ОБЫСК
Когда Михаил Андреевич ушел, мама не знала, что ей делать дальше: идти в театр, взяв с собой Алешу, или ждать прихода ЧК. Если им не открыть дверь, то эти изверги ее выломают силой, перевернут всю квартиру и с помощью новой страшной организации домком (группы активных жильцов, наводивших в доме порядок), пожалуй, выселят их на улицу. У этих людей, неизвестно когда и как заселившихся в их дом, не было ни стыда, ни совести. Захватывали чужие комнаты и вещи, как свои собственные.
Их квартира из четырех комнат с кухней на одну небольшую семью не давала никому покоя. Председатель этого домкома некий Самуил Маркович Бибик, каждый раз встретив на улице Анну Михайловну или Алешу с дедушкой, спрашивал, вернулся ли товарищ Лавров домой.
Мама объясняла ему, что ее муж выполняет ответственное задание Ленина, поднимает боевой дух бойцов Красной Армии. Бибик потребовал, чтобы мама принесла справку от самого товарища Зиновьева. Мама достала справку в Пролеткульте, но Бибику этого показалось мало, ему еще нужна была печать военкомата. Мама больше никуда не пошла, решив, будь, что будет.
В театр мама решила позвонить. Ей любезно разрешили остаться дома. Пьесу, которая сегодня шла в театре, иногда вывозили на предприятия города (это называлось шефской работой театра), и был второй актерский состав, где ее героиню играла актриса Крылова. Она и заменила маму в этот вечер.
Анна Михайловна немного успокоилась. Вместе с сыном они доварили суп, сделали картофельную запеканку с луком вместо мяса, и от души напились компота из свежих яблок. Их и другие фрукты и овощи в корзинах, а иной раз в мешках осенью привозили им студийцы-поэты, имеющие родню в деревнях. Яблоки и ягоды сушили в духовке, варили варенье с малым количеством сахара. Картофель, тыкву и кабачки держали в самом холодном месте – коридоре, надеясь, что они долежат до нового года.
Папа категорически был против таких подношений, но ребята, ничего не говоря, проносили всё на кухню Хенне, забирая на обратном пути пустые корзины и мешки. И в деревнях было не так всего много. В одних районах случился неурожай, в других – все забирали продотряды и проходившие мимо части Красной Армии.
После обеда они просмотрели бумаги в кабинете папы, в основном военные записи. В самом нижнем ящике стола под папкой бумаг из Петрокоммуны и Пролеткульта Алеша обнаружил толстую папку с тесемками, завязанными на крепкий узел. С трудом его развязали. В папке лежали перепечатанные на машинке пьесы папы с указанием их названий и автора. Алеша перебирал их, читая вслух названия: «Черная пена», «Дело чести», «Кровавая расправа», «Равнодушие», «Все промолчали», «Упыри».
– Что это? – в изумлении воскликнула мама, выхватывая из рук сына рукописи. – Критика нынешней власти. Эту папку надо немедленно уничтожить или… или спрятать. Но куда? Если будет обыск, они вытащат все книги, ящики. И зачем папа везде писал свою фамилию, неужели надеялся, что эти пьесы поставят, или работал в стол?
– Как это в стол? – не понял Алеша.
– Это когда писатель или поэт заранее знает, что по какой-либо причине его произведение не будет опубликовано, пишет для себя, потому что ему нужно выразить мысли, которые его мучают. Такие стихи писали Пушкин и Лермонтов, они ходили по рукам, попадали в тайную полицию, и поэтов отправляли в ссылку. Литературный критик и писатель Чернышевский отбыл свыше двадцати лет на каторге и в ссылке за то, что критиковал власть.
– Папа тоже сидел в Петропавловской крепости.
