В апреле 1982 года у нас с Мариной родилась дочка. Мы дали ей имя Софья. Соня. Я был очень рад, юная семнадцатилетняя мама жутко взволнована. Мои родители как бы вновь стали моими и заодно родителями моей жены.
Тестя и тёщу Федяевых я не видел. Они развелись незадолго до нашей свадьбы. Он обменял трёхкомнатную квартиру на однушку в том же Павловском Посаде, а она уехала к родственникам в Минск.
Восьмилетний брат Марины Ярослав жил с Юрием Ивановичем. Сознаюсь, меня они почти не интересовали. Даже у Марины я про них не спрашивал. Горячая молодая кровь действовала на меня как крепкий наркотик.
Конечно, я был не прав. Хотя бы в отношении Марины. Как мужчина я вырвал её из родного дома и переселил в дом свой. Напоминая постоянно, что он наш.
Думаю, что в душе у неё произошёл переворот, близкий к ядерной катастрофе. Она унесла всех, и родных, и подруг. Тогда я об этом не думал. Это называется эгоизмом. Но в двадцать два года такой очевидности у меня в мозгах не было.
А Марина молчала, как жена индейца Виннету.
Утром я ездил в Мосгоргеотрест, после работы - в театр-студию. Репетировал пять дней в неделю, включая все выходные и праздники.
Марина возилась с малышкой. То есть стала юной добровольной пленницей.
Я никаких изменений в поведении жены не замечал. Потому что сам был занят до чёртиков и о душе или каких-то там сердечных трепыханиях не думал. Рано утром на молочную кухню, потом подработка разносчиком утренних газет, днём и вечером две работа топографом и актёром, в промежутках магазины, поздно ночью стирка пелёнок и подгузников плюс пишущая машинка и сочинительство рассказов, повестей и пьес. И песен под гитару. Вроде хобби.
Короче, мы с Мариной были молоды и успевали подумать обо всём, кроме наших человеческих отношений.
Молодость ослепляет ощущениями и прячет в темноту слабые прикосновения разума. Так неопытный игрок покупается на первый успех и пропускает как бы случайные лажи, проигрыши и неувязки в течение дальнейшей игры.
До банкротств далеко! Да и есть ли вообще у меня предпосылки банкротства?
Однажды ночью, между ласками и шёпотами в постели (Сонька спала крепко, почти как гусеница, и наших озорничаний никогда не слышала), я вдруг почувствовал холодок противодействия от жены.
- Что с тобой, Маш?
Она ничего не ответила и повернулась ко мне спиной.
Я знал, как её разнежить. Тихо-тихо касаясь губами ложбинки между лопатками, надо было обвивать её пальцы, другой рукой пощипывать то бедро, то сосок на груди.
И что-нибудь говорить, интимное, мало приличное, запретное.
Неожиданно Марина села, спустив босые ноги на пол. Спина её стала похожа на деревянную досочку.
- Тебе нехорошо, Маш?
- А тебе?
- Я не понял. Можно по-русски?
- Мне тоскливо сидеть целыми днями дома одной. Тебя нет, тебя где-то носит до ночи, потом ты болтаешь с друзьями по телефону, куришь, смеёшься, пишешь, сочиняешь, читаешь. Меня как будто нет. И ещё эти твои подружки! Им что, мало тебя в театре? Может быть, они скоро прямо к нам в постель залезут?!!
Такого я от Марины не ожидал.
А она добавила:
- Я не выдержала и позвонила на телефон доверия. Рассказала, что схожу с ума. А психолог посоветовал мне: терпите! Ваш муж артист, у него безумная профессия. Он всегда будет где-то не с вами, а вы будете его ждать. Успокойтесь и наберитесь сил. Вы выбрали нелёгкий путь. Но он ваш по вашему собственному выбору. Смиритесь с этим.
В общем, та ночь была нелёгкой. К утру мы так устали от разговоров, что еле услышали крики Сони из кроватки. Маринка наощупь кинулась её кормить, а я вслепую поканал в проклятый Геотрест на службу.
Чёрт его знает, но может быть именно тогда начала моститься дорога в будущую пропасть?
Не знаю.
