Ушлый день на тепловом – ни припашек, ни дежурных работ. Однако, и денег не имеется на то, чтобы украсить его как полагается.. На соседний участок послан тщательно проинструктированный Анатолием Компот-Будулай, с наказом проявить все свои цыганские способности и без поллитры не возвращаться. Хотя шансов на успех никаких. Теплосеть пьет по единому графику и сейчас, перед скорой зарплатой, коллективы в одинаковом положении сидят по банькам, по закуткам и травят неспешные байки. На их с Будулаем участке царствует Длинный, освежая воспоминания прелести службы, что сперва сложилась на зависть фартово, можно даже сказать, легендарно! А причина в неоригинальной задумке вести летопись альковных побед. Но это здесь обычная практика, а там тетрадь обрела удивительный смысл. Принесла нежданную пользу!
- Зачем я ее взял с собой? – Длинный ставил на стол чашку, подавался вперед, делая рукой «крабов», чтобы шугануть зевающего Космоса с соседней табуретки, поворачивался на стуле и водружал на нее болящие ноги, переодетые в домашние тапочки, и, покачиваясь на мастерском сидении, растягивал рот в конской улыбке, - а вот чуйка сработала – там же все не как у людей? Тетрадка здорово помогла поначалу вписаться. Реально, даже был благодарен судьбе! что Опять не веришь? – возмущенно надувал щеки на равнодушного Павла, что сидел напротив, свесив светлый чуб и положив макитру на руку, - блондин не был благодарен армии, особенно ее первому периоду, - Ну, смотри. – Длинный важно загибал пальцы, - прозвездил Казановой, раз, про наряды забыл, два, - загнул еще один палец, - с Полиной определился - три, а то бы иначе точно наколола! - болезненно ухмылялся, сжимал в тонкую дугу широкие губы, - три фарта новых! А на граждане фарты уже исчерпались! А там от счастья даже башню снесло. Думал, - делал рот буквой «о» и выпускал пару колец, - так будет до дембеля, то ись, считай, навсегда. Оказалось, там как в жизни: насидел метечко – блатной является - кыш, урылся, только расслабился, тут же орут «на выход»! Только в армии все быстрей и без предупреждения. - Длинный улыбался, - норма - подстава, нету – радуйся.
- Хватит звез…деть, - в своей манере делить паузой слова, бурчал блондин, - рассказывай про тетрадку.
Длинный улыбался, менял ноги на стуле, по пижонски громко щелкал пальцами: крекс, пекс, фекс!
- ну, смотри, тема в первый же день заварилась. Значит, пригнали нас в батальон ПВО, заселили в спортзал на первом этаже… Сверху – первая рота. Ну, ты помнишь, я писал в письме?
Блондин вяло кивал: «как же, после армейки ты его, единственное, самолично привез и заставил вслух прочитать, красуясь бантиками на косичках, как ты здорово выполнил клятву»…
***
Чем занимаются чужие люди, собранные впервые, с перспективой жить одним кровом два года? Они утверждаются. Ищут знакомые вещи, которые могу о них рассказать. Обнаружив спортинвентарь кто-то с увлечением подкидывает над собой двухпудовые гири, другой лупит двойки и тройки по истрепанному дерматину боксерской груши - смотрите, деды, как я вам наваляю! (А старослужащие, умиляясь, бродят за сеткой перед спортзалом, и трепетно вспоминая себя). Кто-то вцепляется клешнями в чужую гитару, вымучивая дворовый фольклор, другой жонглирует футбольным мячом, заявляя себя Марадоной, или баскетбольным, пара потертых резиновых апельсинов лежала у батарей – у них терлась парочка дылд.
Но Длинный сразу просек, что спорт не принесет дивидендов. И устроившись на кровати и пододвинув к себе синюю казенную тумбочку, выставил в стороны коленки, вытащил из сумки заветную брошюру с извилистой колбасой на обложке, испещренной синими звездочками. Достал бумагу и почтовый конверт и принялся громко вслух размышлять, которая из списочных любовниц увидит его на присяге. То есть, кому отправить письмо. Замужним? Незамужним? Худым? Полноватым? До двадцати? Или старше? С дипломом? А то – выпускницам? А может быть, невесту простить, что загуляла с другим? Чувства проверить?
Матримониальные штудии ожидаемо всколыхнули голодное стадо. Парни живо побросали гири, гитары и груши, подхватили табуреты и сгрудились вокруг Казановы, что безуспешно пытался уместить лист на облупившейся краске на тумбе. Беспомощно тыкался стержнем в бумагу, никак не оформив заглавную строчку. . «Привет, любезная моя… - Катерина, Марина, Регина»… - он не был семи пядей во лбу в эпистолярии и потому беззастенчиво пользовался наработками товарища Сухова, - и все равно, останавливался после трех слов и задумчиво смотрел снизу вверх, на озабоченные лица собратьев, - кого из баб вызывать? Тут у меня целый табор» Кивал на одеяло, где лежала раскрытая зеленая тетрадь за 2 копейки с именами и аббревиатурами. Ребята изучали список, переворачивали зеленую обложку, дивились на причудливый извилистый символ, признавали в нем фаллос и ржали. Потом кружок, доперев о заложенном смысле, синхронно ахал, испускал вздохи, или восторженно глядел на растопырившего колени писаку.
«А звезды – это бабы?» «Это победы, как у летчиков, у них сколько сбито мессеров-юнкерсов, а у меня, сколько я баб завалил» «Всего-то?! – протягивал кто-то надменно, фальшиво, плохо скрывая черную зависть. Длинный поднимал на скептика выпуклые, близко посаженные глаза и говорил снисходительно: «так то за два месяца» «Прямо два? Может – пять?!» «Нет, за два. Март и апрель»
- За март и апрель тридцать телок?! Да быть не может, звездеж!
Критики отмахивались, и уходили, недоверчиво качая головой, повторяя в возмущении что «так не бывает!» уходили к своим грушам и гирям, шлепая рыжими тапками. Прочие нецелованные продолжали глядеть на долговязого гуру, отвесив челюсть и внимая любовным рассказам.
Один день, другой. Одежные хлопоты, портянки подшива. Лекции, как здесь и что. Назначенье наставника из старослужащих. Пошла подготовка к солдатчине. ДО обеда на плацу прахоря громыхали, ножки тянули, изучали строевую премудрость. После обеда шли на работы или в классе учебном анкеты писали, медкомиссии заново проходили. Удивление брало – куда так готовят? Наверное, в космос! Времени на тоску поубавилось, а вот поводов к ней прибавлялось день ото дня. Мрачная рисовалась картина. Длинные ее и рассказывал Пашке в «вечном» письме.
О чем он не рассказал, так это о том, что его нарекли Щупом. Нет, не подумайте, не за манеру беспокойно мацать клешнями, хотя была таковая у парня. Просто со сложением скорбной картины возбудилась братва нешутейно. Подступались с вопросами к будущему медбрату, какую бы болезнь подхватить. Народ почему-то занимали болезни внутренних органов, но Длинный сурово этот вариант отметал: гастроскопия – кошмар, заставят зонд глотать, своих не узнаешь! А что такое зонд? – интересовался деревенский народ. Ну, - задумывался Длинный, подбирая знакомую для простецов аналогию, - это что-то вроде щупа. Чем залезаешь в картер движка масло проверять Длинная такая палка, понятно? Только гибкая и тонкая, чтобы через горло до жопы достала. Народ переглядывался, оценивал Длинного и в покот валился. «Щуп! Сам ты Щуп!» - и забывал про болезни.
«Щуп? – думал Длинный, - а что? А неплохо. Пусть буду Щуп. Буду для замеров соваться. Нормально!»
И опять долбили плац строевой, драили стены учкорпусов и столовых, подметали асфальт, мыли полы, учили уставы. Ночами делились новостями из роты, что грохотала над потолком в шесть утра невидимым стадом прыгучих слонов, отгоняя невеселые мысли, искали невинную жертву. Кто чего лишнего ляпнул? Вспоминали про Длинного, его тетрадь первых дней.
«Щуп, а Щуп?»
«Чего?»
«А кто ж на присягу приедет?» Кого увидим - блондинку, брюнетку? Худышку там, пышку? Одну или нескольких?»
Да, кто же откликнется на отчаянный покаянный зов нераспознанной до призыва любви? В каком она будет наряде, чем отличиться в толпе, вставшей вдоль плаца и роняющей слезы при виде дитятей, одевших смертную военную форму?
«Кто-нибудь да приедет, - недовольно вспоминая о блокноте, бубнил в темноту измотанный Щуп.
«Кто-нибудь, кто-нибудь, - дразнила с кроватей братва, - скажи лучше, сразу все!»
«Ага, все бабы мира!»
