«Не пускай в голову дурных мыслей. Они, злюки, тянут за собой такие же поступки, события», – часто произносит Лампадовна, давая оценки неблаговидным историям. к которым неравнодушна. К тому же следует отметить, что она далеко
не бесталанна, раз видит талант в простом человеке, только скромничает, порой – чересчур. Вот и на этот раз…
– Давай, Лампадовна, выкладывай, где была, кого высмотрела-выглядела, что нашла,
в чемодане аль в авоське везла. Да не скромничай, знаю я тебя…
– Побывала там, где на своём веку не приходилось… За Уралами в Сибирях да на
Байкале. По путёвке, дали как передовой пенсионерке… Поехала самым прямым
«Москва – Владивосток» (нет, не пароходом, самолётом – поездом). Он, поезд,
точно неторопливый гид: поведает про одну станцию – и айда к другой. До
следующей мозги успевают усвоить новое, а может, и очиститься от каких-то
превратностей – словом, твоя головушка поэтапно редактируется…
– С чего начнёшь, с нового или сразу с превратностей? – встреваю с вопросом в
начатую Лонгиной тираду, чтобы она не сбилась с главного, а то уйдёт не в ту
степь (это, быть может, единственный порок в её рассказах).
– А я и веду, прямым рельсом, к нему, главному. Не поспешай мой сказ. Люблю
правило: всё в своё время, а моё-то времечко самое верное – сама выбирала (ой,
опять куда-то отчаливаю…) Вот еду, одна в купе, на нижней полке, царствуй –
не хочу. Выскочили за Урал. Горы будто враз провалились – равнина, куда ни
глянь, да поля пшеничные (рада, будто я их агрономлю: душа-то моя, колхозная,
до сих пор в полях).
– Про твою агрономию знаю, даже в газетах читала когда-то про твои полевые
успехи. Давай сказывай про путь-дорожку до Байкала-батюшки да про его
притягательность.
– Не…эт. Сначала выслушай про жизнь в вагоне: это, пожалуй, поважнее, чем как я
«доставала» дно озера (по нежеланию душевному). Его, озера, притягательность
на себе испробовала… Тону, а думка-то только о ней, о путёвке-пенсионерке –
пропадает из-за какой-то (подумаешь!) полуторакилометровой глубины… Да-а,
никого не приведи бог к такому перепугу… Но почему-то вдруг одна нога
дернулась, другая воду пнула, руки как-то сами собой взметнулись –
почувствовала: взмываю вверх. Оказавшись на свету, не сразу поняла, где я: то
ли на поверхности Байкала, то ли прямым ходом в Мир Иной прибыла: синева неба
опустилась на лёгкие волны и колышется, словно блестящий голубой шёлк, а
вокруг меня стая омулят (может, радовались встрече со мной, а может,
усмотрели во мне корм... со страху не спросила). Только тут на ум пришло:
когда-то я, в студенчестве, пловчихой слыла – первенство имела. Вот руки, ноги
и вспомнили свои способности, да и меня не пустили гостить на дно. Верь не
верь, а струхнулось слегка…
– Тут не «слегка»… От твоей исповеди уже я вижу дно. Надеюсь, вера спасла тебя. А
ты же затевала речь про вагон, про что-то «поважнее»… Сама же пошла в глубины
байкальские, – напоминаю путешественнице.
– Вот и про него очередь. Про вагон. Станция. До Байкала ещё километров пятьсот.
Проводница привела в купе пассажира, указав на свободное нижнее место.
Пассажир как-то странно обвёл взглядом пространство, а потом, растягивая
слова, спросил: « Вы то… же… ед…ете в … Зиму …с боль…шой бу…уквы? Я в Зиме
вы…хожу. Бо…оюсь холода: там, го…оворят, и летом в шу…убах ходят. Я в Тю…мени
вы…шел …под…ышать. Пока …дошёл … до ко…нца …ваго…на и сдел…ал шаг наз…ад,
пое… зд трону…улся и я его не до …гнал. Сразу… под…умал: эсто…нцев Россия не
лю…бит, поэ…тому по…езд мой угна…ли, как внедо…ро…жник в тайгу…» .
