(Из книги Патрик Кэрри "Очарование в искусстве", Routledge, 2023)
draft
В своей книге, я буду ассоциировать «модернизм» и «модернистов» с их программной неприязнью к очарованию в искусстве и в других сферах. В особенности потому что эти термины используются по разному. Я объясню почему.
Я понимаю модернизм как настроение, превратившееся со временем в идеологию, которая подминает собой любые движения. Это настроение революционно, поскольку позитивно ориентировано на гипотетическое будущее, но негативно в своем отношении к историческому прошлому; с одной стороны оно самоуверенное, не самокритичное и шаткое; с другой – пуританское, даже ханжеское и распущенное; в любом случае страстно иконоборческое. Модернизм поэтому любит разбивать иконы и своих врагов, прошлых и настоящих. В этом отношении, как и многих других, он напоминает протестантизм, доказывающий свою историческую важность. (Как часто бывает, секулярные движения мало отличаются от религии в этом отношении.)
Конечно, каждый живущий сегодня современен в банальном смысле, т.е. принадлежит модерну по отношению к предшествующим временам. Но начиная с девятнадцатого века на Западе (и в некотором отношении в Японии), некоторые люди начали считать себя модернистами. Такое самосознание было вызвано, среди прочего, новым свободным взглядом на традиции, практически во всех отношениях: религиозном,политическом, социальном и культурном, включая искусство. Люди почувствовали свободу экспериментировать, независимо от традиционных структур.
К концу столетия, однако, модернизм, ставший идеологией – и если хотите, верой – встал в полный рост, и в последующие сорок лет после Первой мировой войны набирал вес. И его приверженцы были не просто модернистами, а верующими в него; Как выразился Ричард Тарускин, «Модернизм не просто условие, это приверженность». [ ] И частью этой веры, было сведение традиции к подавлению, невежеству и предрассудкам: короче, к секулярной ереси. Поэтому целью стало не просто игнорировать традицию, но разрушать ее и заменять на бесконечный прогресс, или на то, что Троцкий, а позже Мао, назвали «перманентной революцией»: предписание настолько же бесчеловечное, как и перманентная репрессия.
Идеология Модернизма основана на вере в секуляризм, материализм, и рациональность. Разум, и следовательно психология, заменяют дух или душу, и даже когда рациональный ум рассматривается как нечто требующее коррекции, он должен дополняться под- или бессознательным – по сути, человеко-центрическим солипсизмом. Эта вера совпадает с нарративом о спасении посредством прогресса (который в большой степени заимствует идею спасения у христианской эсхатологии) и подавлении врагов, главными из которых являются предрассудки из-за народного невежества и поэтому требующие пере-обучения.
Термин «предрассудок» первоначально означал религиозное инакомыслие, основанное на невежестве и/или страхе. Он использовался протестантами для аттак на католицизм и связывался с язычеством. Современная наука затем переопределила язычество в секулярное невежество, а модернизм назвал его просто «традицией». Отсюда модернистское иконоборчество: если вы уберете всех идолов, у вас останется только Правда (своего рода секулярный Бог). Отсюда также тонкая перегородка, отделяющая модернизм от нигилизма – и последующее безсилие в отношении больших денег. Когда ничто более не получает своей внутренней ценности, все оказывается подлежит продаже на рынке или убийству.
Все эти вещи – часть ментального окружения большинства модернистов. И вера в них не слабеет. В визуальном искусстве и музыке, модернизм потерял часть своего авторитета в 80-х гг ввиду возвращения к некоторой традиционной тональности. Но эпигоны чистой абстрации и стереотипов, атональности и «экспериментального» диссонанса никуда не исчезли; постмодернистская ирония оставляет после себя лишь похудевший, обновленный модернизм, в то время как сведение эстетики к рыночной стоимости галлопирует невиданным темпом. И несомненно, модернизм продолжится под другим именем. В конце концов, в центре того, что я называю модернизмом, лежит позиция, способ бытия, то, что выражают различные движения, но отнюдь его не исчерпывают.
Надо признать, что первоначально модернизм воспринимался как чрезвычайно освободительное и восхитительное движение, иногда выражаемое некоторым добротным, иногда великим, искусством, вместе со множеством чепухи. Но изумление, восторг и радость в искусстве это вещи, которые модернизмом отвергаются. В самом деле, они иногда несколько «смягчаются» с утверждением, что «по сути» мир сегодня разочарован, и поэтому единственный способ шагать в ногу с реальностью, это разочароваться тоже. По безукоризненно логическому, но сумасшедшему выражению Джея Бернштейна, «Сегодня подлинность без жестокости более невозможна» [ ]. Что опять ставит очарование в ряд регрессивного и реакционного.