– Ты еще не знаешь, и дедушка с бабушкой не знали, но теперь можно сказать: он еще раньше, в 1905 году, сидел в тюрьме за такое же дерзкое стихотворение про царя. Большевики его печатали в листовках и повсюду их распространяли. Там были такие строки: «Царь испугался, // Издал Манифест: // «Мертвым свобода! Живых – под арест!»». Был в этом году после революции издан Манифест, объявивший народу некоторые свободы. Но со всеми забастовщиками потом жестоко расправились. И сейчас, видишь, времена не лучше. Такой запрет со стороны властей называется цензурой. Зачем я тебе забиваю голову этими глупостями? Ведь ты еще мал для таких вещей.
– Ничего не мал. Дедушка мне доверял все свои тайны.
– Как ты думаешь, на чердак дверь закрыта?
– Сейчас сбегаю, посмотрю.
– Только, пожалуйста, будь осторожен. Вдруг шпик стоит где-нибудь наверху.
Алеша ушел и быстро вернулся назад. Дверь на чердак открыта и там никого нет: он успел его осмотреть вдоль и поперек.
– У папы в шкафу должна быть большая кожаная сумка. Сложим все туда. И еще я обнаружила такую же папку со стихами не для глаз ЧК. Давай быстро везде зачеркнем его фамилию, сложим все в сумку и отнесем наверх.
Это занятие отняло у них два часа. Бумага была плохая, карандаш царапал и рвал ее, задевая буквы на следующей странице. Тогда они стали вырезать фамилию ножницами. В тексте мама встречала критические высказывания героев о большевистском начальстве и удивленно восклицала: «Что же случилось с нашим папой?». В одном месте она прочитала слова одного из героев: «Мы критикуем не партию, не наше правое дело, а отдельных товарищей, возомнивших себя коммунистами, на самом деле являющихся ее главными врагами». «Вы знаете, кому принадлежат эти слова?», – спрашивает этот герой чуть ниже своего собеседника. «Нет. Какому-нибудь контре?». «Владимиру Ильичу».
Алеша принес из папиного кабинета сумку. Они аккуратно туда все сложили, следя, чтобы бумажки с вырезанной фамилией папы случайно туда не залетели, хотя и так было ясно, кому могли принадлежать в их доме стихи и пьесы, и отнесли на чердак. Чего там только не было: сломанные стулья, кресла, диваны, ржавые сетки от кроватей, разбитые зеркала, прохудившиеся ведра и чайники, – всякий ненужный хлам, который люди из-за лени тащили не на помойку во дворе, а сюда, на чердак. Дворники, как было раньше, за этим не следили.
В углу завалился на сломанных ножках диван с торчавшими наружу пружинами. Мама решила, что это подходящее место для тайника, засунула сумку под пружины и заложила сверху большим ящиком, чтобы папку не погрызли мыши, бегавшие по чердаку и подъезду, а иногда забегавшие и в квартиры, где жильцы вели с ними беспощадную борьбу.
Крамольные мысли папы, в которых Алеша ничего не понял, да мама и не дала ему их читать, привели ее саму в новое волнение. Они еще раз внимательно просмотрели все книги и бумаги. Часть книг из папиной комнаты перенесли к Михаилу Андреевичу. Дедушкины оставшиеся книги об искусстве поставили в шкаф папы. Маме пришла мысль выдернуть из журналов несколько портретов Ленина и развесить их по всей квартире в рамках от маминых фотографий, стоявших и висевших в папином кабинете.
Рома, слыша, что они не спят и чем-то занимаются, обиженно кричал и возмущался. Его выпустили из клетки, и он с восторгом носился по всей квартире, раскачиваясь по пути на люстрах.
Потом они втроем пили чай на кухне. За моральный ущерб Рома был награжден тыквенными семечками из небольшого мешка, собранными для него Михаилом Андреевичем.
В кухне было тепло и уютно. Алеша разговаривал с Ромой и заставлял его повторять за собой новые слова, подбрасывая семечки. Попугай устал, уселся на жердочке и затих. Его накрыли платком и унесли в Алешину комнату.