«Никого не будет, спорняк?»
«Точно-точно!»
«Сами вы «никого»
«Да никто не приедет!» - уверялась братва, видя день ото дня смурневшего Щупа.
Ну и впрямь оказалось – зеро.
Когда через месяц после призыва на прямоугольнике огромного поля, окруженного зеркалами, плакатами, прямоугольными римскими шпалерами выстроился батальон ПВО, а из-за периметра плаца, стоя тесной толпой на газонах, выглядывали пожилые родственники и девушки новобранцев, махая ручками тонкошеему сброду в фуражках, завистники тут же и просекли, что их «Казанова» один одинешенек.
Что вызвало в бывшем карантине – после того как разъехались родители и были сожраны домашние гостинцы - откровенное торжественное злорадство! К нелепому дылде с большими глазами и овальной, выпирающей челюстью тут же приклеилось новое прозвище Сказочник. Пургу Мишин гнал, по ушам ездил, на арапа взять всех пытался, «а вот и пожалуйста, - молодняк, раскиданный по взводам, попавший с страшную роту и вдруг обнаруживший, что она вовсе не страшная - под с крыло взяли деды! - сидел на табуретках в ротных «расположениях» между рядами кроватей, и смеялся над высоченной фигурой, что шаркала по линолеуму «взлетки» мимо взводов, - Сказочник, где невесты? Чего, потерял?! Ты под радиатором пошарь!» Кто-то отпускал шутку про «дуньку кулакову» под разными именами, молодняк дружно ржал, а Длинный, орудуя шваброй, показательно сонно зевал, словно хотел проглотить детские компашки сидевшие в разных местах огромного пространства под мощной, балочной крышей, стоящей на квадратных колоннах. Он бродил со щеткой с красной повязкой «Дневальный» на рукаве, со штык-ножом, болтающимся сбоку на его гигантском тулове, одетом в хабешку, словно какая-нибудь мелкая воровская заточка, лениво выметал из-под батарей бычки и мусор веков.
А надо сказать, в батальоне так повелось, что у дедов бритые духи не только понятный плотоядный интерес вызывали, но и привнесенный за ними гражданский их шлейф. По первости, больше и он - давно позабытый уклад, желания и привычки, от чего отвыкли они на солдатчине, и что их снова ждет за забором. Тут и Неустав, местный закон-конституция, был им в подмогу, а по нему полагалось брать молодых под опеку, осторожно в курс дело вводя, чтобы на вторые полгода свалить на них полностью ядреную службу, дневную, ночную и всякую, уставную, а также иную, украшающую быт старших товарищей. А пока, значить, брали молодых под крыло, напрягая полгода служивших - бобров, и птиц раздражая – надзирателей главных, отмотавших свой год, но пикнуть против самых старых - не могущих. И вот дылду-интеллигента, которому прочили карьеру в санчасти, и которого свои же слегка затирали, опекать никто не спешил. К чему опекать? Неделя, другая – отправят в санчасть. Наоборот, задружиться с ним надо, чтобы потом блат иметь. И так, по-простому «Женькой» между делом зовя, заинтересовались, чем долговязый заслужил нетипичную кличку? На фантазию здесь были все мастера, но чтобы «Сказочник» про тебя говорили, тут надо было сильно выдумкой народ потрясти! Хорошего уровня должна быть химия, качественная, за живое цепляющая! Длинный плечами лишь пожимал – спросите народ. Я не знаю. Спрашивали народ, но тот, как полагалось, отмалчивался. Тогда припоминали как еще на карантине, внизу, долговязый «череп» что-то оживленно втирал кружку «духов» прыщавых – не там ли причина? Чем карантин потешал? Длинный говорил про тетрадку со списком, что выбирал девицу достойную для вызова на присягу. «И причем же тут кличка?» А на присягу никто не приехал. «Почему ж не приехал? Действительно гнал?» Нет, просто достойных, увы, не нашел. Слишком торжественный акт.
- Тут же как в ЗАГС! Также расписываешься, только с Родиной. А кто бывших на бракосочетание в ЗАГС приглашает?
- Одни извращенцы, - задумчиво соглашались деды, не зная, как к болтовне относиться. Казалось, костлявая жердь им свистит, и отходили в сторонку. Свист, понятно, дело подсудное – но, будущий брат медицинский скоро слиняет – смысл обличать? Никакого. А Длинный проверенную волну оседлав, в свободный от зубрежки уставов часок, опять обложился конвертами перед заветной тетрадью в ленкомнате, рядом бюстом Вождя с гипсовым взглядом. И старые не утерпели, невзначай на парты присели, на обложку с фаллосом глядя: значит, звезды на члене победы твои за два месяца? И над разными девушками? «Реально, иначе нет смысла». «И они приехать готовы?» «Ну да» «Да звездишь!» - возмутились старые, - а за это знаешь, что здесь бывает?! А если проверим?!» И тогда Евгений ва-банк предложил: вызывайте на пробу любую. Деды удивились и согласились, и даже послабление дали: сам выбирай. Главное, если срисуют хотя бы троих его ждет свобода, пока в санчасть не уйдет, в наряды-работы его ставить не будут, и даже адресок подгонят квартиры, чтобы с девой побыть тет а тет. И, вообще, паровозом в старые зачислят его. Если чудо, конечно, случиться. И не дай Бог никого не увидят! Готов к испытанию?
Готов ясень-квасень, какой дурило откажется? «Паровоз» - это когда классный дух минует посвящения, и становится «старым» досрочно! («Паровоза» Длинный очень хотел, потому что перевод в санчасть тормозился загадочно). «А не боишься?» «Нисколько!» Деды потирали руки, а «старость», разменявшая год - изнывала от жажды его наказать. В курилках судили о нем и предрекали возмездие. Потому что – значительно переглядывались – список, конечно же, липа. Кто сам чего не выдумывал, лишь бы от службы урыться? Не понимает еще, куда он попал.
Что ж, выбрали кандидаток. Евгений засел в ленкомнате у бюста дедушки Ленина кропать дамам послания. А через день, в патруле, отпросился у старшего прапорщика на переговорный пункт, позвонил в альма матер, обрисовал ситуацию однокашнику, знакомцу по студии в колледже, указал, где искать баб, назвал имена, приметы, явки, пароли, чтобы их заарканить. Письма – когда те дойдут! Да и писать не хотелось. Он послание корешу не мог докропать, а тут стольким дурам! А еще инфернальное что-то срабатывало, напоминание как бы - о курсовых, сочинениях, сессиях, о загубленной жизни. Мог бы ведь не гнить с тряпкой в нарядах, а в светлых покоях сидеть и слушать Мясника и Микроба, девам записки закидывать и по вечерам в кабаки заявляться на «Волге»… Где эта жизнь? Как исправить судьбу?! Потому не хотелось ручкой возить. Прочь, перо и бумага! Да здравствует жизнь! Не подведи только, добрый знакомый!
Не подвел, слава богу! И жаркий июль девяностого года стал первым его публичным триумфом! В наползавшем распаде, все больше тоскующий по мясистой мечте, о надежном плече, коею олицетворял высокий альфа-самец с длинным членом, кошельком безразмерным, на «Волге», машине цвета чайки парящей, бабий контингент рванул в ближнее Подмосковье без всяких там явок-паролей. «Синие звездочки», короткие имена пошли косяками, словно кижуч на нерест в верховьях сахалинских рек. Одна от другой, попавшие и не попавшие в заветный список, в своих «вдовьих» муках вдруг они прознавали о месте, куда забросило непутевого их «партизана». Они приезжали каждый день, через день, по одной, по две, по три штуки подряд, парализуя несение службы личном составом и отвлекая героя с его хозработ. Только переоденется он в грязную робу, для очистки-погрузки-покраски, только вокруг захохочут над торчащими из штанин его белыми дланями, словно на чучеле, как посыльный бежит: «Щуп, к тебе бабы приехали!». И Длинный не торопясь снимает робу и, под завистливые взгляды, придав походке сонной небрежности – что сразу просекалось злобными птицами (да ты оуел, череп?) нес фигуру к воротам, где пускала слюни толпа голодных страдальцев, наблюдая в прорешеченное полотно армейских ворот ангельский сонм, что в июльском зное трепетал на ветру воздушными подолами. Словно бабочки, легкие платьица звали к пасторальному счастью на лужки и полянки. В юбках и в мини, обнажающих стройные ножи, с короткими стрижками и распущенными водопадами, стройные и полные, рябые и симпатичные, с бюстгальтерами и без – лучисто улыбались они! Где он, изменщик? Посмотрим, подруги, как судьбина его наказала!