Весной к нам в гости приехала родственница Марины из Минска. Мы поселили тётю Лену на софе за шкафом. Помню светловолосую голубоглазую женщину лет двадцати пяти, неспешную, белорукую, крепкую пышным телом и мало говорящую впустую.
Жила она в Москве три дня. И научила Марину верно хозяйствовать, следить за чистотой в квартире, варить, печь и жарить уйму вкусных вещей для нас и Соньки, и главное – раз и навсегда навести в квартире порядок. В ванной, с бельём, в кухне и так далее. Это было суперски! Марина ощутила, что она не одна на свете, ей помогут, её не бросят, её любят, её не забудут.
И, видимо, впервые получила хороший женский урок, который уже не забывала.
Пока минская Лена была у нас, я блеснул перед ней и женой театральным мастерством. Для барышень это стало неожиданностью.
Был генпрогон 1-го акта спектакля «Тот, который». Я играл писателя Леонида Андреева, Юрка Ермаков - Максима Горького, а Лариса Пилипьева - его гражданскую жену, актрису МХТ Марию Андрееву. Драмы исторических персонажей накладывались на сюжет Андреевской пьесы «Тот, кто получает пощёчины». Я был клоун Тот, Юрка – вредный барон Реньяр, Лариса – юная наездница Консуэлла. На сцене театра жил цирк шапито, в котором дружили-враждовали два самых популярных в те времена российских писателя и их жена-любовница. Были зонги, написанные нашим режиссёром Семёном Аркадьевичем Ривкиным и композитором Михаилом Броннером.
Я пел, аккомпанируя себе на гитаре:
В моём дому пожар и смрад.
Сжигает пламень жадно душу.
И рвётся дым как стон наружу.
А рукописи не горят.
Лена и Марина после прогона смотрели на меня как на живого бога. Я помню их опрокинутые лица ночью за столом у нас в кухне. Я впервые почувствовал, что такое забросить людей на небо, растоптав их в лепёшку.
Когда гостья уезжала в Минск, она шепнула своей племяннице:
- Держись за Серёгу! Ты вытащила счастливый билет.
Летом я поступил во ВГИК на сценарный факультет, правда, на заочный. Но это неважно. Сбылась мечта идиота! Марина поехала со мной в институт на зачисление. Она мной гордилась.
Ещё бы! Москва, театр, ВГИК, дочка, талантливый муж, в общем – мармелад в шоколаде.
Сама она с моей подсказки поступила на учёбу в ТХТУ, Театральное художественно- техническое училище на постановочный факультет. Там готовили заведующих постановочной частью для театров.
Через четыре года Марина должна была стать дипломированным завпостом и получить место в каком-нибудь московском театре.
– Во что я ввязалась? – как-то ахнула Марина, почти не веря своему будущему счастью. – Это какой-то ужас!
– Это – сказка. А ты – волшебница, – я ни в чём не сомневался. – И тебе отныне жить среди чудес. Let it be!
Жили мы втроём душа в душу. Мама с папой учились и работали, малышка ходила в детский садик. Сонька была очень добра и совсем незлопамятна. Несмотря на молодость и наивность, нам с Мариной удалось главное – человеческая живинка.
Дочка эту живинку и ухватила.
Правда, у нас с Мариной возникли дурацкие мелочи не от большого ума.
Например, недомолвки. Разговоры, типа:
- Почему ты сегодня так поздно? Опять твои актриски?
- Я очень устал. Давай завтра.
Или:
- Тебе снова звонил этот парень. Назвался Игорёк. Кто это?
- Один дурак. У нас в училище их пруд пруди. Сам понимаешь.
И мы оба всё-всё понимали и оба научились чего-то недоговаривать. Пока как бы молча об этом сговорившись.
В 1985 году по просьбе Марины мы втроём слетали к её папе в Барнаул. К тому времени Юрий Иванович переехал туда вместе с Ярославом. Жили они в однокомнатной квартире вроде нашей московской.
Барнаул был беден. Мы бродили по его улицам, словно провалившись во времени лет на пятьдесят. Кое-какая жратва в магазинах была, но не хватало главного – шика. Мы оказались в дремучей провинции. Всё было серым и как будто давно не стираным.
Юрий Иванович предложил:
- Берём удочки, палатку, припасы и едем на Обь на несколько дней. Там такая красота! Тишина, природа, вода и свежий воздух.