В первый миг подумалось, что он заика. Оказалось – нет. Типичный светло-
русый голубоглазый эстонец, лет тридцати, флегма. А флегмы, вестимо, никуда
и ни с чем не спешат, так как никуда не опаздывают – вот и говорят, растягивая
слова, как поют.
Не буду дразниться его «речетягомотиной», а перескажу по-русски.
– Урмас меня называют. Дежурный по вокзалу (про вокзал не успел прочитать, как
зовут) послал меня… Вот к вам.
– Почём он знал, что я, Лонгина, тут? – по своей наивности ляпнула я.
– Русские знают всё и про всех, особенно про нас, эстонцев, будто бы мы
устремились к фюреру, а точнее – к фюрерше с белым добрым ангелом. А что?
Белый добрый, он помогает…
– Ну-ну, поможет… Чёрный тот ангел у фюрерши – её шея не для иждивенцев. Это мы,
русские, подставляем свою шею иждивенцам, десятилетия тащим их, жалеем. А они
к нам «с белым ангелом»… К слову, там уже не фюрерша, а выскочил, как из
табакерки чёрт, новый фюрер, копия того эсэсовца Айсмана, что на гляделке с
повязкой в «…не думай о секундах свысока". И новый чёртик вроде бы даже
потомок нордического Айсмана – уж больно шибко смахивает…
Но час пожалует – фюреры растопчут вас, как слон гадюку, – вспыхнула я.
– Мне мил фюрер. Давайте на этом точку установим, – прервал он меня.
– Мы-то её тут, в вагоне, установим, да фюреры не позволят, пока вас, как
украинцев, не истребят, до последнего… Так что прибалты на очереди.
Зачем в Зиму-то жалуете? – миролюбивым вопросом увожу его от острот в
разговоре.
– Бабушку увезу. Когда эстонцев ссылали в Сибирь, её, малу, с родителями тоже.
Теперь совсем одна. Война. Страшно.
– Там тихо, не стреляют. Зачем увозить? Оставляйте у нас: всё равно скоро с
поклоном к русским. Европушка недолго терпит иждивенцев, не очень желающих
вкалывать, да и не столь умеющих… – вставляю я свои размышления.
– Да, мы, эстонцы, не столь умелы, как немцы или наполеонцы, но у нас территория
есть, права…
– Вашей территории хватит разве что мартовскому коту – да и он не успеет устать
от своих услуг, как она кончится. И прав не своих не заметит…
– Я схож с котом?
– Про территорию я… А давайте чай пить. Вы любите чай с мятой?У меня вот «Мишка
на севере», «Красная Шапочка», домашние вафельки. Присаживайтесь к столику.
Мириться люблю больше, чем ссориться,– искренне призналась я, идя на мировую.
– Спасибо. Согласен на чай.
Только за мирным чаепитием я увидела рядом с ним скрипку и тут же спросила: « Вы музыкант?»
– В некотором роде. Скрипка – сюрприз для бабушки. Хельга она – скрипачка, в
детстве играла на этой… Желаете – подарю вам «Полонез Огинского»?
– Сколько раз в жизни я слушала это «Прощание с Родиной» – столько раз и
обливалась слезами: слабые лучики надежды на возвращение в родные края тщетно
тонут в грусти-печали. Это плач раненой души композитора, гонимого по свету
жизненными потрясениями и упокоившегося в чужих краях, в Италии, – открылась
я, готовая слушать.
…Скрипка умолкла. И он чуть приглушённо: « Бабушка Хельга скучает по Союзу.
Говорит, что я там был бы нужен в любом оркестре… Теперь вынуждают стать
солдатом не моей армии…»
– Тут к месту сербская пословица: «Во время войны политики дают патроны, богатые
дают еду, а бедные – своих детей. Когда война заканчивается, политики
подбирают остатки патронов и пожимают друг другу руки, богатые повышают цены
на продукты, а бедные ищут могилы своих детей». Как вам это, Урмас?
– Умно. А главное – поучительно… Я вам в подарок благ желаю.
– Пожалуйста, Милости просим – в наш «оркестр» вместе с бабушкой.
Думается мне , «в Зиме с бо…ольшой бу…квы» Урмас выходил лругим человеком, –
заключила Лонгина.
Ай да Лонгина! Оправдала звание передовой (как ныне молодые глаголют)
продвинутой пенсионерки. Приветствую!
25.09.23 г.