Так и жили. Весть о приезде новой наложницы мигом облетала часть. Урывшийся ж люд вылезал из каптерок и шустро бежал к КПП, пронаблюдать новых ангелов, делая ставки на прозрачность нарядов, и что кому удастся увидеть в виде бонуса под газовой тканью, короткой рубашкой: бедро на приспущенных джинсах, плечо над спущенной блузой, а может, и даже молочный верх сиськи! Итак, пронаблюдав новобранца в окруженье гарема, люди вздыхали, ставили на место челюсти, и возвращались по местам тайных лежек – когда же наш дембель? Когда и они, в окружении дам выйдут на свои Пикадилли? И многие признавались себе, что, увы - никогда. Дембель-то будет, как смерть - непременно! А вот триумф…
За событиями внимательно наблюдал царь зверей старшина. Он, конечно, возмущался, теряя солдата - что за служба такая?! Ни на какую припашку его не поставишь! И все же отдавал долговязому должное: подобных гигантов Венеры не встречал он с Карибского кризиса, когда сам был солдатом на Кубе, и где доступность безродных мулаток намного превосходила передовые советские образцы. Что и позволяло упражняться в количестве. И все же пижона, квитки выдавая, учил: не проживешь ты елдой по наследству, самому еще надо что иметь за душой…
Вскоре Длинного прописали по боевому расчету в дежурном подразделении, что не ходило в наряды, работы, а держалось пожарной командой на случай тревоги, то есть, без слонялось по части или сидело в учкорпусе за документами. Там теперь Щуп ошивался, визита «невесты» очередной поджидая.
Теперь – дамы. В глазах их была жалость и сострадание, несмотря на душевные раны. На него источалось - прощение. Восходило Луной - ожидание, а он мужественность на себя напускал, ничего не обещая взамен – как сложится служба! Девушки соглашались, утирая слезы, спрашивали разрешения на визиты, на письма, передавали сумки с жратвой – что сильно упрощало жизнь Длинного в роте… «Ни одна не приехала с пустыми руками» - гордился Щуп. Полученный харч отправлялся на взводный стол, часть лакомств перепадала молодняку и все были довольны! Хотя, разумеется, основной харч лопали старые, считая посылки законной добычей, притом, что по Неуставу никогда не отбирались посылки – эта жратва была целиком их проектом, заслугой их только! Ведь если бы не поставленная Щупу задача, никто б не полакомился руднянской сгущенкой в синей обложке, фруктовыми джемами, пирожками с капустой и копченой домашнею рыбкою!
Полина писала не реже чем два раза в месяц. Ее письма Длинный не читал сослуживцам публично, хотя думал об этом. Потому как в одиночестве, над простынкой заплаканной сидючи, он чувствовал, как от злости кипели мозги. И это притом, что заочно – но не говоря никому – он Полину, на фоне дури своей с зачисленьем на службу, стократно простил. Однако, читая, как ее родные Евгения пожалели авансом и впрок, ему не чета, как она их в кругу вечера проводила, намекая, что очередь только за ним, потому что она поняла, осознала - ошибка ее тяжким грузом лежит на душе – что-то гражданское вновь возвращалось! Чувство, что опять колпак на него надевают! Он бы и послушаться рад, но вот чувствует, что делают сызнова клоуна! Может, он ошибается? И вот, осознав, что самому ничего не решить, Длинный вынес сор из избы, поставил на всеобщее обсуждение любовную драму. И в казарме разгорелись жаркие споры. Стороны разделились на «пожалеть и простить» и «плюнуть-послать». Но аргументы сторон вращались в основном вокруг непрямых ништяков. То есть, пожалеет-простит – и может быть в отпуск отпустят ради женитьбы, а там заделает двойню – и армия нах! Другая говорила, что в отпуск его никто не отпустит, а значит прощать смысла нет.
Длинный колебался. Партии тоже. Кто-то сказал про любовь. Народ посмеялся, а потом не шутя призадумался. А ведь да! Если страсть? Тогда и мысли все отпадут! Короче, если бы на нее посмотреть? И предложили ей написать, чтобы - приехала, на что Длинный ответил категоричным отказом. «Если увижу, однозначно прощу. Не понимаете, это же бомба. И вы также скажете».
«Ну-ну, думай сам» - пожимали плечами деды, между собой говоря, что как-то давно дефиле не смотрели. Действительно, июль бежал к окончанию, самое время взрослых «нимфеток», а поток невест подыссяк, а может – привыкли, разборчивы стали.
Да и служба внимания требовала: началась учеба, сдачи на допуск, караулы, наряды. Полевые занятия у основной массы, и уже не прикроешься ни тетрадкой, ни визитами дам, и идешь по приказу в самый тухлый наряд, пока соплеменники в чистых классах или на площадках в лесу, сидя в коробочках-кунгах на военных ЗИЛах специальности учатся. А самое гнусное, что медбратовская перспектива тушкой усатой закрылась. Перевелся в санчасть блатной беспокойный студент-недоносок, полгода дослуживать, и Щуп, к которому никто не проявлял никакого интереса – а смысл, все равно ведь со дня на день свалит в санчасть, – застрял снова в мрачной архитектуре казармы. Правда, сценарий был как бы известен – впереди та ж медицина. Ну, помается, походит по тухлым местам. Зато потом… - и мысль обжигала предателем – а если и дальше обломят?!
«На кой хрен ты в армию двинулся?! – ругал себя Щуп, на коленях замывая в столовой полы, следы кирзачей от плиток отскабливая, - на хрена, на хрена-а-а-а?!»
Но припашки они – не побои. Не тренаж, не спектакли – одна потогонка. Не кошмар на бобрятском периоде, на который уже успел наглядеться. Те и в нарядах летают, и после отбоя разнообразят покой стариков отчетом за «банки», выдумкой зрелищ и проча, и проч… Утешался же тем, что по графику срыть он успеет - Неустав почитается словно святыня. А еще за выигранный спор ему паровоз обещали. Правда, об этом никто ни гу-гу, старые только посмеиваются, глядя на муки его, но можно ж напомнить… И как-то в досуги вечерние, стариковские, когда бобров рядом не было – кто в наряде, кто на БД, его попросили историю чтобы заснуть, рассказать – любую, из жизни, учебы, он же пока не медбрат? (И звучала явно подначка в слове «пока», так и виделось, как деды переглядывались) И Длинному б язык прикусить, то есть, не прикусить – развязать, забалагурить о путанной жизни, благо анекдотов полно, умягчить возбужденный народ, вызвать к сочувствию, потому когда могут побить ни за что – хотя Женьку не трогали – на раз два получается слезно трепаться. Но Женка сначала сутки в наряде мыл стены, а после на стройку отправился, где кирпичи с цементом носил и еле до койки себя дотащил, на второй ярус закинулся – ему бы веки смежить… А тут – давай, развлекай! Он и скажи (миролюбиво, конечно): парни, устал, ничо на ум не идет, сутки не спал. «Да все мало спали, - оживленно переглядываются оппоненты в трусах и майках казенных, улыбаются и пальцы вверх держат (ах, Женя, тебе бы башку бы свесить со шконки!). «А обязательно это?» - говорит, по сусекам мозга скребясь, чтобы вежливым вышел отказ, притом – так и просится ляпнуть про законную избранность! Чтобы отстали! Чтобы дали поспать! Да на днях он вообще всех их спас, всю их старость, раздал сигареты, что отчим-отец по его просьбе прислал! Три блока раздал ядреного «Космоса» с «Беломором» погарским – и тому до усрачки все радовались! Не на руках чуть ли качали! А теперь «дай рассказ»… Но - усилие делает, возвещает, что вот… вспомнил историю… И вдруг теперь она не нужна! Деды теперь квохчут с нижних кроватей почему он не должен их развлекать! «Объясни, почему не обязан нас развлекать, хотя все молодые так делали. Поделись, чисто так, по-пацански! Слово даем, ничего за это не будет! Ну?! Почему не должны к тебе приставать, спать не давать, измываться после дня твоего трудового?» «А и стройки еще?» - услужливо кто-то подначивает (все на виду!) «Ну да, чисто подвига! Почему ТЫ не должен? Потому что нам подогнал табачок?» «Да причем тут табак?» «Тогда почему?» «А честно меня не…» «Честно не будем, железно!» И сдается Женек: «да мне кто-то паровоз обещал, если я баб приведу» «Точно! Я ж говорил – он о паровозе сам думает!» - во тьме раздается «Я-а-асно! – другие ответствуют с коек, цигарки подкуривая, что-то шепчут друг другу… И шум утихает! Одеялами люди на крылись, заскрипели пружинами, словно в двух словах Длинного произнесся великий сюжет, на века! Полминуты он лежал и прислушивался: ничего, ни гу-гу. Правда, санкций не видно. И веки сомкнул…
Дальше служба текла. Июль завершался. Служба приелась. И вот однажды на крыльцо КПП нагрянула дочечка ректора!
