Святочный рассказ
Это случилось в Москве на исходе декабря, в самый канун Нового года.
День на календарях значился будничным, но всё в городе уже искрилось, пенилось и дышало надвигающимся праздником. Ни о какой работе люди, конечно же, и не помышляли. По всем конторам, офисам, редакциям, бухгалтериям, по отделениям полиции, по гаражам и больницам, по институтам и лабораториям, по всем без исключения присутственным местам,— с самого утра чпокали и стреляли в потолок пробки, звякали стаканы, раздавались хмельные выкрики и женские взвизги. В двух-трёх местах успели уже повздорить. За некоторыми дверьми пели. Кто-то громко, через весь стол, выкрикивал в глаза начальнику накипевшую горькую правду. Кое-где, растащив драчунов, выгребали битое стекло и ставили на место поваленные стулья. А на Сивцевом Вражке камера наблюдения зафиксировала, как вдруг прибежал к подъезду какой-то длинный, всклокоченный, в расстегнутом пальто, без шарфа, оглянулся по сторонам и пропал из виду. Возле метро в Сокольниках подожгли мусорный бак. Много чего забавного и весёлого происходило в тот памятный день.
Едва-едва начало смеркаться, как по всему городу, от центра и до самых до окраин засияли фонари, а в морозном воздухе засветились разноцветные гирлянды. Пролетел со звоном полупустой трамвай, и долго вихрилась вслед за ним радостная сумятица метели. По улицам загуляла лёгкая поземка, ветерок румянил подвыпившим, поспешающим домой прохожим, щёки. Прекраснейшее время! Но, увы, не для Михаила Сергеевича Горбылина. Не для него…
Впрочем, и не о нём-то вовсе речь.
В шесть часов вечера, когда совсем уже стемнело, в полупустой ресторан, что не так давно открылся близ Казанского вокзала, вошли двое. Впёрлись, можно сказать…
Старый гардеробщик, очнувшись от дрёмы в тёплом и сумрачном своём углу, тотчас определил в них командированных. Поклажи при них не было никакой, не считая двух одинаковых чёрных кейсов, на которых, между прочим, болтались ещё ценники на ниточках.
Оба этих гражданина оказались на удивление похожими друг на друга. Невысокого роста, упитанные, круглощёкие. И если бы их, допустим, какая-нибудь неведомая озорная сила ради шутки в этот миг переставила местами, то ничего бы не изменилось. Да, вот ещё что! На обоих надеты были короткие овчинные поддёвки, а также круглые цигейковые кепки с длинными козырьками. Сверху оба припорошены были сухим снежком, точно сдобные пончики сахарной пудрой. Так что издали трудно было сразу различить, кто из них есть кто.
Между тем, это были Егор Огурцов и друг его — Тарас Майдаченко.
Приятели скинули с плеч поддёвки, бодро и в лад пристукнули каблуками, точно собираясь немедленно станцевать перед сонным гардеробщиком какой-нибудь народный танец, ударили шапками по коленям, обтряхивая их от снега.
— Слышь, дед! Ты вещички наши на общий крюк повесь, — приказал Огурцов. — Мы вместе уйдём.
— Вместе пришли, вместе и уйдём, — подтвердил Тарас. — Ось так от.
В ответ из сумрачного угла тускло моргнули два круглых глаза. Гардеробщик что-то невнятно проклекотал, костяными пальцами подцепил овчины за шиворот и медленно понёс их, вытягивая шею и сутулясь спиной, точно старый гриф.
В мозгу его помимо воли шла неусыпная привычная работа, которую он, впрочем, и не в силах был остановить. Он давно уже жил в стороне от своих мыслей. Мысли эти рождались не друг за дружкой, как у всех обыкновенных людей, а прямо вот так одновременно пёрли гроздьями, вылезали из-под спуда целым ворохом сорняков: «С похорон едут. Воск на ногте. Бодры-жизнерадостны. От овчины ладаном несёт. Навеселе. Оба с кольцами, женаты. Прохвосты. Руки пухлые, нерабочие. В командировку едут, а жёны обоим изменяют. И одному, и другому. Э-хе-хе-хе…»
Ни Огурцов, ни друг его Тарас, получая номерок, разумеется, никак не почувствовали, что их только что вот так подробно и детально препарировал изголодавшийся по аналитической работе мозг старого кагебиста.