Заявление модернистов это не отвлеченные определения однако, но интервенции с целью сделать таковыми сами вещи, и тем самым, подтвердить свою правоту. Но реальность остается непрекращающейся и упрямо запутанной амальгамой очарования и разочарования - «неисправимо плюралистичной», по словам Луиса Макниса – поэтому их заявления рушатся также.[ ]
Такой набор ценностей и взглядов врядли можно назвать новым, конечно. Один из проповедников модернизма Ле Корбюзье, описывал бедных граждан Парижа как «мертвый груз города, обуза, черный клубок нищеты, несчастья и человеческих отбросов». Напротив, он превозносил План,
"Правильный, реалистичный, точный план, обеспечивающий решение... План,
вычерченный далеко от сумасшествия офиса мэра, или городского собрания,
криков электрората или причитания городских жертв. Он должен быть вычерчен
спокойными и ясным умами... Это биологическое творение, преназначенное для
человеческих существ и реализуемое современными средствами." [ ]
Невозможно не услышать в этом авторитарном выступлении отголоски позднего Платона, почитателя спартанского полицейского государства и ненавидящего вульгарную толпу (demos), с их невежественными мнениями (doxa), противодействующими истинному знанию (episteme). И надо признать, что Церковь в ранние века контролировала и пыталась вытоптать чудеса. Но Бог, как высшая тайна, по крайней мере, оставил за собой право на «магию». С подъемом научного натурализма и материализма как высшего канона, последняя крепость была разрушена.
Обещание законченного и полного подчинения - даже недостижимого на практике – прельщает, и тем, кто любит подобную идею, трудно устоять. Отсюда ненависть модернистов к очарованию, на которую они навешивают догматические утверждения, уничтожающий анализ и издевку. Даже юмор, в этом контексте, не остается смешным, а принимает разрушительный характер. Аналогично, по мнению Адама Загаевского. «Когда ирония занимает центральное место в чьей-либо мысли, она становится извращением. [ ]
Модернизм возвращает нас к разочарованию, проанализированном Вебером, которое вытекает из уверенности, что конкретную магию жизни можно разделить на материю и идею, и что последнюю можно свести к первой. Это острое разочарование, по сравнению с очарованием, контроллируемым религией. Здесь я говорю о «большинстве» модернистов, потому как существует небольшая часть исповедующая магический модернизм: Теософическая доктрина, сверхъестественная или иделистическая в метафизике. Как мы увидим, это очевидно в представлении Кандинского, Мондриана и несколльких больших художников.
Тем не менее, поскольку романтический идеализм допускает фундаментальное разделение жизни на материальную и духовную составляющие - два соперничающих монизма, о которых я говорил ранее – и предпочитает последний, он оставляет нетронутым владения материализма. В итоге, поэтому, в любом из вариантов модернизм остается враждебен к очарованию и его источникам, таким как живое тело, женщина и Земля. Неудивительно, что Кундера - находящийся внутри, так сказать –утверждает, что «Быть модернистом значит быть другом гробокопателя». [ ]
Поскольку очарование есть изумление перед определенной инкарнацией или мгновением жизни и усиливает сам факт жизни, быть против изумления значит быть против самой жизни. Это очевидно. (В жизни бывают простые истины) Поэтому необходимо настаивать на том, что тело такой же субъект, как и объект; что правильно понятая женщина включает в себя маскулинность; что Земля это не только природа, но и культура, и не только человеческая. Действительно, я вижу как сложно понять и принять эти истины любому, кто считает себя прогрессивным.
Берджер*, рассуждая об очаровании на примере обманчиво простой белой деревянной птицы, восторгается: «Я смотрю на кусочек дерева, который стал птицей. Я смотрю на птицу, которая нечто больше, чем птица...» [ ]. Мы люди занимаемся этим очень давно, и такая настойчивость вдохновляет. По мере разворачивания двадцать первого века, иллюзии модернизма, все еще сильные на рынке, становятся все более очевидными, порождая надежду на обновление искусства. Возможно этого не произойдет пока обновление не примет радикальный характер (радикальный – значит обращенный к корням) расставания с культом вечного нового.
*Джон Берджер (Berger) (1926–2017) - английский искусствовед, романист, художник и поэт