Шел одиннадцатый час ночи. Алеше давно пора было спать, он зевал и тер глаза руками, но попросил маму почитать немного его любимую книгу «Три мушкетера». Алеша сам умел читать, однако ему больше нравилось, когда это делали другие. Быстро выполнив все процедуры перед сном, он надел пижаму и забрался под одеяло. Мама села рядом, придвинула ближе к кровати настольную лампу со стола и принялась за чтение.
Он слушал этот роман Дюма, наверное, в сотый раз. Такая у него была привычка: перечитывать любимые вещи по многу раз. «Приключения Тома Сойера» Марка Твена, «Остров сокровищ» Роберта Стивенса, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, «Путешествия Гулливе;ра» Джонатана Свифта. Многие романы Майн Рида и Вальтера Скотта он знал от корки до корки.
Анна Михайловна начала читать бодрым голосом, но, намаявшись за целый день, вдруг стала засыпать: веки слипались, язык заплетался, она бормотала что-то непонятное. Алеша потряс ее за плечо. Спохватившись, мама нашла то место, где остановилась, бодро прочла еще пять страниц, и снова запуталась в словах. Алеша ее не поправлял. Мальчик сам спал, положив правую руку под голову. Не в силах идти в свою комнату, мама положила книгу на стол, выключила свет и легла рядом с сыном.
Оба проснулись от резкого, продолжительного звонка в дверь.
– Они, – испуганно прошептала мама, приказав Алеше отвернуться к стене и делать вид, что спит. – Ну, а, если станут тебя будить, придется встать и отвечать на их вопросы. Помнишь, о чем мы договаривались?
– Дедушка уехал к знакомым отдыхать на несколько дней.
– Все правильно. Надеюсь, к тебе они не войдут.
В коридоре Анна Михайловна по привычке остановилась у зеркала, поправила растрепавшуюся прическу и, как была в шелковом халате и тапочках на босу ногу, направилась к двери: звонок трещал, не переставая, разбудив, наверное, всех соседей на этаже.
Первым вошел высокий молодой мужчина в черном пальто и черной шляпе, видимо главный, все называли его «товарищ Коскинен», за ним – еще четверо в кожаных куртках и фуражках. Группу замыкал шпик, следивший на улице за дедушкой. Он хотел закрыть дверь, но в нее, запыхавшись от быстрой ходьбы, влетели понятые – председатель домкома Самуил Маркович Бибик, его жена Эсфирь Давыдовна, чрезвычайно активная и скандальная дама, заместитель Бибика Захар Петрович Горшков.
Не раздеваясь и не вытирая ноги, вся группа прошла по коридору и остановилась около зеркала. «Товарищ Коскинен» снял шляпу, повесил ее на вешалку, пригладил светлые волосы и только после этого произнес с довольно сильным акцентом:
– Нам нужен Гордеев Михаил Андреевич.
– Его нет дома.
– Как нет? – удивился чекист и, бросив недовольный взгляд на побледневшего шпика, спросил, где он может быть в такой неурочный час.
– Еще утром уехал к знакомым за город, – сказала Анна Михайловна, невольно краснея под пристальным взглядом «товарища Коскинена».
– Так, так, – задумчиво произнес тот, продолжая сверлить маму взглядом, как будто видел ее насквозь и понимал, что она говорит неправду. – Мы должны произвести в вашей квартире обыск. Приступайте, – кивнул он головой остальным членам группы, а маме сунул в руки бумаги: ордера на арест Михаила Андреевича Гордеева и обыск квартиры. Свет горел плохо, от волнения мама не могла прочитать тексты, разглядела только синие печати внизу.
Чекисты разбрелись по квартире. Коскинен и еще двое прошли в комнату Михаила Андреевича, пригласив туда понятых и маму. Пока чекисты осматривал все предметы, бумаги, книги и мебель, включая кровать, диван и комод, «товарищ Коскинен» устроил маме допрос, куда исчез ее отец. Застывшие у стены супруги Бибик и Горшков слушали их с нескрываемым интересом.