Щурясь от яркого электрического света, они уже оглядывали просторный гулкий зал. Пустующих столов было великое множество, что с самого начала чрезвычайно усложняло выбор. Кроме того, после улицы оба ещё не совсем освоились с сияющей роскошью ресторана и чувствовали себя не очень уверенно.
— «Броня крепка и танки наши быстры…» — вполголоса запел Огурцов и, отпустив локоть Тараса, двинулся в глубь ресторана по красной ковровой дорожке.
Тараса повело немного влево, и он оказался у ближайшего столика. Опробовал его ладонями, не качается ли. Затем сел на стул, закинул ногу за ногу, подбоченился.
Через минуту вернулся Огурцов.
— «Когда нас в бой пошлёт товарищ Ста-а-лин…»
Обошёл вокруг стола, погладил белую скатерть, отодвинул стул и тоже присел. Поёрзал на сидении.
— Нет!
Тарас пожал плечами. Однако, поднялся, задвинул стул. Оба потоптались некоторое время у длинного банкетного стола, украшенного новогодними гирляндами.
— На панихиде у Горбылина приблизительно такой же стол был, — сказал Огурцов. — И как-то здесь как будто покойником отдаёт. Чуешь запашок?
Тарас склонился над скатертью и, принюхиваясь, пошмыгал красным заложенным носом. Запахов он никаких не почувствовал, но, приметив посередине стола еловые ветки в вазе, сказал:
— Ёлкой пахнет. Лапником. Венком как будто бы еловым, похоронным.
— Вот-вот! Я ж говорю, гробом. Надо подальше от таких мест держаться.
Приятели отступили к окну, уселись за небольшой столик друг напротив друга.
— Подходяще, — сказал Огурцов. — И у окна, и к выходу близко в случае чего. Нормальный шалман. А ты сопротивлялся. Чисто, сухо.
— Я-то не против, — согласился Тарас и провёл рукою по крахмальной скатерти. — Сухо-то оно, может, и сухо. Кто спорит? Но не люблю я эти кабаки, Егор. Того и жди, что собачиной угостят. Вместо нормального-то макдака.
— Не думай об этом, — посоветовал Огурцов. — Моя бабушка говорила так: «Не тот червь, что мы едим, а тот червь, что нас ест». Применительно к собаке, то же самое.
— По совести тебе сказать,— заметил Тарас, — все эти хозяева ресторанов люди лукавые. Я за всю свою жизнь, Егор, не встретил ни одного честного ресторатора.
— Это потому что ум у тебя хохлацкий, недоверчивый. Надо всегда надеяться на лучшее, — сказал Огурцов. — «Дум спиро, сперо…». Пока живу — надеюсь.
— Пока живу — надеюсь. Великая мысль! «Пока живу…» — заметь.
— Пока живу-у… пока живу, надей-юсь… — бодро запел Огурцов на мотив «быстрых танков», постукивая костяшками пальцев по столу. Но тут же прервал себя:
— Горбылин вон уже ни на что не надеется.
— Да уж, — согласился Тарас. — Это так. Его-то уже никакой собакой не накормишь.
— Да, не повезло. И, что обидно, перед самым Новым годом! Подарка не успел получить. Интересно, кому теперь его кейс достанется?
— По христианскому обычаю я бы на месте руководства этот кейс в гроб бы ему велел бы положить. — Сказал Тарас. — Всё равно ведь Блоцкий украдёт. Так уж лучше пусть бы покойнику достался. И справедливо, и вдове утешение. А так ни с чем остался человек.
— А ведь это я его прикончил, Тарас! — Весело признался Огурцов.
— Как так?
— А я ему предрёк. Ты, говорю, Горбылин с детства. Фамилия у тебя такая. Горбылин. Букву переставь и получится — Гробылин. Гроб. Умрёшь, значит.