«Так и сказала: «невеста»? – дневального вопрошали с кроватей, - Если Полиной зовут – он не пойдет»
«Их дцать уже было, невес. Он всех невестами звал. Слышь, Мишин? Дай своим бабам отбой» - сонно вещали с кроватей деды, - ошалавился, не служишь вообще ни хрена».
«Кому – давай? Он в учкорпусе аппаратуру зубрит»
«А чего это? Он же в фершалы собирался?»
«Пролет ему с фершалом, другого прислали. Теперь через полгода вакансия».
Дневальный с тумбы не унимался, бросал на ГГС микрофон, убеждал пространство казармы.
«Серьезно, невеста. Полина, говорит, жена его будущая! Там на КПП все бегут, такой еще не видали Сабрины! Наряд говорит – чисто секс-бомба! А где ж Мишин?»
«В уши долбишься, череп? Он на заня-атиях»
«А на хрена ему азимуты? – позевывают из другого конца, - Он в санчасть убывает!»
«Да говорим – проле-от ему с белым халатом!»
«Он учит морзянку, в радисты назначен. Ты - к дневальному обращаются, - из учкорпуса забирай жениха, разрешаем. Ты только не сболтни, что невеста. Скажи, просто дева!»
И вскоре, разглаживая под ремнем гимнастерку, Длинный в развалку направлялся под окнами на КПП. Тут и кликнули сверху: к невесте, жениться решил? И на середине пути совершил Длинный боевой разворот обратно к хрущебной учебной панельке за пышными елками Засвистели из окон: череп, куда? Невеста приехала! Замуж бегом! Длинный покачал головой – вот не надо. Лучше в дисбат. «Как же так?» «Да вот так». «Ты же сам совета просил?!» «Просил, а щас знаю – не нужно, там гибель».
- Не, ты, давай, объясни!
Сонный ареопаг привстал на кроватях, набросив простыни, как римские тоги и расселся на табуретах у взлетки. Притопал с улицы дылда, оправляя правильно солдатской ХБ-шки хвост под ремнем и начал рассказ о контрах с крутыми родными, о желании жить самому, о влюбленности, кооператорах, Польше и институте, комиссии и батарейке, указе Горбатого, вояжах на «Волге», квартире, мебели, утвари лично закупленной и измене Полины с соседом ущастым.
Интересно! Прежде душу никому не поверял. Даже когда неприступных девиц завоевывал – тоже – ни-ни. А среди притихшей братвы, в пространстве колонн с зеркалами, среди висячих горшков и когорты пружинных кроватей, застеленных синим в полоску, слова его гулко звучали и… были… отростками как бы гнилыми, из нутра удаляемыми милосердной сестрицей. Да, словно судьба снизошла до него и глядела десятком задумчивых глаз, разлепила наконец, ленивые веки: «ну что? Давай помогу»
Выслушали, подытожили: «от нее и сбежал?»
Кивнул утвердительно.
«И чего собираешься делать?»
Плечами пожал: «Если бы на гражданке простил, сейчас бы на второй курс заходил, а теперь прощать уже поздно, нет смысла» - Длинный вздохнул.
«А на гражданку назад не желаешь?»
«Да кто не желает. А как? »
«А прощай и женись. – великодушно сказали деды, - Поканючишь у ротного, он на свадьбу отпустят, только наври, что она в положении. А дома не будь дурак что-нибудь сломай, или попади под машину, пусть справку твой папа напишет. Заодно про беременность может состряпать?» Женька кривился – «легко». Ну и вот! Глаза на кроватях блестели, прищуривались, смотрели на него с любовью, словно на свой собственный шанс закончить мучения, а для Женьки их взгляды смотрелись той самой, искомой на лекциях сущностью, истиной, (странно – в солдатчине!) по-доброму пока что предупреждавшей: «вот ход непременный, ступай на него, иначе машина подушкой покажется!». Если можно увидеть речь Истины, то вот она, да – с ним сама говорила!
И внял ее слову. (А попробуй не внять!). На деревянных ногах спустился по лестнице, вышел на улицу, обогнул казармы кирпичный утес, подошел к одноэтажной конуре КПП, с пристроенной комнатой для свиданий с родными, коричневой дверью смотрящей в проход с турникетом. На крыльце стайкой беспокойных скворцов прихорашивались солдаты свободные, тряпочками снимали с сапог последнюю пыль, брызгались пахучей водой, и по очереди ныряли в темные продолговатые двери, чтобы вернуться через минуту в сплошном восхищении. Длинного видели, головами качали: ты себя превзошел!
Протолкнулся в вертушку, шагнул на крыльцо. Возле звездных ворот ветер с пылью играл. Никого. Та, кого ожидал он, ушла. Но ведь нету? – повертел головой, - вроде нет… Только …тут от забора, с другой стороны КПП отделились две тени, и с кричалкой: «Сюрпрайз!» подлетели к нему… превратились в невинных подружек с медколледжа, в маечках – джинсиках, закатанных до колен, с визгом радостным взяли под ручки, увели от ворот. С сердца камень упал. Бродя по гарнизону, проболтал с ними около часа и вернулся с пакетом, набитым булками, вафлями и кефиром – всем, что нашли в продуктовом отделе военторга о двух этажах. Удивлялись синички – а где же снабжение? Тут как у нас, даже хуже! Женька плечами пожал: ускорение, нах. Докатилась Москва до России.
На крылечке в щечки почмокались, передали приветики. Довольный в роту вернулся, пакет со сдобой раздал, объявил о ложной тревоге и только собрался опять на занятия, как дневальный опять завопил, микрофон на отлете держа: «Мишин, да-к ты к невесте-то идти собираешься?! Она на капепе уже плачет в комнате для посещений! Ты чего, мимо прошел?!»
А он же и правда сомнамбулой был, за дверь и не глянул…
Ой-е!
Сенат снова сел на кровати. Уставился на «счастливца». Длинный в глаза их глядел и снова ясную перспективу читал. Еще три месяца он Неуставом храним, потом валит в санчасть. А если не свалит? То лучше из роты слинять. И его умоляют – линяй! Да только это словно идти в когтистые лапы. Нет, что же делать вольноотпущеннику под насмешливые взгляды местных патрициев, жующих булки с изюмом и поправляющих тоги на майках?! Скажи, о Вселенная?!
Да то - выходить на арену ко львам. Ждет Колизей! Ждут дневальные и посыльные, ждут горшки, черепки, батареи, потолки даже в старой побелке! Самый воздух здесь ждет, не говоря про сенат!
«Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!» - девиз не только для черни.
Поднялся убито, пошел искать старшину, чей голос звенел где-то возле складов. Надеялся, вдруг не отпустит к «любимой»? Нет, - глянул с жалостью, в курсе был видно, истории, - подписал до утра отпускной.
***
Через сутки от также сидел на табурете перед сонмом патрициев, забранных тогами на ближайших кроватях. Но теперь было легче. Ход – сыгран. И благодарность в нем расцветала. Даже хотелось ее этим, опасным товарищам, вынести из души как букет. Оказалось, что живя вместе с толпой посвященной, ты их глазами сопровождаешься как бы. Если держишь отчет перед многими, если счастье твое – также их, то в самой хитрой интриге ты не один. Будя один, наверняка бы пропал.
- Ну что… ждала в комнате свиданий, - начал Женька отчет.
- В чем одета была?
- В чем одета? – не понял, переспросил.
- Да, Женя, да-а!…- и жадные взгляды! – только подробнее!
- В синем платье типа сарафана, укороченном выше до колен…
- Выше колен… а-а-а-а!
- Складчатый подол - любит по-русски фасоны. Плечи свободные, большие … что надо. Сидит, губы полные сдвинула…
- А губы?!
- полные губы, отличные.
- М-м-м-м!
- Косу свою теребит как Аленушка. Коса длинная, тяжелая, она любит ее на затылке как аксельбанты подкалывать. Ну, встали, пошли в гарнизон. Она сразу такая: кто это были? Я спрашиваю – о ком она?! Она такая – те две лахудры в закатанных джинсах? Как ты мог, говорит, я приехала в такую даль, а ты здесь не теряешь зря время, знаешь, как ты унизил меня? Я говорю, а какое у тебя есть моральное право моих подруг лахудрами называть? Мы с тобой по разные стороны речки, кого хочу, того привечаю… Ой, парни, можно курнуть? Я, конечно, череп еще… Не могу, как ее вспомню, так в горле сушняк… Спасибо.
Старейшины, сами полулежа на кроватях смолящие, милостиво протягивали Длинному пачку. Тот дрожащими пальцами вытягивал сигарету, подкуривал.