Мы не возражали.
Отплыв на речном теплоходике вверх по течению Оби километров на десять, мы высадились на пустынном берегу, разбили палатку, развели небольшой костёр, напились горячего чаю с бутербродами и забросили удочки. Дождевые черви лезли из алтайской земли прямо на крючки. Мы им помогали. Без червя что за рыбалка?
Соня держала удочку точно электропровод и была заряжена на 1000 вольт. Когда клевала рыба, она начинала визжать, и я хватал её подмышки, не давая прыгнуть в реку одетой.
Юрий Иванович сидел у трёх своих удочек в состоянии счастливой медитации. Одинокий мужик вдруг опять почувствовал себя главным инженером им самим придуманной экспедиции.
Марина бесцельно шаталась вдоль воды в узеньком купальнике и соломенной шляпке. Жарко не было, августовское солнце светило, но как-то жидко, очевидно, по-местному. Но красивой девушке быть почти голой и осмелевшей на берегу полагалось. Я краем глаза подсматривал за женой и мысли мои были тоже смелые и приличием почти не прикрытые.
Жаль, палатка одна на четверых. А то бы ночью я одичал на этом диком месте не на шутку!..
Вдруг послышался треск моторки. К нашему месту причалили два чувака в сапогах и в брезенте. Они заметили Маринку с фарватера и пошли как рыба на приманку.
Русские мужики не грешат приличием и разнообразием. Тут же обступили мою жену, не обращая внимания ни на маленькую девочку, ни на меня с Юрием Ивановичем.
Послышались мужские голоса, требующие со смешками от девушки какого-нибудь невинного распутства. Она застыла розовым столбиком.
- Эй, ребята! – мой тесть подошёл к ним взволнованный. – Что нужно? – и приказал Марине. – Иди в палатку, оденься!
Она убежала, коротко взглянув в мою сторону. Мол, а ты где?
А я находился в оцепенении. Видел дочку в метре от себя, слушал разговор тестя с непрошенными гостями, разглядывал нос их моторки на берегу и стоял столбом, ни в чём не принимая участия.
Так прошло минут десять. Чуваки пожали руку Юрию Ивановичу, сели в лодку и запустили мотор. Через минуту их здесь не было. Тесть что-то мне сказал, Соня рассмеялась, Марина пришла в футболке и джинсах, я что-то отвечал, кажется, шутил или поддразнивал жену. Не помню.
Садилось солнце. Быстро темнело. От реки шёл сырой холод.
- Давайте ужинать, - предложил тесть.
Я пошёл собирать дополнительные дрова к костру. Марина достала из рюкзака наши припасы и бутыль воды. Юрий Иванович сложил удочки. Соня ему помогала. Потом мы ели и за чаем над чем-то смеялись.
Мне казалось, что надо мной. Ночь мы провели в палатке. Перед сном тесть разбросал вокруг неё листья.
- А это зачем?
- Если ночью кто-нибудь чужой подойдёт, то мы сразу услышим. Листва зашуршит. Проверенный охотничий способ.
Ночью я не спал. То слышал шорохи, то треск моторки, то ещё черте чего…
«А ты трус, Серёга, - думал я, уставясь в темноту. – То есть даже не трус, нет. Ты просто никчёмный тип. Ничего не умеющий, ничего не желающий, ни за что не отвечающий. Даже за безопасность своих женщин. Дерьмо! Слабак! Типичная городская квашня!»
Утром я упросил тестя вернуться в город. Он почти не возражал. Видя, что я скис, Юрий Иванович вернул нас в Барнаул, собрал в обратную дорогу, расцеловался с дочкой и внучкой, надарил каких-то конфеток-фруктов и через день проводил в аэропорт.
В Москву мы летели четыре часа, догоняя время. Вылетели в полдень и ровно в полдень приземлились в Быково.
- Извини, - сказал я Марине, когда мы были уже дома, в нашей однушке. – Чё-то я тебя с Сонькой надул. Надо было сидеть тогда на Оби и не рыпаться.
Жена улыбнулась одними глазами. Это значило, что я прощён.