— Все умрут, Егор.
— Все-то все. Но слово сказано.
— Что есть слово? Звук.
— Слово великая сила, Тарас! Всё начинается с разговоров. Всё! Никакого большого дела без разговора не сладишь. Революция, бунт, война… Всё со слова. Вспомни майдан. Сперва крик идёт, гам. Лозунги-призывы. А потом уже трупы.
— Но согласись, мой друг, что прежде слова следует мысль! — возразил Тарас. — Идея.
— Идея и мысль сами по себе абсолютно безвредны. Как младенец во чреве. Пока не озвучишь. А уж когда озвучил — пиши пропало. Слово — великая сила.
— Ладно, — прервал Тарас. — Слово, конечно, сила, но что мы с тобой имеем? Поезд в одиннадцать?
— Одиннадцать ноль семь.
— Вот именно, что ноль-семь! Пять часов ещё.
— Опасно. — Покачал головою Огурцов.
— Риск упиться есть, но не факт. Всё от настроя зависит. На самом же деле — это не срок, пять часов. Та же свадьба через пять часов только в разгар входит. А вот на фуршете в полчаса можно с копыт скоровиться. Почему? А потому, что халява. Хватай от жизни, что успеешь!
— Это так. — Согласился Огурцов. — Нам же с тобой спешить некуда. Горбылин вон поспешил, и что в итоге? Наша задача — через пять часов достичь средней степени опьянения. Не более того. Иначе в поезд могут не пустить.
— Ну и будем по полрюмочки. Выпил — закусил. Сто грамм выпил, сто закуси. Значит, так. — Тарас вытащил калькулятор. — Учтя прошлые ошибки. График составим. Объём, предположим, литр на двоих. Делим на пять часов. Каждому выходит… В час сто грамм.
— Херня получается. — Огорчился Огурцов. — Сто грамм в час. Явная нелепица! Я думаю, по ноль-семь на брата будет в меру. За пять часов-то. Главное, закусывать плотно.
— Резонно, — согласился Тарас. — Поезд в одиннадцать ноль-семь и мы по ноль-семь. Складно. Можно, кстати, кофем в промежутках взбадриваться. Ладно. Делим на пять часов. Два с половиной грамма в минуту выходит. Каждому.
— Уже теплее. Сидим, беседуем… В это время как бы капает. Вроде сока берёзового. По чарке накапало — произносим тост. Но я предлагаю рваный темп. Первые три рюмки пьём в течение получаса. Затем перерывы увеличиваются.
— Разумно, — кивнул Тарас, внося исправления в график.
Подошёл лысый и тощий официант с презрительным высокомерным лицом.
Примерно через час, то есть, выпив уже шестую рюмку, Огурцов, энергично прожёвывая жилистый антрекот, говорил:
— А ведь это, если задуматься, то вместе с Горбылиным мы часть меня похоронили. И, может быть, далеко не худшую часть.
— Не понял, — сказал Тарас.
— А ты подумай, что есть твоя жизнь. Жизнь есть наше представление о ней. Мысли, чувства. То есть духовно, Горбылин занимал в моем внутреннем мире какие-то доли процента. В этом смысле он часть меня. И с его смертью из меня ушли и эти доли процента. Теперь тут воцарилась некая пустота, — Огурцов гулко стукнул себя кулаком в грудь. — А посчитать, скольких близких я потерял за всё время своего существования? Страшно и представить. Все они уносили куски моей души. Расхищали мою жизнь.
— Не унывай. Ведь если следовать твоей логике, то и ты у кого-то сколько-то процентов составляешь.
— Это, конечно, так. Все люди взаимосвязаны. Но как-то не особо утешает.
— Ну, не унывай! А, вот интересно знать, кого у тебя больше всех в процентах? — спросил Тарас. — Кто приоритетней?
— Элеонора! Жена моя. — Не задумываясь ни секунды, признался Огурцов. — Процентов десять она во мне занимает. На сегодняшний день. Когда-то она составляла четверть. Двадцать пять процентов моего существа. Возможно, даже и тридцать. К сожалению, со временем её доля уменьшается. Парадокс! Жена телом прибавляет, толстеет, а доля уменьшается. Что поделаешь? Такова реальность.