(И это была вопиющая наглость, потому что ни у кого не было в те дни табака! Ни у кого – только у старых длинновской роты, обеспеченных через посылку Длинному от БИОСа-папы! Это было единственное, что Женька у родных попросил – и что скоро было исполнено, и что послужило радости старым, и зависти прочих несчастных!)
- Ну, значит, вот, - выпускал дым в сторону окон раскрытых, рядом с которыми, как в кругляше индикации, «следили за небом» два оператора со штык-ножами, в красных повязках, - при выдохе дыма они тут же, как наркоманы, закачались на цыпочках, - идем, первый раз я ее отшил, замолчала. Потом давай на старое стрелку кидать. Как, дескать, у нас прежде славно все было. Как знакомились, как на «Волге» катались на озеро папино…отчима, то есть, но родного папы. Как денежки тратили, гнездышко вили, где теперь мои причиндалы стоят. Говорит, они никуда, мол, не делись, хозяина ждут, - снова затягивался, блаженно закатывал глаза, тихо выпускал дым в сторону окон, ловил напряженные взгляды, тут же быстро тушил о боковину табурета бычок, продолжал, - ну и с места в карьер: я хочу начать все сначала, не могу жить без тебя…
***
- Ты должен простить. Ты сбежал сначала из дома, потом еще в армию, будто я одна виновата!
«Блин, а кто?»
….И здесь, я приехала и оказалась на одном крыльце с двумя твоими шлюхами, и не надо утверждать, что мы по разные стороны, ты все, все обставляешь, чтобы я до сих пор была виноватой! У тебя нету сердца? Может хватит мне мстить?
- С чего ты взяла, что я мстил? – опомнился Длинный, - Я живу, как хочу. Думал, и тебе есть с кем жить.
Подруга раздражительно отмахивалась: что ты несешь?
- А ты изменился. Раньше ты был просто инфантильный матрац, а теперь почти как мужчина… Только запахи…Но мМеня предупреждали, я привезла тебе туалетную воду… Где она? Ты не знаешь, где можно на вечер нам снять квартиру?
***
- ну вот, приходим на хату. Ну да, панелька у «калужки», окна на юг, возле шоссе, вечером нагревается - дышать невозможно. Приходим, я давай окна в ней открывать, она говорит, зачем дорожной пылью дышать – объяснил, что от жары поплывем. Ну, мадам сразу в крик – ты здесь уже кувыркался, а я с чистым сердцем. Завела бодягу опять, с понтом я ей изменял. Говорю, ну, я тебе в верности клятв не давал, ты сама все разрушила. А боишься пылью дышать, так давай разбегаться. Сразу присела: прости и забудь, мол. «Я очень волнуюсь и говорю чепуху». И на шею мне так – Длинный поднял к верху руки, изображая утомленную чувством невесту - бросил их ниже плеч, на воображаемого себя, - на меня ручки бряк. «Давай все забудем, возьми меня поскорей, я твоя есть и была».
Аудитория с открытыми ртами ерзала, ворочалась и приподнималась на локтях.
- Тело там мировое, у кого хочешь встанет. Значит, одежду вон, разделись, на койку… целуемся, стыкуемся, – Длинный поделал характерные жесты возле паха, - я уже ни о чем не помню, чую только, что жизнь возвращается в норму…
Кружок на кроватях взорвался смехом, заржал.
Длинный улыбался шкодливо, довольно:
- Реально, я про душевные чувства! Думаю, вот же придурок я был, в попу бы принципы сразу засунуть. Прилегли друг на друга…
«Ка-а-ак! – стонала аудитория, - подробнее, Женя!»
- Хм. По-миссионерски. Другой не признавала. Хотя тут вроде попыталась сначала кормой развернуться, но я не понял… лег ей на живот, и вдруг она такая – «ой» - отстранилась, выползла из под меня, в ванную побежала. Я лежу, значит – ладно. Гигиена. Чего же на шею вешалась, зачем торопила? Там слышу, душ зашумел, да сильно так, прямо грохот о ванну, - он тихо вздыхал, рассеянно поднимал к носу бычок, зажатый в двух пальцах, словно в пинцете, поболтав перед носом, опускал, - вернулась… волосы по плечам, блин… Свежак женщина, духи пахнут – прям не касаясь и кончишь.
- Голая?! – хрипела аудитория, глотая слюну.
- Нет. Полотенцем в подмышках замотана, садится рядом – ну, срываешься, в душ бежишь, руку задерживает, да на фиг, божество рядом, а ты, наверно, как скунс воняешь. Из-за чего еще она в ванну сорвалась – твои поты смыть трудовые, ну да! Хотя первая полезла! Не странно, не, а? Вот и я ничего не подумал. Залез в душ, открыл воду… блин, а горячую ж отключили, я под холодную, моюсь, трясусь, думаю, во упрямая, прежде за ней не водилось закаливание, чуть вода на градус прохладней - . скандал, иди, грей! А тут, видно впрямь воскресла любовь. Жертва какая! – затягивался, - и как предъявы кидать? Просто другая женщина.
Рота не дышала…
- Ну вот, а потом… моюсь, вытираюсь, а она тут и в дверь и сразу к толчку. Там же совмещенное. И давай «вызывать Ихтиандра». Блин, лучше б в окно поблевала, что ли… Я стою под водой – и не чувствую холода, только волосы на макушке шевелятся! Потом думаю: я ж заказывал с отцом разговор, он обмолвился, что Полина у них ошивается, почему они мне не сказали?
***
С утра Длинный, сильно не в духе, зашел на переговорый пункт, заказал разговор со своими родными. Подождал полчаса, пока оформляли звонок. Застал дома мать.
«Знали, что Полька беременна? – взял сходу с места в карьер. – Были в курсе, что ко мне собирается?
На том конце помолчали. Потом нехотя согласились: Полина держала их в курсе.
«А от кого - посвятила?! – со сдержанной яростью вымолвил сын, - или вы не спросили?» «Это было бестактно. Да и нету нужды» «То есть, как это нету нужды?» «Потому что это ваши с Полиной дела. Если она считает, что отцом ребенка должен быть ты, значит, так..» «Что значит «считает»? Я отец или нет?» «Э-э» «А вот вам и «э»! Я не отец! Мы когда разбежались-то? В марте! А уже, пардоньте, июль! Ребенку уже месяца четыре получиться должно, если она от меня, тут бурдюк впереди уже твердый! - Длинный с трудом сдерживался, чтоб не орать, - а она же доска доской пузом своим! Или я не заметил, как во Вселенск на ковре самолете слетал?»
Мать коротко помолчала, и сообщила с ноткой развязности, что бывают ситуации, когда и чужой ребенок становится родней своего. И кому как ни ее непутевому сыну, знать о подобных нюансах. И приходится даже страдать, потому что сложно жить без вины. Ошибки случаются. Бывает и крупные, потому это жизнь и необходим компромисс. «Самое человечное право – право на ошибку», - произнесла с пафосом мать забытый отцовский тост и Длинный так и замер, отодвинул трубку от лица и дико на нее посмотрел. Повесил на рычажки. Теперь вместо поэта Б. отчим цитировался. Ну и ну.
Больше он домой не звонил.
«И это мои предки. И они так реально думают, - Длинный смущенно смотрел на пол, шевеля большим пальцем в тапке, состоящем из подошвы и двух скрещенных пластиковых лент, и напоминающем ему себя – крупного экземпляра, вынужденного таскаться с мелочным багажом, стянутого со всех сторон чужой волей. Подумал, подцепил другой ногой тапок, снял, остался босиком.
«Нет, не та аналогия»
Аудитория задумчиво чесала затылки, щупала подбородки. Кивала друг другу – как напророчили! Зато врать про пузо теперь ине надо – справку дадут, только женись. И в отпуск можно уехать…
***
Длинный разглагольствовал, расхаживая перед койками, разводил, заламывал руки:
«У ней в голове шахматы, точно. Только клеток там не 64, а больше. Говорю ей – стоп, я отношусь произошедшему так: я проиграл, встал из-за стола. Я только сначала думал, что у нас не игра, а серьезно, потом гляжу – ты очень умна, для тебя вся жизнь – комбинации, ладно! Люблю, люби и такую. Думаю, поиграю в твоих комбинациях в кооператорство, в гнездышко общее, в обстановку, а тут тебя вдруг конь пожирает педальный из подъезда хрущевки напротив. Я жеребца увидал на своей клетке – понял, мне - мат. Мат – и о кей. Я проиграл. Гейм овер. Оказывается, я был у тебя еще и в такой комбинации. Все - встал – ушел. Потому что мы либо одним цветом играем, пусть держишь ты меня за фигуру, либо я исчезаю. За фигуру, которой можно пожертвовать, меня не надо держать. Мы либо белыми, либо черными, но одним цветом, а не так, что она игрок, а я тут пешка, которую двигают туда-сюда. Выиграла? Встал из-за стола, короля на бок положил. Ушел. А у ней это не-не-не! Это понарошку! Не было никакой игры! Ты ошибаешься! И главное, не валяется в ногах, – прости меня, дуру, как Аксинья из «Тихого Дона»- Хриша! – тут Длинный подкручивал свой воображаемый ус, подобно Гришке Мелехову. – А я ее – ать два хлыстом! И ать два! По бокам, по мясам! Нет, мадам говорит, «ты - говно, но я все простила, и готова все забыть, у нас на тебя большие планы. У нас и у родителей твоих». И тут я офигел!
