалам десятилетий. Побывав в пространстве, где всё бесконечно и нет начал, Антон разительно изменился. Он перестал замечать многие шероховатости бытия – мусор на полу, небрежность в одежде, сумки, висящие на ручках дверей, разбросанные по комнате вещи. Бытовая слепота коснулась Антона вовсе не оттого, что он стал хуже видеть или заделался неряхой, нет, изменилась его «оптическая шкала»: прежние приоритеты перестали быть значимы, а незначимые мелочи – существенны. Размышляя, к примеру, о жизни и смерти одуванчика, Антон мог выйти на прогулку в домашних тапочках. Или, увидев на обеденном столе мышь, – не серчал и не бежал за мышеловкой, но с улыбкой созерцал главную героиню сказки про репку и про высокий смысл малых величин.
Идея мира как личной материнской утробы стала его повседневной практикой. «Как хорошо жить на свете, если ты никому не желаешь зла!» – рассуждал он, вглядываясь в комара, «доверчиво» пьющего кровь с руки. Вместо того, чтобы прихлопнуть наглеца, Антон наблюдал, как раздувается комариное брюшко, и с улыбкой додумывал происходящее: «Теперь ты мой брат, мы с тобой одной крови – ты и я».
И вдруг…
– Убей его! – потребовал мир.
– Как убей?.. – Антон вздрогнул. – Я не могу убить брата! Я отдал ему свою кровь…
Подбежал весёлый мальчуган лет семи и со словами: «Дядя, на вас комар сидит!» ударил ладошкой – хлопп! – по руке Антона.
– Убил?
– Убил, мама.
– Вы нас извините, конечно, – сказала женщина, обращаясь к Антону, – на вас комар сидел. Боря хотел, как лучше.
Они ушли. Фраза «как лучше» ещё долго оставалась на слуху и беспардонно ластилась к любовнику жизни: «Как лучше – так лучше, как лучше…»
«Да-а, – усмехнулся Антон, складывая друг с другом фрагменты насекомого, вымазанные спёкшейся кровью, его кровью. – Боря добрый мальчик, он наверняка хотел, как лучше. Но как...» На ум пришло тягостное воспоминание о посмертном счастье – фотография без признака жизни...