— Я прикинул, у меня Оксанка до сих пор процентов двадцать занимает. Интересно, а какой процент я у тебя занимаю? — спросил Тарас.
— Где-то четыре-пять. А вот то, что Оксана пятую часть твоей личности оккупировала, неудивительно. Крикливая она у тебя. Прямо гремучая, честное слово.
— Это да.— С удовольствием согласился Тарас. — Она и по морде настучать может при случае. Если что. Это у неё с удовольствием.
— Да уж помню. А не кайся. Дурак. Кто ж перед женой кается? Изменил и молчи с достоинством. Пока слово не сказано, то и измены никакой нет. Слово — вот главная и страшная сила жизни! А вообще, Тарас, всё в этой жизни настолько взаимосвязано, что умом можно тронуться.
— Ну, так уж и всё! — Не поверил Тарас.
— Абсолютно! Не веришь? Хорошо, признаюсь тебе. Только тебе. Как близкому другу. Но обещай мне хранить тайну.
— Клянусь могилой Мазепы! — тихо сказал Тарас и сел ещё прямее.
— Ну, смотри. Начну с вопроса. Способен ли ты понять логику выше человеческой?
— Выше человеческой? — Тарас нахмурился и пошевелил бровями.
Огурцов внимательно смотрел на друга, не торопил.
— Частично, — сказал, наконец, Тарас. — Способен, но частично.
— Что ж, — сказал Огурцов. — По крайней мере, честно. Примерно такого ответа я от тебя и ожидал. Отчасти, говоришь? Ответ принят. Начну с азов. Но сперва давай-ка по рюмочке.
— Ещё семь минут. По графику.
— Не будем формалистами, Тарас. Организм лучше знает.
Тарас хотел было возразить, но Огурцов уже налил.
Выпили молча, не чокаясь.
— Слушай, Тарас. И мотай на ус. Слушай сюда. Каждый наш поступок, Тарас, сказывается на всём космосе. Малый казалось бы личный твой грех — вызывает всемирную катастрофу. Да-да, Тарас. И не гляди на меня скептически. Мой поступок может стать тем крылышком мухи, который склоняет гигантскую чашу мировых весов. Я нагрешил — и зло перевесило! Перевесило зло, Тарасушка мой дорогой! В масштабах Вселенной!
— Ничего не понял! — Нахмурившись, закричал Тарас. — Говори внятно!
— Хорошо. Поясню на пальцах. — Огурцов показал Тарасу растопыренную ладонь. — Был, предположим, такой факт. Я раз с Покидовой переспал. Допустим, по пьяни. И всё бы хорошо. Сошло с рук. Но представь себе, просыпаюсь, и прямо спозаранку по телевизору новость — в Иордании посёлок вулканической серой засыпало. Есть человеческие жертвы.
— Не вижу связи.
— Не видишь связи? Про Содом и Гоморру забыл? Тех ведь тоже пеплом и серой. И тоже связи не видели. Хорошо. Другой факт. У меня сосед есть, из бывших поляков. Пшепярдовский. Я ему в шутку почтовый ящик поджёг. Вечером, после корпоратива, семнадцатого августа сего года. Конечно, пьяный был… Никто не видел. Но догадайся, что произошло восемнадцатого?
— Догадываюсь, что с тобой произошло восемнадцатого. Элеонора по голове настучала за пьянство.
— Не опошляй, Тарас. — Поморщившись, сказал Огурцов. — Хорошо. Я тебе напомню, что произошло восемнадцатого. А произошло то, что восемнадцатого вся Калифорния заполыхала пожарами. Как тебе такое? Не впечатляет?
— О-хо-хо! Да тебя в Кащенко надо уложить!
— Не понимает! Имеют уши, да не слышат! — Уже жалея, что вступил в этот бессмысленный спор, вздохнул Огурцов и уронил ладонь на стол. — Я тебе факты говорю. Неопровержимые факты. А если хотя бы два факта сходятся, то это уже — закономерность.