***
- Это она говорила?
- Да не, это мысли.
- К черту мысли твои. Что было-то дальше?
- Да и все, как бы вот.
- Значит, все…
Угрюмствует лысый ареопаг в белых тогах-простынках, лавровых венков на побритых черепах не хватает.
- И что ты решил, - белорус-замкомвзвод поправлял белую тогу – сам перетрахал все стадо на хуторе, а как подвели ему телку элитных пород, заартачился, другой бычок ее обрюхатил. А почему допустил?
Да, не катит сравнение с древней игрой. Проще все, проще! Жизнь сама говорит!
- Не тебе упираться, - сержант с желтыми лычками мрачно заканчивает, и ноги в сапогах водружает на дужку кровати.
- Нечего! – вторит ему на кроватях оставшийся взвод, – не гневи небеса и командование!
- Но ведь она обманула? – возражала непримиримая часть с кроватей соседних, – а если снова начнет?!
- А он не обманывал?
- Ее - не обманывал. – убеждал Длинный.
- Но были же были бабы?
- Были, но - раньше и позже, а при ней – никогда.
- Да какая тут разница?! Товар есть, бери!
Тихий грузи поднимал руку вверх и указывал на возможность рождения двойни. «А что это значит?»
- А дембель досрочный, - гуднула компания.
- Вот! Чэтырэ мэсяца – и поедэшь тамой!
- Точно!
***
Через неделю был вызван к начальнику штаба. По каким-то своим суперчудным каналам, из больницы отца позвонили в санчасть гарнизона, где был городской телефон. Отчим-отец объяснений потребовал. Полина трубки бросает. Длинный не стал ситуацию описывать полностью. Объяснил, что ТАБЛЕТКИ нашел, что пьют во время беременности. «Разу уж на уши округ поднял, - тут Длинный смекнул про свою биографию, что мать могла беременность от отца утаить, - так иногда отцову оправдывал подлость, - узнал бы он по консультациям женским, ходит ли мадам на приемы?
«Разумеется, в ее положении необходимо следить за развитием плода» - промолвил бархатный голос. Оказалось, что да. И тогда и теперь – все у них сообща. Зря думал хорошее.
Вышел с санчасти – промолвил ребятам: был план. И снова был план. Какой еще план?! Что-то было еще?
Длинный кивал
И снова ареопаг собирался, наматывал тоги! Садился на кровати, уши вострил. И Длинный добивал соплеменников новыми данными, договаривая их разговор. Было там не только признание, что на сносях. Она ж еще вот что сказала: мол, беременна, да, но думала, что он это знает. Что Длинный в курсе беременности! Потому что родители в курсе! Они только не знают, что залет не от юнца из хрущебы, с которым застукал, дитя от другого мужчины. Он иностранец.
- Говорит.. – припоминая театральные репетиции Евгений падал на колено и протягивал руку к расположению: «Да, у меня был мужчина, серьезный, настоящий мужчина…. У тебя ведь сколько их было, я же не спрашивала, какая буду по счету? Почему вам можно вести легкую жизнь, а женщинам нет?»
Я говорю:
- А зачем иностранец? В эмигрантки решила податься, тепа, э – в интердевочки?!
- Подлец, замолчи! Я искала кого-то, кто может заменить мне тебя! Но никто не сумел!
- Да ладно, «меня заменить!» Ты про меня и думать забыла!
И вот смотрю: – руки, ноги, фигура, лицо… красота, блин, и никакого желания. Наоборот, прямо мозг рухнул. – сокрушенно признавался Евгений, - она уже и думать забыла, что ко мне заштопанной целкой приехала, и любовницами меня нагибала, ей уже нормально, что по ней табун проскакал. Офигеть, уж лучше б молчала!
***
- Не говори никому, хорошо? – проскулила в конце.
- О чем не говорить? Об эскадроне молчать? Или о том, как ты меня наколоть захотела?
- Не уходи. Отведи меня на автобус. .
- Чего тебе-то бояться-то?! Тебя пусть боятся, извини, я не джентльмен, сама доберешься, - Длинный, на ходу одеваясь, через минут закрыл дверь за собой - оставил ее, подавленной и тихой. А ему было не жаль. Вышел из подъезда и в голове, словно выпь на болоте, заахала мысль, что выдержи дама соитие, да загрузись на часок в туалет, пока он будет в блаженстве лежать – стал бы он папой законным, и сделали б из него дурака! А потом, вспоминая плаксивую скороговорку признаний – подумал, что и к заморышу прыщавому она с темой отцовства тоже подкатывала, но там-то сразу отлуп случился! На хрен обуза ему? Он еще школьник! Так что иностранец, видимо, чистая липа! Значит, нет табуна?!
«Вся надежда была на тебя, а ты негодяй. Ну и пусть. Врать не надо!».
Было раннее утро. Пересек двор, недостроенную полосой гаражей с кучами щебня, песка, кирпича. Перешел ленту шоссе, углубился в березовый бор, сел на теплый пригорок, слушая пение птиц. Потом перешел шоссе, зашел на типовой телеграф, заказал разговор. По душам поговорить захотелось – с матерью или отцом – все равно. Бац – в трубке матери голос: если женщина видит тебя в роли отца – быть посему. Потому что ведь - мать, а жизнь - компромисс… И вина…
- Бр-р-р!
И вот с таким багажом вернулся в казарму.
***
«Двойня?» «Возможный отпуск?» «Красота?» «Плечи?» «Принцесса?»
- Шалава!
Большие пальцы в амфитеатре клюнули в желтый линолеум.
***
Как просто самые сложные вопросы решаются! Если рядом с десяток подобных тебе! Они на себя твои дела примеряют, и ты будто в десяти вариантах сам. Диво и только! На гражданке бы так, чтобы десять пар было, когда не знал, как поступить. Жизнь бы пошла по-другому. После отца был только Чепыгин, да перед ним во всем не признаешься, а перед братвой последнее выскребешь - как перед собою самим!
«И попробуй иначе, – с ноткой восторга думал Евгений, водя по щеке одноразовым лезвием с желтой головкой. Ровные полоски розовой кожи проявлялись под пеной, мыло сползало. Он ополаскивал бритву в струе холодной воды, опять проводил по щеке… Смотрел на себя в зеркала умывальника, белого, кафельного, на десять раковин. Большие глаза посажены узко у впалого носа. Челюсть грушей вперед выдается. Прищур наглый и сонный, от которого девы в отпаде, а старые здесь сатанеют. И прическа Кибальчиша на пробор. Муторно было, когда старые стригли под ноль, но два месяца минуло – и волосы вновь отросли, так и беды земные– здесь живо быльем зарастают. Все вопросы легко разрешаются. На что ума не хватает, чужой ум есть всегда…
Опять макал головку в струю вялой воды – плотное мыло не хотело слетать, постучал по краю фаянсовой раковины., снова макнул, к другой щеке приступил. Закончил, вывернув шею, кантик на шее навел… Что ж, не гостиница. Не апартаменты уровня «люкс» в достославной общаге. Ну и что? Чего он боялся? Ведь пауза… - вспомнил дома перед зеркалом позы, - мхатовская пауза удается на славу. А еще и веселье на уровне, помощь ребят, девушек полный карман, и не просто для секса, а здесь они ему почет создают и триумф. А в ноябре – август, .сентябрь, октябрь - он уходит в санчасть. Уже точно известно. Гарантия. Его даже сняли с занятий по специальности долбанной, снова воткнули в команду дежурную. Не нужно марки станций заучивать, уставы зубрить и напевы орать – да-да, едва в радисты не упекли, как узнали, что музыкант. А в санчасти он обложится книгами и учебу свою наверстает. А пока напряжется физически на свежем воздухе – разве не классно? Два месяца на природе труда, с отпусками ночными, в объятья томящихся дев, что письмами его завалили. Снова проснулись! Теперь он понял, как их выманивать – приятелям звонить институтским, по студии, чтобы слухи пускали что кто-то из дам приехал к нему. А то первый раз навестили и успокоились, никуда мол, красавчик не денется, забор, под присмотром! Хе-хе! Нет, он на славу время проводит и дальше его проведет, и ужасы вторых полугодий - мимо него. Опять он везунчик, вот так.
