Папа, тебя уже давно нет, но я помню тебя так, как будто мы расстались вчера. Как же много я тебе не сказал, как часто тебя обижал и не чувствовал этого.
И вот только теперь я все понимаю, но, увы, исправить ничего не могу. Одна надежда, что ты там, на небесах слышишь и видишь меня и надеюсь, прощаешь своего непутевого сына. Это письмо я сам расцениваю, как покаяние.
Я никогда не называл тебя папочкой, папулей. Мне тогда это и в голову не приходило, что ты такой взрослый суровый, всегда занятый нуждаешься в моей ласке. Даже когда я пытался приласкаться к тебе. Ты мне ворчливо говорил: « Ну, ладно Юрка, Ну, хватит! Иди, лучше уроки делай!» Теперь я понимаю, что ты это делал от неловкости. Не привык ты к этому. А позже мне уже и в голову не приходили всякие нежности.
И вообще, папа я считаю, что мало ты меня порол. Больше надо было. Чтобы неделями на задницу сесть не мог!
Я помню, как пахнет твоя шапка внутри, теперь у меня пахнет точно так же. И лысину, сверкающую на солнце, когда ты склоняешься над грядками, помню. Кстати, я тоже лысею. А вот волос на груди и спине у меня меньше чем у тебя, но зато седеют так же. У внука твоего волос в изобилии.
Не о том пишу. Помню я папа, как, мы паяли с тобой клетку для птиц. К слову, ничего не получилось, но корпели мы долго, паяльник с тех пор я держу уверенно, хотя применить его негде и незачем. Помню, как на верстаке, за сараем ты учил меня строгать доски. Помню твой голос: «Юрка, вот видишь сучок, здесь не надо, будет задир!». Помню, как учил выставлять резец рубанка, аккуратно пристукивая киянкой, пока от лезвия снаружи не оставался волосок. Помню, как учил колоть дрова, ориентируясь по указателям - куда стукнуть, чтобы расколоть полено, или пенек с одного удара.
Я отлично помню, как мы с тобой зимой ходили с ружьем по нашему саду, чтобы подстрелить лису, а лисят, которые обязательно должны быть, забрать домой. Крались, а ты мне тогда наказывал, что курки надо взводить только перед выстрелом, чтобы не подстрелить кого-нибудь. Я этот урок помню до сих пор. Я помню, как мы ездили с тобой, на пароходе в Тобольск, к тебе на родину. Помню, как девятого мая ты мне рассказывал о войне и всегда плакал. Но в последние годы на память все чаще приходят твои последние дни. Как я убеждал тебя с рентгенограммами в руках, что это не рак, а язвенная деформация желудка. Помню, как мы ездили в онкологический диспансер, где уже договорились о том, что тебя возьмут на операцию (сделать обходной анастомоз, чтобы ты не умер от голода). Как ты расплакался, когда тебе сказали, что берут, чтобы иссечь язвенный дефект. А мне ты шепнул: « Ну, значит точно не рак, раз взяли!». Помню, как передвигал на кровати твое уже почти невесомое тело, а ты мне говорил: «Ты меня, как поросенка толкаешь!». Помню, как в последнюю ночь мы с мамой услышали твой вскрик: « Маша!».
Это было твое последнее слово. Вечная память тебе, папочка