Следующим летом, так же втроём, мы побывали у наших родственников в Минске. К сожалению, я мало что помню из той поездки. Всё-таки почти сорок лет прошло. Жили мы у Лены с мужем в трёхкомнатной квартире в центре Минска. Лена почти не изменилась, просто стала веселее и болтливее. Муж её целыми днями травил меня «Песнярами», которые были их национальной гордостью. Соня по вечерам смотрела по телеку передачу «Калыханка» - «Спокойной ночи, малыши» по-белорусски. Она веселилась, слушая белорусских лисичку, медвежонка и енотика, говорящих как бы на понятном, но смешно переделанном языке.
Когда-то мы так же веселились в Полоцке, глядя по вечерам программу «Время» на языке белорусов. «Дорогия сябры! Глазейте программу «Час»!» В армии это было хохмой что надо.
Потом были три дня жизни в гостинице на берегу Минского моря. Хороший номер, солнце на пляже, интимная баня. Но мне было уже скучно без Москвы, друзей, театра. Говорят, что людей скучающих поддерживают два костыля: любопытство и ненависть. Здесь же их не было. Я наблюдал за дочкой и женой, скучал и как будто чего-то ждал.
Мы вернулись в Минск к «Песнярам» и «Калыханке». Что дальше, спрашивал я сам себя?
- Я хочу съездить в гости к маме, - и я понял, зачем мы вообще сюда приехали. Марина смотрела на меня спокойно, но всё-таки как на мужчину, который должен поддержать женщину. – Она совсем больна, но с ней можно общаться. В прошлом месяце её выпустили из больницы. Вот… Ты поедешь?
- Само собой. Когда?
- Давай завтра. Соньку оставим здесь, Лена за ней присмотрит. А мы быстренько съездим к маме – и всё…
И мы побывали у Марининой мамы. Я увидел совсем ещё нестарую, вполне обычную женщину, только чересчур разговорчивую и всё время извиняющуюся. Лицо у неё было невыразительное, почти без примет и крохотное. В однушке, где она жила, было как-то чересчур чисто и пусто. Как-то не по-настоящему.
Я понял, что это такая психушка на дому. Где живёт уже не человек, а его оболочка, его след. А человека нет, как и его разума.
Марина часа два беседовала с мамой. Я со-участвовал. Я впервые видел эту женщину, в Павловском Посаде её мне, очевидно, не показывали. И, каюсь, никаких чувств к ней не испытывал. Я только понимал, что Марине тяжело и что она страдает. Говорила она с мамой торопливо и сбивчиво. Всё время смеялась и переспрашивала. И то и дело смотрела на меня. Её обычно красивый чёткий подбородок словно поплыл и постарел. Под глазами вдруг появились синеватые тени.
Голос стал холостым, без привычных мне ласкательных гласных и соблазнительных паузочек.
Марина как-то обесполела. Я сидел рядом с ней и думал о засохшем цветке. Короче, та небольшая встреча запомнилась мне безжизненностью, стерильностью, больничностью и придуманностью.
И ещё я увидел в лице жены эскиз того, какой она будет лет через сорок. Я не думал об этом, я просто это теперь знал. Я хотел её такой, какой она была сейчас, а той в будущем – нет, не хотел.
В московском поезде меня вдруг начало клинить и я сказал:
- Маш! По-моему, нам следует забрать твою маму к себе в Москву.
- Зачем?
- Ну а зачем ей жить в этом самом Минске неизвестно с кем?
- Там она живёт спокойно в своей квартире и под присмотром не кого-то, а родной сестры. А у нас что? Безумная театральная жизнь, дочка и однушка? Успокойся. Ей там лучше. И вообще, тебя это не касается…
Так бесславно закончились мои попытки освоить личную территорию жены. Я словно оберегал себя в те годы от лишних ответственностей. Или кто-то оберегал меня, зная, что мне с ними не справиться. Слишком я был сам с собой и мало человечен с другими людьми, даже с родственниками.
Юрия Ивановича я с тех пор никогда не видел. Шурина Ярослава тоже - кстати, как в Посаде и в том же Барнауле. Имя своей первой тёщи позорно не знаю до сих пор. Даже не верится, что я был таким бездушным растяпой в молодости.
Но что есть, то есть. Восьмидесятые годы проверили меня на первичную человеческую крепкость и поставили в журнал «началки» четвёрочку с крохотным, но справедливым минусом.
* * *
Продолжение следует