— Так ты считаешь, — иронично усмехнулся Тарас, — что когда каждый человек грешит, что-то нехорошее обязательно случается в мире?
— Так выходит. Тут логика именно что выше человечьей. В которой ты, прямо скажем, не силён. Но высшие силы мстят непреложно и неукоснительно.
— Я понимаю, что за многое приходится платить. — Сказал Тарас. — Допустим, я напился, нашкодил. Потом приходится расплачиваться. Рушится моя карьера, семья. Доброе имя. Но ведь это только меня касается. Другие-то не страдают. Им, наоборот, лучше! Меня выгнали с должности, а на моё место Блоцкого посадят. Он, гадёныш, давно меня подсиживает…
— Э-э, не так всё примитивно, — поднял указательный палец Огурцов. — Не так всё явно, как ты говоришь.
— А как?
— А так, что нет прямой связи. Грех-то твой, но расплачивается за него совершенно посторонний человек. Нам кажется, что грешок наш сошёл нам с рук. А на самом деле он перекинулся на ближнего.
— Ага, что-то вроде закона сохранения энергии. Поляку устроил поджог, а подпалил Калифорнию. Ловко выходит. Ничто не исчезает бесследно. Значит, по-твоему, если с человеком что-то случается… что-то скверное, то это кто-то из посторонних людей грех совершил? А он расплачивается.
— Да.
— Кто-то нагрешил, а ты за него в ответе? За того парня. Так, что ли?
— Именно так! Возмездие жестоко лупит по людям за грехи. Наугад. Наобум. Артиллерия бъёт по своим. Вслепую. Кто подвернулся, тому и досталось.
— Да-а… — Тарас поднял было руку, чтобы покрутить пальцем у виска, но сдержался. — Поговорили. А ведь тебе и вправду надо провериться у доктора. По твоей логике выходит так, что если я, положим, ногу сломаю, то это не просто так. Это значит, что Оксана мне изменила? Её грех — а мне ущерб? Или скажу ещё абсурднее: тебе твоя Элеонора изменила, а высшее возмездие мне ноги переломает. Это я твою же мысль до полного предела довожу. Чтобы ты увидел дурость своей высшей логики. Выше человеческой. Эх ты… Давай выпьем лучше!
— Пить вообще-то тоже грех. Если не в меру. Я на восьмое марта прошлый год напился, песни пел. И заостри внимание. Что я пел? Какую песню? А? Догадайся!..
— Ты что угодно мог пьяный петь. — Сказал Тарас. — Разве можно догадаться? Тем более, у тебя и слуха нет. Сдаюсь.
— Сдаёшься! — Внезапно рассвирепел Огурцов. — Легко вы сдаётесь, падлы! Полицаи!
— Ну-ну, полегче…
— Сдаюсь! — С горькой укоризной снова повторил Огурцов. — А между тем, от песни много зависит. Лучше б я другую песню в тот день пел. Так нет ведь, именно эта привязалась. Кто ж знал? Кто ж мог предвидеть?! «Реве тай стогне Днипр широкий…» Вот что я пел, подлец!.. А ты говоришь «слуха нет».
— Не вижу связи.
— Не видит связи. Наводнение было на Украине! В низовьях того самого Днепра. Спустя сутки. Понял? Прямых убытков на пятнадцать миллиардов гривен. Прямых! Я уж не говорю, сколько украли под шумок. Чтоб хохол, да не спёр? Такого не бывает.
Тарас развеселился, выслушав эту ахинею. Приятно было осознавать, что он и умнее своего друга, и не так скоро пьянеет.
— А если б ты, напившись, про Байкал пел? — Иронично произнёс он. — «Бродяга, судьбу проклиная…»
— Кто ж его знает? Может, и Байкал бы вышел из берегов.
— Я тебя понял. Но слуха у тебя нет.
— У меня есть слух! Внутренний! Клянусь!..
— Ты можешь спорить и давать любые клятвы. Мне же достаточно послушать, как ты поёшь. Фальшь одна.