Поплескал на лицо воды. утерся вафельным полотенцем, вышел из уборной в залу казармы, прошлепал, пошаркивая мимо ночных, тихим ульем гудящих на кроватях компаний, до рядов своих взводных кроватей дошел, где братва его, страдая бессонницей, за колонной цигарки смолила – алые точки вверх-вниз летали во тьме. «Мишин?» - внезапно окликнули. «Почему же не Щуп?» - подумалось праздно, - чего официально?». Смело в темную арку шагнул, где алые звездочки в чернилах светились. Виднелись одни силуэты голов, освещенных яркими точками - все. Но и так было ясно, кто там есть из сидящих – три деда и пятеро «птиц». А «птицам» что до него? Он у старых был под опекой. Они вроде пасли своих подопечных в столовой, бобров второго периода, что драили кафель к генеральской проверке. Почему-то пришли?
«Ну что, - спросил веселый грузин, - хорошо тебе служится, Шуп?» «Щуп, а не Шуп!» - засмеялись в смежных взводах в темноте, где уже приготовились к донужановской сказочке в исполнении Женьки. Какую он телку вызовут дальше? После невесты его, уже и не знаешь, о ком и мечтать. Разве что Клавдию Шифер? «Ты не был в Германии?» «Не еще».
Потом тоже паузу взяли. И тоже – почуял Женек – театральную как бы. Погасли цигарки – все во тьму погрузилось. И дальше вопросы пошли, словно его размышленья подслушали: «Ну, жизнью доволен? Служба идет или «ветер в харю, я…» «Да вообще замечательно, - искренне отвечал, пригибаясь в темном омуте Щуп - между двухярусных шконок – два метра, дыхания рядом слышны, - на граждане не ждал, что так сложится!». «да ну?» «ну да, не думал, что так проблемы решаются. Что в людях кайфово, если бы не вы, она бы меня охомутала». «Он доволен и счастлив» - говорили между собою деды. «А на втором периоде уроешься?» - вспоминали птицы зачем-то. Зачем? Все же знают! «Говорят», - отвечал осторожно. «Или, может, откажешься, Женечка, чтобы со всеми служить?» - елейно подпели деды. Длинный тихо стоял, не знал, что ответить. «Он с бабами уже послужил» «Ага, перекантовался – и - спасибо за службу. Что язык проглотил? Да ты сядь, что стоишь?»
Длинный сделал шаг назад, тронул подъемом ноги край своего табурета, сдвинул задом горкой лежащую форму, присел чисто на край.
«Да ему не положено, он же спор выиграл у нас!» - подначивали деды между тем. «Ах, выиграл он спо-ор, - пели птицы из другого угла темноты, - ему ж паровоз обещали!» «Вот-вот. Бабы, отпуска» - значительно промычали с кроватей «А по осени, - подхватил елейно кто-то из птиц, - в санчасть тихо смоется, так?» «Вроде, да» «Вроде «да»? Во дает! Да ты не опух?» «Не-не! Мы ему паровоз обещали? А, ну, раз обещали…»
Что-то затянулось вступление. В соседних взводах на кроватях заерзали, застонали пружины, народ ко сну отходил… Знак неважный, словно анекдота не ждут.
«Значит, так, - подытожили старые, и Длинному, тревожно байку в башке подбиравшему, зачитали решение, - мы свое слово сдержим, будет тебе «паровоз». (Даже не поверил ушам – сердце забилось в волнении!) Несправедливо, ты тут побалдел, там побалдел, а потом и дальше будешь балдеть. Службу не всосешь и смак ее не узнаешь, не оперишься, не почувствуешь неба! Так что, отныне, - торжественно сказали деды и привстали в тамбуре буквой «П» словно посвящая избранника в рыцари, –- Длинный с табурета последним привстал. – отныне и до приказа ты… без вины виноватый, то есть, бобер. Повернись-ка к нам задом и будет тебе паровоз».
Длинный повернулся спиной и как ему пару раз хлестанули пониже спины, сквозь семейники кожей ремня обожгло. «Ах» - тихо хыкнул от боли…
«Что ты тут «ах»? Не ах, а душу к осмотру! Хотел паровоз – получай!»
Не поверил ушам.
«Душу к осмотру! – завопили деды, и дернули с силой за майку, чтобы тот присел, - вниз, сука, команда была, душу - не яйца к осмотру!»
Длинный колени согнул, стал на голову ниже и тут же удар кулаком в грудь получил. Отшатнулся к колоне, и еще, и еще…
Не успел удивиться, обидеться – новая вводная: бегом в столовку своим помогать. Они стены драят к проверке»
Длинный, окаменев, стал медленно надевать штаны и наматывать портянки, не веря в происходящее, и снова к нему подскочили, влепили затрещины, после которых выросли крылья. Пробежался под фонарями к широкому, с колоннами, как дом культуры с фасада, вытянутому бараку столовой, присоединился к изможденному воинству, шевелящему тряпками у белых квадратных колонн. Что-то хотел объяснить, но после двух слов люди в робах, потемневших от грязи и пота, пожали плечами: «поздравляем, бобер так бобер»…
И началась у Длинного новая жизнь. Битье, отжимания, припашки на скорость. И это когда по кодексу «неустава» его, военнослужащего первого периода, не должны были дубасить. Считалось, что первое полугодие люди учатся, что новобранцы, не выветрившие из мозгов дурацкие понятия «гражданки», не всосав порядок могут дать слабину, побежать «стучать» «звездатым» или просто ударяться в бега со страха, или того лучше - повеситься от безысходности. Но вот ему – за что «паровоз»?! На каком основании?! Он что, не может дать слабину? А вот да. На тебе «неустав» исключение сделал: вместо обещанного перевода в бессрочную старость получай, дорогой, досрочную «молодость» - «бобрятину» на первом периоде. И «птицы» злорадно вымещали на долговязом мешке страдания первого года. Особенно удручало, что они мутузили его больше и чаще других. Да еще и подмигивали: ты по осени свалишь в санчасть по-любому, так что это в запас, как верблюду. Поблажки первых двух месяцев сменились бесконечным кошмаром. Подъемы следовали через сутки на двое. Бывало, что они налагались один на другой – на дедовский, что сказки желали, и на их, птичий, злой! И ведь отжимали даже после дежурных рассказов! Думалось, это предел, но и нет! Фазанье старым выкатило, что режимы запутываются: либо пи…дить, либо байки травить. И старики согласились - рассказы поднадоели. Короче, птицы взялись за дело всерьез. Подъемы последовали каждую ночь. Количество отжиманий подходило к двумстам.
Щуп и не верил уже, что свалит из казармы в медугол. Остервенение «птиц» просто зашкаливало.
Тыркали в грудь ночью и днем, били в работах, в нарядах, на отдыхе. Ни за что? Нет, за что! В рамках законов здесь общепринятых имелись причины. Нельзя лоботрясам из техникумов приписывать звериный садизм. Просто так получалось. Просто – Длинный с м о т р е л. Поначалу, пока был в фаворе, его взгляд свысока недовольно терпели. Потом же за взгляд стали бить. Смотреть ТАК неположено, если ты молодой. Ну и потом, слишком тяжело давалось Щупу перемещение в пространстве, на скорбный зов старого. В казарме же положено перемещаться бегом, только бегом. Бег же Длинного, неуклюжий, загребающий ногами по сторонами словно косами, возмущенные вопли и злорадные насмешки соседних «тамбуров» - во как донжуан вас, деревенских уродов, не ставит ни в х….
И Длинного – били опять.
