– Нет, не хочу я зимой умирать, мёрзнуть там лежать, хорошо бы летом, чтобы могилу нормальную сделали... да уж, конечно, это как бог даст.
Сема открыл дверь своим ключом и раздевался в прихожей, а мать, не слыша его прихода, разговаривала с кем-то по телефону.
– Да ничего они найти не могут, а может и нашли, да не говорят, может Сёме сказали, а он молчит, боится мне правду открыть. А я уж бога молю, чтобы меня прибрал по теплой погоде, летом. Летом лучше. Известное дело, вон Сема пришел, ну ладно, я тебе потом перезвоню.
– Сёма, знаешь что? Бери срочно мой паспорт с пенсионным удостоверением, иди в наш собес, там где-то внутри со двора есть подвал, в котором сегодня дают социальную помощь. Говорят, американцы прислали. Не всем дают, а только инвалидам и тем, кому уже за восемьдесят лет. Галина Ионовна позвонила, говорит, что в посылке есть соевое масло в больших металлических банках, потом горох, что там ещё-то... а... чечевица и рис.
На заднем дворе здания социального обеспечения Сёма обнаружил длинную очередь и огромную гору пустых коробок. Днем выдался солнечным и снег, как бывает в февральские оттепели, затаял, покрылся серебристой стеклянной корочкой, однако после обеда дунул холодный северный ветер, температура резко пошла вниз, в ночь обещали двадцать два градуса мороза. Занял очередь за старушкой интеллигентного вида в легкой вязаной шапочке в форме беретки, и пальто демисезонного вида.
Прямой спиной и улановской невесомостью она напоминала педагога балетного кружка при Дворце пионеров, хотя всю жизнь проработала то техничкой, то уборщицей, а проще говоря поломойкой. Звали её Елизавета Сергеевна, было ей восемьдесят три года, до сих пор старушка умудрялась подрабатывать и гордилась этим чрезвычайно.
Елизавета Сергеевна пыталась поднять воротник, но у нее не получалось. Егоров помог.
– Что-то вы слишком легко оделись.
– Мне как Галина Ионовна позвонила, так я и кинулась сюда, думала в помещении долго придётся стоять, а тут еще на улице очередь оказалась.
– Так сходите, переоденьтесь, я никуда не уйду, буду ждать до победного конца.
– Если в тамбур пройдёте, пока я пробегаю, то меня уже не впустят.
Впереди мелькнула лысая башка Клементовского, вот черт, действительно холодно.
Сему пробрало даже в зимнем пуховике. Старый пуховичок, пух в нём с плеч в подол свалился, наверху дерюжка пустая осталась. Дверь в подвальный тамбур плотно закрыта, стоящий первым человек держался за ручку. Раздался стук, дверь открыли, из темного лаза тамбура наружу выбирался человек, получивший американскую помощь, последняя ступенька лаза была высока, и счастливчик, выставив перед собой картонный ящик с продуктами, сам выполз следом на четвереньках. Люди неохотно разорвали сплоченное оцепление возле дверей и выпустили его. Да, точно могут не пропустить вниз.
Туда – сюда сновали только молодые армяне: парень и девушка с иссиня чёрными волосами в новых дубленках, они были из национальной организации помощи беженцам и потому бесцеремонно расталкивали обычную местную очередь, вынося посылки. На них косились, но не противодействовали, только иногда какая-нибудь старушонка считала: «И лазят и лазят, уже шестой раз без очереди попёрлись!». – «У них молодые для старых бегают, – ответил ей кто-то из массы, – а у нас старые для молодых стоят».
Предположительно армяне были или работниками самой американской помощи или красного креста, а может и правда из комитета защиты прав беженцев, каждый предполагал на свой вкус, они никому ничего толком не объясняли, однако помощь им исправно в подвале выдавали, значит, имеют право без очереди.
– Много народа в помещении? – полюбопытствовала Елизавета Сергеевна у старичка, только что выбросившего из подвала посылку, а следом выпавшего на снег собственным телом.