Мама повторила, что папа уехал с утра отдыхать к своим знакомым. Он до сих пор, несмотря на свой возраст, катается на лыжах и коньках.
– Смотрите, – проявил эрудицию чекист, – еще один Толстой нашелся. Может быть, он туда отправился на велосипеде или верхом на лошади? – вдруг оживился он. Но никто его шутки не оценил, вряд ли остальные люди знали об увлечении старого писателя всеми видами спорта.
Мама определила в «товарище Коскинене» финна: по фамилии, акценту и внешнему виду – высокий, голубоглазый блондин. У нее возникло подозрение, что этот тип был молодым человеком Хенны; девушка от него узнала об аресте ее сестры Оли и Михаила Андреевича и предупредила маму. Красивые голубые глаза его были холодные, даже ледяные. Бедная Хенна! Его льдинки попали ей в сердце, как льдинки Снежной королевы залетели в сердце маленького мальчика Кая. Девушка оказалась в сетях зла. Финн мог обещать ей золотые горы и использовать в своих целях.
– И часто он так уезжает? – прервал мамины размышления «товарищ Коскинен».
– Когда как.
– А с кем тогда остается ваш сын? Где он, кстати?
– Спит в своей комнате.
– Приведите его сюда. Нет, пожалуй, пусть Геворкян за ним сходит.
Алеша держался молодцом. Его поставили перед чекистом, и он смело, глядя ему в глаза, отвечал на все вопросы, еще более коварные, чем тот задавал маме.
– Вы с ним часто ходили гулять к своему бывшему дому. Он там с кем-нибудь встречался, разговаривал?
– Мы гуляли по набережной канала и никогда ни с кем не встречались.
– Баронессу Унгерн навещали?
– Навещали, но давно.
– У баронессы бывали офицеры, вспомни, о чем они говорили?
– Никаких офицеров я там не видел.
– Тогда о чем разговаривали твой дедушка и баронесса?
– Я их никогда не слушал. Там был попугай, я с ним играл.
«Товарищ Коскинен» вдруг разозлился, схватил Алешу за ухо и так его вывернул, что бедный мальчик закричал на всю квартиру.
Мама бросилась к сыну, но чекист ее грубо оттолкнул, так что она упала на дедушкину кровать, больно ударившись о железную спинку.
– Он же ребенок, что вы от него хотите?! – закричала мама, готовая сама расплакаться от жестокого обращения с сыном.
Все двери в комнатах были раскрыты. От криков и шума в Алешиной комнате проснулся попугай и, поняв, что происходит что-то неладное, заорал что есть мочи: «Караул, убивают, спасайся, кто может!».
– Это еще кто там, – вскочил от неожиданности финн и, выхватив из кобуры наган, бросился на голос птицы. Раздался выстрел. Слышно было, как под платком попугай свалился с жерди и затих.
Алеша набросился на финна с кулаками и стал со всей силой бить его по животу, отчаянно крича:
– Это мой попугай. Зачем вы его убили? Вы – плохой, плохой, плохой.
Чекист скинул с клетки платок. Рома лежал на боку в луже крови, смотря на убийцу стеклянными глазами. Мальчик взял попугая на руки и прижал к себе, не замечая, что кровь капает на его голубую пижаму и пол.
От этой сцены «товарищ Коскинен» ошалел еще больше и приказал Геворкяну выкинуть попугая за окно.
Тот засуетился, не зная, как подступить к мальчику и взять у него окровавленную птицу. На помощь ему бросился Горшков. Выхватив у мальчика попугая, открыл форточку и выбросил его в темноту. Окно, подоконник и часть занавески, не говоря уже про пол, были залиты Роминой кровью. Все чекисты сбежались в комнату и, не разобравшись, кто и зачем стрелял, выхватили револьверы.
Мама прижала к себе Алешу и с ненавистью смотрела на Коскинена и всю его камарилью.