— Эге. На личности переходим? Весь ты у меня вот здесь вот. — Огурцов открыл ладонь и приблизил её к своему лицу. — Ты думал, что замаскировался? Ан нет. Предатель ты!
— Пусть так, но нет у тебя слуха. Хоть лопни!
— Пусть у меня нет слуха, но под американскую дудочку я не пел. Не пританцовывал в своё время на Козьем болоте. В отличие от некоторых, именующих себя казаками. Никогда не пел. Вот так, братуха. Военной тайны я не предавал!
— А я, можно подумать, продал военную тайну?
— Не сомневаюсь ни минуты, что продал бы непременно!
— Вот как? К твоему сведению, я не обладаю никакой военной и государственной тайной. Я и в Советской Армии-то вашей не служил. У меня язва была. Так что насчёт «продал» ты промахнулся. Сильно промахнулся, Егорушка.
— Потому-то ты и не знаешь ни одной военной тайны, что тебе и не доверят её ни в кои веки. Знают твою хохлацкую натуру.
— А тебе доверят?
— А вот мне доверят! В отличие от кое-кого. У меня дед в «смерше» служил. Корчевал измену. Бандеровцев твоих выковыривал по схронам.
— А ты-то тут причём? Дед за внука не ответчик.
— Смотря чей дед, Тарас. Ещё как ответчик! Твой-то, небось, в Алма-Ате всю войну просидел. За пазухой у народа. У державы в подбрюшье.
Тут, не говоря ни слова и не вставая с места, Тарас Майдаченко размахнулся и косо ударил кулаком в мягкую щёку Егора Огурцова. Егор отшатнулся и слетел со стула. Тарас навалился на него сверху. Огурцов, сучил ногами, растопыренными пальцами упирался в красное, искажённое лицо Тараса, отпихивая его от себя. Они перекатывались по полу, то один оказывался сверху, то другой. Когда наверху оказывался Огурцов, то просто держал обеими руками толстое лицо Тараса, как бы крепко обнимая. Тарас же, в свою очередь оказавшись наверху, наносил оттуда удары, которые, впрочем, почти не долетали до лица Огурцова, или же уклонялись далеко в сторону.
— Это тебе за деда! — всякий раз приговаривал Тарас, с размаху гвоздя костяшками кулака в мраморный пол. — Это за Бандеру! Это за военную тайну!
Пока официант и бармен неторопливо шли разнимать дерущихся, те уже успели сесть на стулья и помириться.
— Эк я тебя ухайдокал, Егор, — разглядывая кровоточащие костяшки, сожалел Тарас. — Все кулаки разбил об твою собачью рожу.
— А и заслуженно. И заслуженно, Тарас! — сияя маслеными щеками, успокаивал приятеля Огурцов. — Не сокрушайся так. Я хуже бродяги байкальского. «Рыбацкую лодку берёт…» Это как по-твоему, а? Твоя это лодка? Ты её смолил-конопатил? А? Там та ещё семейка! У бродяги этого. Сестра проститутка…
— Это песня, пойми…
— Песня песней, но сказано — проститутка. Тарас, а ты уверен в своей Оксане? Вот мы в Самару едем… Конечно, на три дня всего…
— Ну, едем, — разливая по рюмкам, согласился Тарас. — И что? Это для неё повод мне изменять? Смешно, ей-богу! Жена Цезаря вне подозрений. Тут, брат, каменная крепость.
— Ну, знаешь… Крепость-то она, положим, крепость. Но и грех в свою сторону тянет. Неравная борьба. Добродетель против страстей. Это как перетягивание каната, образно говоря. С одной стороны культурные интеллигентные люди тянут. С высшим образованием. Деликатные, воспитанные. Добродетели то есть. А с другой — банда лагерных громил. Грубые страсти. Кто кого перетянет? То-то же… Так что тут не зарекайся. Оксанка твоя баба живая… Огонь-баба!
— В морду дам. Не погляжу, что ты пьяный скот. Меня она любит. Нелюбимого «зайцем» не называют... — Глаза Тараса сентиментально заблестели.
— Крепость! — Восхитился Огурцов. — На всякую крепость свой Суворов найдётся. Наливай лучше!
