У отца была кожанка. Он в ней бомбил…
Нет, он не был эсером-бомбистом, он был коммунистом-таксистом - то есть занимался извозом в свободное от социалистического труда время. Или как говорил он сам: «имел копеечку со своей «копеечки»». Что являлось обычной практикой для отставника с высшим историческим.
Куртка была древняя, как наш полупокойный генсек, обшарпанная – хоть морковь на ней натирай, но, тем не менее, я вожделел её безумно, находя себя в ней чертовски привлекательным.
Потому что, во-первых, кожа – это дефицит, а, во-вторых, - любой дефицит красит. Даже, если он и такая рвань, которую стыдно надеть, хоть и очень хочется.
Вот в какой нервно-амбивалентной обстановочке проходило моё созревание.
Да-да, у меня к тому моменту уже, на секундочку, проросли усы, и кое-что ещё, отчего крен в сторону женского пола стал заметен даже невооружённому глазу моих родителей. Не говоря уже о вооружённых глазах самого женского пола, перед которым я ни за что на свете не решился бы показаться в этом бросовом тряпье, насквозь пропахшем машинной гарью, чекистским потом и пылью продразвёрсток.
И только в тысяча девятьсот девяносто восьмом году, будучи уже отцом троих и мужем одной, я, наконец-таки, приобрёл себе долгожданную кожанку.
Она позвала меня с витрины. Сверкнула, подмигнула, и жена сказала: «Да задрал уже! Купи, и забудь!». И я окунул в неё своё заплаканное лицо.
Не в жену, разумеется, - в куртку…
И долго тянул хлюпающим носом её волшебный кожевенный запах - куртки, естественно.
В такой позе меня и настиг продавец.
- Вы чувствуете?! – стремглав выскочил он из-за прилавка. – Чувствуете запах прерий? Это же натуральный буффало! Погладьте его. Погладьте!..
И я погладил, и почувствовал.
Продавец был возбуждён.
- Янтарный цвет! Не коричневый, не рыжий - янтарный! – метал он перед нами словесный бисер. - Видите, как переливается! Чувствуете, как плывёт под рукой! Трогайте его. Трогайте!..
И я трогал, и он переливался, и треть моей зарплаты уплывала у меня из рук.
- У вас есть такой же, но ХХL? – неожиданно спросила продавца моя жёнушка.
- Есть! – метнулся тот в коморку.
И пока я интересовался у супруги: «Зачем нам ХХL?», торговец уже подал нам огромного буффало, и он был роскошен.
— Вот! - раскинув зверюгу на своей вытянутой руке, воскликнул продавец. – Самый ходовой фасон! Пик моды! Для вас - в ту же цену! Примерьте. Примерьте!..
И я примерил. И кожанка повисла на мне мешком.
- Конечно, лучше надевать её на свитер… У нас, кстати, есть отличные - турецкие. Вам подобрать?
- Не надо! – остановил я услужливого. Но тот уже успел произнести, что у куртки отстёгиваются рукава и её можно носить, как жилетку - что меня и добило.
- Отстёгиваются рукава?!! - обомлел я.
- Да-да, отстёгиваются рукава!
- Ты слышишь, у неё отстёгиваются рукава! – повернулся я к жене.
И она сказала:
- Берём!
Отстёгивающие рукава поразили и её воображение.
Дома своё приобретение я ещё долго душил в объятьях, терзал, превращая куртку в жилетку и обратно, бесконечно вжикал молнией, щелкал заклёпками, примерял, обнюхивал, и даже украдкой один раз облизнул.
В кожанке было всё, чего я так давно желал, на что потаённо уповал и надеялся – и шик, и яркость, и погончики, не говоря уже об отстёгивающихся рукавах с широкими проймами.
Вдоволь наласкавшись и нанежившись, я, в конце концов, повесил свою прелесть в шкаф, поджидая подходящего случая - ибо не наденешь же такую роскошь за хлебушком? Разве что - в театр! С двумя турецкими свитерами, с толстой золотой цепью, с растопыренными пальцами, в черным «бумере».
А так кроме пальцев из всего вышеизложенного у меня больше ни черта не было, не считая жены, детей и ежемесячных выплат за это парнокопытное, то ни о каком театре речи быть не могло.
Да и жарко у нас, как в Израиле! Тут не только в двух, в одном свитере запаришься!
В итоге кожанка так и провисела в шкафу ненадёванной без малого четверть века.
Мода девяностых ушла с вместе девяностыми. Сгинули широкие проймы, ушли в небытие погончики, и мой буффало издох, так и не нагарцевавшись.
Хотя внешне по-прежнему был молод и, как распоследний сукин сын, переливался янтарными отливами.
Разумеется, я не единожды порывался надеть на себя этого буйвола. Но всякий раз его с меня срывала бдительная до моды жена.
- Ты с ума сошёл?! Там же будут люди! Немедленно сними это уродство!
- Так может жилеточкой? – с надеждой вопрошал я. – Рукавчики-то отстёгиваются…
И она кричала:
- Бомжам отдай! Выкинь уже, наконец!
И я говорил ей:
- Нет! Когда сын подрастёт, может мода изменится…
И он, слава богу, подрос. И мода, слава аллаху, изменилась. Но опять не в ту сторону.
Семидесятые с восьмидесятыми время от времени возвращались, а вот девяностые - хоть ты тресни!
Так я и вынес вчера на помойку, свою милую. Так и выложил у бачка, ненаглядно янтарную. И местные коты, в благодарностях мне, прям замяукались…
Имеют, паскуды, вкус, ценят качество.