Куда делась его козырная тема? Исчезла, как не было! Словно месяц, что в инфантах ходил, он до предела насытил фантазии роты, и теперь они вызывали отрыжку. И наоборот, появились фантазии новые, иной аппетит возбудился в мечтательных стайках - голод пространства. В часть присылали дослуживать ребят из других округов. Они прибывали, волоча за собой в посиделки ночные свои приключения. Итекла речь над Длинным, в упоре лежа стоящим, о красотах полярного круга, и разнообразии сияний на небе. Щуп отжимался, поражаясь контрасту: только сам был в центре внимания, только уверился, что мягкий шелест девичьих платьев у ворот КПП и есть солдатское счастье, и он его обладатель , и что у него «счастливый билет», ведь женщин на полугодие хватит… а вот уже и пыхтит, глядя в темные щели между палевых досок и неинтересен он уже никому. А казарма смакует, как ловят рыбу в заполярной реке, как операторы РЛС П-35, изучают на удаленных дежурствах цветущую тундру… Неслись разговоры романтики, колыхался над Длинным воздух далеких небес, та-та-та, та-та-та, тихо, уверено, увлеченно, счастливый завистливый смех вызывая: «а мы тут в земле ковыряемся, только грибы и орехи». И снова дробный рассказ, как щемились от белых медведей, как ловили песца, как нашли бивень мамонта…
Иногда хозкоманду в лес вывозили, на одну из площадок боевого дежурства, на глухую поляну километров за сорок, заставленную ЗИЛами с зелеными кунгами под маскировочной сеткой, откуда иногда вылезали люди с бледными лицами – радисты, планшетисты, операторы индикаторов кругового обзора (ВИКО), что в фильмах про небо показывают, кругляшей пресловутых, по которым бегал светящийся радиус… Поступали под команду старшему смены, тот отдавал их под начало сержанта, и весь день, без привала, в мыле, в поту рубили побеги копали траншеи под кабели, помогали поварам работать по кухне, и наблюдали с завистью лесные привалы, где старослужащие под кустами орешника на траве разобравшись, внимали рассказам седого майора усатого, заставшего лейтенантом Вьетнам. И снова воздух таинственным голосом жил, и вновь горизонты иные вспыхивали и сквозили жизнью иной. Говорил, как Фантомы ссаживал с неба, «пару штук завалил», как во время налетов бросались на советских гурьбою вьетнамцы, закрывали собой. Отмечал, что они торговцы умелые – нашим кавказцам и рядом не встать. Хотя коммунисты, о то ж. Не мешает. Но и трудяги. Сутками по полям в своих шапках конических на карачках стоят, по колено в воде. А какое там море! «Купались?!» «Конечно, а как же - курорт! Только жарко и влажно!»
«А есть у вас ордена за победы?» - законный вопрос! И седой офицер ухмыляется, голову согласно склоняет: «звездочку» по дембелю дали, орден Красной Звезды а вьетнамцы свою «за дружбу» медаль. «А чего же не носите?» - вопрошают служивые, а майор снял фуражку и свои седоватые короткие волосы гладит, молчит, ус пышный пощипывает. «Нет, серьезно, чего вы их прячете?» - болезненно интересуется «дедушка», увешанный знаками доблести: значок ГТО, золотистый венок с синем полем, похожий на маленький щит с единицей - знак классности первый, и еще технарский значок, и еще - «парашют».Офицер в усы ухмыляется и объясняет: я из казаков. «И что?». «А не принято это. У нас если казак возвращался с похода, он до станицы награды снимал, там камень приметный лежал, на нем оставлял… Стыдно гордиться. Воины все. Нет «не героев». И пауза. Молчание. Сидят и лежат, вокруг пожилого майора, что смолит свой «беломор». Думают, травинки жуют, укладывают в голове: награды – нельзя… Еще одно небо!
Длинный тоже украдкой смолил, прячась за кунгом, пока зловредный сержант занимался руководством копки траншеи. С неприязнью смотрел на поляну. Припоминал злой стишок: «Пока на земле еще не было нас, и хаос царил во вселенной, один первобытный другому дал в глаз – вот так появился военный». Сплевывал, откидывал бычок подальше в траву, брался за лопату, выходя из укрытия. И все же оборачивался на седого майора – в этом круге что-то плескалось. Синее-синее, лазурное и кайфовое. Вон, посмотри на их светлые лица – куда там слюнкам на подбородке при виде слабого пола. Выходил, вывернув шею и не видел другого сержанта веселого: «Мишин, печень моя, ты почему не со всеми? Лара! Ла-арин! Чего таблом щелкаешь? Почему твой бобер без спроса соску сосет?!» Щуплый Ларин, его боль, подбегает, водит курносым носиком возле лица, что собака, быстро поводит: курил?! Печень, ты что?! Быстрый с поляны увод до кустов, за кунги, с глаз прочь и сильный удар прямо под дых – Длинный ломается, на колено встает - и рывок цепкой дланью за шкирку, и голос скучающий: «после поверки - ко мне».
Новый залет – новый подход. И меж половиц черные щели, и ближе – и дальше, и ближе – и дальше…
И что-то новое уже обсуждают, чего он не слышит, но снова, понятно, не бабы. Если о дамах –его останавливали, спрашивали совета. . Но давно уже о бабах не спрашивали.
И опять в ушах звучал совет старшины: одной елдой не проживешь, самому по себе надо быть.
И странным эхом в пандан отцовское тихо звучало: «нельзя уметь одно любимое дело. Иначе от оболтусов будешь зависеть».
- Мишин, заснул? Вслух считаем!
- Сто сорок восемь… сто сорок девять… сто п…пять… десят!
- Устал? Отдыхай.
Уфф…
Табурет за передние ножки, в полуприсед между кроватей, табурет – за передние ножки, чтобы нагрузка весомей, на прямые руки перед собой. Пот течет водопадом, позвоночки считая как камни…
- Отдохнул? Заканчивай, вспышка с тыла.
Табурет в сторону, бряк меж кроватей. Работают другие группы мышечных тканей.
- Сто пятьдесят один… сто пятьдесят два…
- Резче вверх, не на бабе!
- Сто пятьдесят три, сто пятьдесят четыре, сто пятьдесят пять!
- Задолбал бормотать, считай про себя! Поговорить не дает, герой-любовник, нах, - смеется в пространстве между шконок старая братия, - ну и как, загнали зверька?
И уже физически чувствует – дни как страницы, и читает их старость, Когда-то его прочитали, теперь иными сказками балуются. И новое, новое желают читать. А ведь он их «судьбой» и «жизнью» считал многоглазой. Он – им – был благодарен!!! Как мог?! Ох, дурак!!!
«Но ведь с Полиной лукавой ты разобрался?»
- Да пошел ты…
- Мишин?! Я не понял?!
Кто-то во тьме приподнялся с кровати - собачие уши!
- Я… я… сбился.. я еще.. сто пять..десят шесть, сто… пять… десят… семь…
Август подходил к концу. Свободной минуты не было. Спал два часа. Армейский афоризм: «если солдату дать точку опоры - он уснет», не красное словцо - констатация факта. Во время разводов всегда в первой шеренге. Глаз не сомкнуть, как на секунду собратья в строю имели возможность – плечо соседа его не поддерживало. Как-то во время смотра на плацу подкосились ноги, и он упал на плац на карачки, под вопль старшины, животный смех офицеров и шипение старших товарищей. И потом из-за Длинного они целым взводом повторяли строевые команды, что снова вылилось в сеанс воспитания ночью.
… А его многолюдный период, что Щупом прозвал – еще не гонялся, не отжимался ночами, но вовсю на жизнь жаловался. Треволнения Жени были для них далеки-и! И с «бобрами» с кем номинально был ровней он не сошелся. Длинный обособился и даже курил с разрешенья в сторонке. Это был полный ад. В голове сами собой тасовались мысли «настучать» и «сбежать». Но куда бежать, и кому стукануть? Звездунам, что трясутся за звание? А в бегах поймают рано или поздно – и либо припишут дезертирство, либо опять же раскрутят на стукачество. Сколько будут длиться, эти бега? Месяц, полгода, год? Да и подвиг – сбежать? Уважать себя будешь? Да фиг там. Подвиг – дернуться – но, как сразу им объяснили, на таких поднимаются все. С табуретами, с чем попало. Поднимаются и убивают. Потому как нет нестерпимее этого призрака «подвига»… И вывод отсюда: живи и терпи… Был еще вариант сызнова грохнуться, забиться в падучей, на диагноз сослаться, что сам опроверг... Поразмышлявши об этом, Длинный решил, что воспользуется, если дойдет до предела... О, предел, о, предел! Где ты, шельма?! Кажется, что и нету его, до чего терпелив человек! А заветный приказ – вот, на пороге, через месяц какой-то! Уже листья желтеют, билеты «на дембель», а для Длинного – путевки в санчасть. Но в месяце тридцать дней, а каждый отдельно проходит по шкуре тысячей кованных, тяжелых сапог, то дробно стучащих, то нарочно скребущих острыми стальными подковками. И ясно, что ад – бесконечен, а приказ, по которому будет вакансия – не наступит уже никогда. Да и наступив – ничего не изменит. Все кончено, все!
К сентябрю в поведении Длинного произошли изменения. Немыслимые, как бы, корректировки. Прищур пропал, выражение глаз стало слегка умоляющим, однозначно страдающим, что теперь вызывало у старых не ярость, а смех и смущение. «Щуп, у тебя что, арматура в ж…е? Гляди ты нормально».
Загребающий бег на зов старого теперь изменился, стал мелким и семенящим, как бы заискивающим. То есть нормальным бегом «без вины виноватого» на втором полугодии службы...
Московская область.
Войска.
Неустав.