График был окончательно сорван. Друзья теперь ориентировались просто на организм. Как всегда неприметно из состояния лёгкого опьянения они довольно скоро перешли в заключительную стадию.
— Ты, Тарас, семьдесят процентов во мне занимаешь!
— А ты, Егорушка, девяносто девять! И пять десятых… А Оксанка всё остальное. А меня — ноль! Ноль!.. — с наслаждением повторял Тарас.
— Ну почему же ноль? — заспорил Огурцов.
— Я сказал! И слух у тебя есть, клянусь тебе. Внутренний. Чуть-чуть подправить, и пой в своё удовольствие. На радость людям. Я тебе и голос поставлю, Егор. Запоём мы с тобой! Ох, запоём, Егор… Две звезды… А ну, повторяй за мной:
— «Две звезды-ы-ы…»
Бармен с тоской наблюдал за ними из глубины зала. Официант, видя, что клиенты, приплясывая, потянулись к выходу, поспешил перехватить их у самых дверей и получить расчёт.
По улице по-прежнему гуляла лёгкая поземка, в небе сияли фонари, а в морозном воздухе празднично светились разноцветные гирлянды. Хмельной Тарас покачивался перед обледенелыми ступеньками и поводил руками, собираясь спускаться в подземный переход. Огурцов висел с левого боку, крепко уцепившись за полу его поддёвки.
— «Бродя-ага к Байка-алу прихо-одит…» — занося ногу над пропастью, в который раз затянул Тарас и тотчас оборвал. — Тьфу ты, привязалась!
— Не приходит, а подходит! — протестовал Огурцов. — Бродяга к Байкалу под-хо-дит!.. Запомни это!.. Дебил!
Но Тарас не услышал его, потому что иные страшные слова прогремели прямо за его спиной, над самым ухом, за левым плечом!
— Правда, Оксана?!. Значит, уехал? На три дня? В Самару, в командировку? Я тебя обожаю, зайка! — громко прокричал прямо в затылок Тарасу дребезжащий похотливый тенорок. — Ты с Элеонорой? Не проблема. С другом придём!
Тарас обернулся и увидел долговязого типа, который в этот миг выключал свой мобильный телефон. Наглая ухмылка его показалась Тарасу крайне омерзительной. Широко раскидывая в сторону коленки, тип этот ловко обошёл застывшего, помертвевшего Тараса, и поскакал вниз на шипованных своих подошвах по обледенелым ступенькам.
— Измена! — во всё горло закричал Тарас, отчаянно бросаясь вслед за ускользающим врагом. — Стоять, гад!..
— Стоять! — проревел и Огурцов, накатываясь вслед за Тарасом.
Беда случилась почти уже в самом низу, на последней обледенелой ступеньке. Острая боль внезапно пронзила ступню, отозвалась в колене. Тарас взмахнул обеими руками, коротко охнул и повалился набок.
Засверкало всё вокруг! Он чувствовал, что произошло как будто нечто карнавальное, бесшабашное, весёлое. Он как будто выскочил из собственного тела и наблюдал за происходящим со стороны, с удобного расстояния. В мгновение ока сумеречная заурядная реальность сменилась иной — светлой и праздничной. Он видел, как какой-то импозантный седовласый человек небрежно подхватил его отлетевший к стене кейс и, не оглянувшись, пропал за стеклянной дверью входа в метро. Тарас только улыбнулся.
Самое удивительное, что и поспешавший вслед за ним Огурцов, тоже подвернул ногу на этой коварной обледенелой лестнице. И с таким же великолепным грохотом покатился его кейс, который немедленно подхватило и унесло мощное течение народа.
Их увезли на одной машине «скорой помощи». Положили рядом в общей палате, прицепив к загипсованным ногам тяжёлые гири. Одному к правой ноге, другому к левой.
Вот чем заканчиваются вздорные, праздные разговоры. Разговоры о том, что за всякий грех, даже и за грех постороннего человека, а уж тем более, за грех жены, приходится в этой жизни расплачиваться совершенно невиновным людям.