Тот перекладывал продукты из ящика в сумку. Переложив, отбросил пустую коробку на гору других таких же коробок.
– Как селёдки в бочке, шагу ступить некуда, душегубка внутри страшенная.
– Нет, не пойду переодеваться, – решила соседка.
Время от времени она сотрясалась мелкой, почти незаметной дрожью, как бездомный Кабысдох у дверей столовки, из которой на мороз выходит пар со съестными запахами. Нахлобучив беретик до бровей, пенсионерка застыла на одном на месте со всей прочей очередью. После долгого ожидания опять стали вылезать люди один за другим и Сёма оказался прямо перед дверью, соседку удалось запихнуть в тамбурную дверь, а когда смог втиснуться сам, она еще стояла на верхней обледенелой ступеньке.
Тамбур представлял собой бетонную лестницу, со стеной и крышей, в двадцать скользких ступенек, спускавшихся к двери в подвал. Через щели в крыше сюда поступало немного света и, видимо, воды по осени, – лестница была покрыты равномерно-гладким слоем льда. На каждой ступеньке горбилось три-четыре старика и старушки, старательно державшихся друг за друга и за стенки, чтобы не поскользнуться и не упасть.
Было жутко холодно, темно и скучно. Зато два килограмма риса, горох, большая металлическая банка соевого масла, про чечевицу можно и не вспоминать. Очередь словно замерзла на месте.
Клементовский оказался сидящим под крышей тамбура верхом на кирпичной стене, где он подстелил смятую коробку, но другим инвалидам не под силам было вскарабкаться за ним следом. Время от времени из тепла быстро выпадали люди, но внутрь никого не впускали, там случилось переполнение.
Клементовский нахально болтал ногами над головой инвалида-ДЦПэшника Володи: «Интересный контингент подобрался, – мурлыкал он, – главное перспективный для перемещения в иное пространство».
Сёма закрыл глаза и ему приснился быстрый сон. Он увидел чёрный-пречёрный космос вокруг и Клементовского, стоящего в этом космосе совершенно спокойно, сложив руки на груди, с интересом за ним, Сёмой наблюдающего. «Шоу опять какое-нибудь выдумал», – догадался Егоров по блескучим стёклышкам пенсне.
Ещё он видел расправленную кровать матери с одной простыней без одеяла и подушки, стоявшую не дома, а на краю неизвестной тёмной пропасти среди полного космического мрака. Постель была освещена ярким, неизвестно откуда направленным светом. На кровати лежала сильно больная мать в одной сорочке, ноги свисали с кровати в космическую пропасть, и понемногу всё тело сползало туда. За кроватью ничего не было, кроме полной и абсолютной черноты, непонятно было на чём она держится. Сёма подхватил мать за ноги, которые оказались страшно грузными, потянул из пропасти обратно на кровать, но слишком резко сделал это, в результате чего, хотя ноги и оказались в безопасности, вместо них с другой стороны в пропасть свесилась безвольная голова. Сёма переметнулся к изголовью, стараясь подхватить под руки, приподнять и вытянуть обратно.
Сделал ещё хуже для ног.
Клементовский развлекался сверху, из космоса, будто для него играют некую театральную постановку, пьесу европейского абсурда, а он сидит в невидимой ложе, иногда похлопывая ладошками. Сёма заметался от ног к изголовью, быстро теряя силы и чувствуя, что ситуация с каждым разом только ухудшается. Поняв, что родительница вот-вот свалиться вниз, исчезнет навсегда, завопил тонким пронзительным голоском, какого у него никогда, даже в детстве не было, который разве во сне и мог присниться: «Мамочка, миленькая!» и сразу почувствовал, насколько легче от крика делается его работа. «Мамочка, миленькая!», – повторно вырвались из Семы непривычные слова, которые до того он ни разу не произносил. «Мамочка, миленькая!», – вопил Сёма не переставая, и старое тело из каменно – тяжелого, от каждого следующего пронзительного вскрика делалось ощутимо более подъемным, пока не достигло невесомости пушинки, а в таком состоянии даже бессильный во сне Сёма смог оттащить его от пропасти к другому краю постели и проснуться.
