При рождении его назвали Егором. Егорий - победоносец. Трудное детство было у Гоши. Папа был запойным, а мама от этого честной давалкой. Жили они в маленьком домике на окраине южного города. Поэтому все всё про всех знали.
Гоша родился крохотным. И стал крохотным мальчиком. Злые мальчишки на улице его били, а в школе сажали на шкаф, а он орал от страха. Слезть сам не мог - боялся высоты. Приходила училка, белобрысая злюка, и нет, чтобы разобраться, что делает крохотный мальчик на канцелярском шкафу – делала в дневнике замечание красными чернилами: «Опять сидел на шкафу, сорвал урок! Родителей прошу прийти в школу». Весь поселок знал, что Гортензия такая злобная, потому что никто ее замуж не рискнул взять. Да как ее взять – легче доску выесть.
В школу шел папа Егор. Обещал со всеми разобраться. Мама все время была где – то. Папа добирался до школы своеобразно – по пути заходил во все пивные и разливухи. Надо ли говорить, что он, дернув три – четыре стакана «Изабеллы» матюгал учительниц, обещая им и директрисе тоже нетрадиционные сексуальные отношения. Угрожал то же самое сделать с их мамами.
Учитель в школе был адын. Военрук, он же физрук, он же учтруд. Владимир Иваныч. Он воевал с финскими белогвардейцами, ему повезло - в первом же бою получил пулеметную пулю. Ногу ампутировали по колено. А Егор воевал с узкоглазыми. Ровно три дня. Был первым номером в расчете ПТРС.
- Системы Симонова! – объяснял папа, вздевая в потолок палец, щедро украшенный бородавками. И одним глотком осушал стакан вина. Морщился. Ну как тут говорить о войне без водки? Свадьба без невесты. Он брал два стакана чачи. Ее, собственной выгонки, продавал продавец Гоги. Своим. А чужие сюда не ходили. Чача была 70 градусов. Егор брал себе и хромому военруку. А то еще расплескает. Протез у Вовки был херовый. Но каждый год его дергали на медкомиссию. Хотели, суки, убедиться – не отросла ли нога.
- Расскажи – ка Ананьич, - спрашивал хромой у Егора. – Как вы встретили врага?
- Нам всем выдали по бутылке водки, буханке черняшки. И банку второго фронта.
- Ваши действия, - спрашивал военрук быстро.
- Водку выпили, а тушенку и черняшку тут же сожрали. И поехали в бой на студобекерах. Высадили нас. Туман, ни зера не видно. Впереди уже громыхало. Только мы с вторым номером поставили эту дудыргу в 22 кило, как по ушам ударило. Танки. Идут и стреляют с ходу. Тут я и насрал в галифе.
- Знакомое дело, - кивал Вовка. И закуривал беломорину.
– Ну дальше, дальше. Пррдолжиль срать?
- На нас шел танк узкоглазых, - распалялся Егор. - Я прицелился и - бздень в смотровую щель. Рикошет. Прицеливаюсь второй раз – аа, за батьку, без вести пропавшего под Москвй. За дядей, под Москвой легших! Сбиряки спасли тогда Москву! У нас полдеревни мужиков выкосило. За всех полегших, ети его мать рябого! И - танк задымился, оттуда узкоглазые полезли как клопы. Тут мы их карабинов и положили. У меня второй номер был ворошиловский стрелок.
- Да вы оба после пятьсот грамм были ворошиловскими стрелками, - ехидно замечал военрук. Он стрелял с двух рук. Из нагана.
- Да, - поникал головой взорливший было Егор. – Потом оказалось, что остановили его артиллеристы. Они и пробоину показали в башне. Поэтому – им красное знамя, а нам со вторым номером – медали.
- Что ж не носишь? - строго вопрошал военрук.
- Да Гошка, засранец, потерял. Не пойду я в школу, набрался. Я щас Гошке жопу размалюю.
В последний раз отец выпорол Гошу в девятом классе. Маманя руки под ремень подставляла, но получила в глаз. Вот так и прошло Гошино босоногое детство.
Наступила юность, в институт он не поступил. Остался работать на фабрике, где работали папа и мама. Девчонки его сторонились. Крохотный плешивец. Знали, как за соски он покусал Людку из 7 – го цеха.
На весь мир был обижен Гога. Весь мир водил Гошку за нос. И по ночам, мучаясь бессонницей, представлял он себя усатым, грозным, чей огромный портрет висел на стенке в Гошиной прокуреной однушке. Грозным таким - перед которым все писают от страха. А бабы – кончают. Мечтал, что будет и он – как сам Хозяин стоять на Мавзолее, а к его ногами офицеры – победители будут бросать знамена Третьего Райха. И мстительно думал – всех этих героев я, как и Папа – зарежу.