– Соевое масло намного хуже нашего подсолнечного, на нем жарить невозможно – сразу горит. – Обратилась Елизавета Сергеевна ко всем сразу.
– Известное дело, чего хорошего кто тебе, за бесплатно, даст?
– А чечевицу эту варишь – варишь, не уваришь. Моя соседка пробовала приготовить по рецепту, который там приложен, но есть не смогла.
– Что выбросила?
– Нет, чечевицей этой голубей теперь кормит. Клюют, черти.
– Всякую дрянь нам присылают, дрянь первостатейную! – вступила в разговор член КПРФ Софья Оскаровна, стоявшая ступенькой ниже. – На тебе боже, что нам не гоже! При Советском Союзе такого не было и быть не могло. Сами себя кормили, слава богу.
«Скучно вам? – спросил Клементовский, обращаясь к Егорову. – Сию секунду шоу смастрячим развесёлое, животики порвете – аппендицита не надо будет резать, сам вывалится!»
– Что, граждане коммунисты, – с высоты своего положения провозгласил он, тыча указующим перстом в Софью Оскаровну. – За американской подачкой в очередь выстроились? Эх, вы, а ещё секретарь райкома! Ай-яй-яй! Позорите высокое звание коммуниста, продались за чечевичную похлебку! Отступники! Оппортунисты!
Бывший второй секретарь райкома партии Софья Оскаровна стыдливо закуталась перед походом в собес, чтоб знакомые не признали, покойной свекрови шалью голову замотала, но зря, рассекретили гады!
– А вы, а вы… – задохнулась она, – вы со своим Ельциным Родину всю по кирпичикам распродали! За доллары! Этот… рыжий… Чубайс коробками доллары по Кремлю таскает! Совсем совести нет!
Стоявший рядом инвалид войны Одыбайло перестал вежливо поддерживать Софью Оскаровну за порванный карман и сказал сурово:
– Хорошо тебе было с райкомовской отоваркой жить – поживать при советской власти? Небось, в магазине обычном и не была ни разу?
– Да откуда ей знать, что в магазинах пусто? Небось на дом привозили на машине райкомовской. Пусть постоит теперь с народом заодно, поморозится!
– Ха! А что же у вас, демократов, отоварок своих нет? Чего вы мёрзнете, когда ваша власть пришла? Позабыл про вас Гайдар? Ельцин пенсии ваши пропил, заводы с фабриками Западу продал за копейки! До того напивается, что мордой в салат на приемах падает! Очухается, по телевизору поноет: люди, потерпите маленько ишшо! И опять бултых мордой в салатницу! А вы морозьтесь, если дураки такие терпеливые!
– Правильно, всю нефтянку продали налево, пустых бумажек ваучерных народу напихали, сами олигархами заделались!
– Сталинистка!
– Болван!
– Да я в штрафной роте кровь проливал!
– Ну и стой теперь в подвале с протянутой рукой! Может немчура чего подкинет, на пропитание. Чечевицы той же! На! Жри!
Что хотел совершить ветеран штрафной роты Одыбайло неизвестно, но качнувшись, поскользнулся первым, задел Софью Оскаровну, и они на пару поехали вниз по лестнице, как дети с ледяной новогодней горки, сшибая впереди стоящих, устроив внизу кучу малу с двумя переломами старческих хрупких ключиц, пяти ребер и даже одной берцовой остеопорозной кости.
Только Сёма и поломойка Елизавета Сергеевна удержались на самом верху от этой ужасной бойни демократов с коммунистами, учинённой призраком из будущего. Сёма сбегал за "скорой": умолял телефонную трубку прислать срочно пять машин сразу, ибо народу стонущего – навалом, но приехали только две, остальные без бензина стоят.
Клементовский хохотал буквально до слез, озвучивал смех за кадром юмористического фильма, объясняя недальновидной публике, где положено смеяться.
Некоторое время Сёма пристально разглядывал его, потом сказал:
– А ведь ты, Клементовский – враг рода человеческого.
Тот снова расхохотался:
– Что есть, то есть. Уж точно не друг. Нет, не друг. Да ерунда всё это, главное смешно получилось.
С большими волнениями, болью и кровью, народ разобрал американскую отоварку, растащил по домам. В денежном измерении продукты тянули рублей на двести, полумесячная зарплата какого-нибудь сторожа районного суда, который спит и видит, как серёд чёрной непроглядной ночи деревянное здание суда поджигают бывшие зэки, получившие в нём свои сроки, и вернувшиеся раньше времени за хорошее поведение.
Сёма чуть не устроился туда однажды, но оно в тот раз опять сгорело. «Нельзя, чтобы здание суда было деревянным. Деревянное здание – это роскошь, а не инструмент министерства юстиции», – объяснил Егоров бывшему терапевту, которому наскучило ходить пешком в туфлях по снегу, и он вздумал летать, лежа на спине и загребая руками, как пловец в бассейне.
– Сёма, знаешь, что я хотела тебе сказать?
– Нет.
Мать посмотрела по сторонам ищущим взглядом.
– Вот голова стала, только сейчас помнила и забыла. А. Вот что. Завтра прямо в помещении соцпомощи, а не в подвале, будет уже наш собес выдавать помощь. Говорят два махровых полотенца полагается, может, найдёшь время, сходишь?
– Схожу.
– Лучше после обеда идти, тогда народу меньше будет.
– Народу в помещении всегда много. До увечий дело доходит.
– Если нет времени, то не ходи, – примирительно сказала мать. – Выключи радио, ничего хорошего не передают, песни непонятные поют: или иностранные или слова без смысла.
Материальную помощь она велела нести Ирме в общежитие.
– Завтра сходишь за полотенцами? Полотенца вам очень-очень пригодятся.
– Хорошо. Пойду сейчас в погреб схожу, пока не закрыли. Тебе чего-нибудь принести?
Мать поглядела на него снизу вверх, сделав заискивающее лицо, будто у нищенки на паперти:
– Принеси мне помидорку из погреба.
– Принесу.
Мать обрадованно кивнула, будто он уже принес ей красную кисло-сладкую помидорку, достал ложкой из банки на тарелку.
По субботам погреб открывался с десяти утра до двух часов дня. Сема набрал в сумку картошки, морковки, стал искать на полках среди солений какую-нибудь банку с помидорами – мать с осени посолила банки две-три. Однако ни одной такой банки не нашлось. «Все подчистили», – подвел он итог недолгих поисков, а из ближнего отсека его поддержал сосед: «Зима-то долгая».
Егоров был с ним согласен, однако помидорку, а лучше парочку, надо было где-то раздобыть в любом случае. Он пока решил ничего не говорить матери, а посмотреть на базаре, там, бывало, запасливые мичуринцы и приезжие деревенские жители продавали соленые помидоры в разнокалиберных банках.
На обратном пути он тащил картошку и не стал искать помидоры, а в воскресенье с утра специально зашел на базар, где особенно тщательно обследовал небольшой тупичок: здесь торговали с ящиков картошкой, морковью, свеклой с редькой и другими не слишком разнообразными дарами сибирских огородов частники.
Народа оказалось мало, как покупателей, так и продавцов. Красивые трехлитровые банки с помидорами увидел только в одном месте: у постоянной торговки, имевшей здесь свой стол, который устанавливали с утра и забирали вечером.
Банки очень красивые: с прозрачнейшим рассолом, в котором сверху зеленели соцветия укропа, а промеж красных небольших помидорок виднелись белые зубчики чеснока. Сема подошел к столу, тревожно нашаривая деньги в кармане, спросил, почем банка. Ему была названа такая цена, что невольно отшатнулся и ушел, даже для приличия не поторговавшись. Ладно, в другой раз, может, найдет баночку поменьше: хоть литровую, хоть поллитровую.