– Что вы от нас хотите? – проговорила она, едва сдерживая слезы. – Мы ничего не знаем. Я – артистка. Мой муж – поэт и драматург. Нас интересует только искусство.
– Мадам, мы ценим ваш талант, но вы живете не одна и как творческая натура можете не замечать, что вокруг вас находятся враги советской власти и зреют заговоры. Прошу вас успокоиться и продолжим наш немного неприятный разговор. Перед тем, как уехать, ваш отец списывался с тем, к кому он поехал?
– Не знаю. Он мне ничего не говорил. Он жил сам по себе. Много читал, гулял, занимался с внуком, готовил его к поступлению в школу.
– С офицерами Никольским, Ширяевым, Коваль вы знакомы?
– У великих князей всегда было много народу, нас часто приглашали на балы и праздники. В основном мы общались с жильцами нашего дома, но после переезда сюда никого из них не встречали.
– И со своим сыном Николаем и зятем Кривицким ваш отец не переписывался?
– Он мне об этом никогда не рассказывал. Моя сестра на этой квартире была всего один раз в начале нашего переезда. Брата и его семью мы не видели с ноября прошлого года и ничего о них не знаем.
Делавшие в других комнатах обыск чекисты, приносили начальнику папки, книги, письма. Он их просматривал и откладывал в сторону, говоря: «Ничего интересного!».
– А муж ваш, где пропадает?
– Он выехал на фронт с агитбригадой от Петрокоммуны. В военкомате мне сказали, что он принимал бой вместе с красноармейцами и пропал без вести…
Неожиданно для мамы чекист проявил большую осведомленность.
– Ваше счастье, что его видели рядом с командиром. Тот был тяжело ранен, и ваш муж вынес его из боя, но их обоих накрыло снарядом. Командир погиб, а Волгина увезли в госпиталь. Возможно, по дороге он снова попал под обстрел или в руки германцев.
– Откуда у вас такие сведения? В военкомате мне об этом не сказали, – удивилась мама, не понимая, в чем должно быть ее счастье: в том, что Сергея видели с командиром, и он не оказался перебежчиком, как, наверное, многие думали, или что он остался жив после нового обстрела.
– Надо было к нам прийти, – он встал, подошел вплотную к маме и сверлил ее глазами, казавшимися уже не голубыми, а серо-стальными. – Видите, Анна Михайловна, как у вас все связаны в один клубок: ваш отец, муж, брат, муж сестры, знакомые офицеры, воюющие сейчас у Деникина. Вы окружены врагами и, поверьте мне, очень опасными для советской власти и лично для вас. На сегодня разговор окончен. Как только ваш отец появится, сразу сообщите нам.
– Геворкян, – громко крикнул он, – что-нибудь еще нашли?
– У Волгина нашли бумаги из Пролеткульта и Петрокоммуны.
– Забирайте все с собой. На месте разберемся.
– Ну что же, Анна Михайловна, приятно было с вами познакомиться. Продолжайте и дальше радовать зрителей своим искусством. Спокойно ночи. Здесь нам больше делать нечего. Похоже, птичка улетела, – он криво ухмыльнулся, вспомнив про выброшенного за окно убитого им попугая.
– Покко Янович, – обратился к нему с подобострастной улыбкой Бибик, – в этой квартире четыре комнаты и кухня. Сейчас в ней остались два человека. Мать и сына можно поместить в одну комнату, в остальные пустить новых жильцов.
– Вы сами сюда хотите въехать?
– У меня есть две комнаты на втором этаже.
– Тогда это уже не наше дело. Распоряжайтесь сами, как хотите.
Чекисты ушли, недовольные, что зря потеряли столько времени. Входная дверь оставалась открытой, слышно было, как Покко Янович отчитывал шпика, грозя ему выговором или увольнением из органов. Члены домкома остались и, обойдя еще раз всю квартиру, велели маме и сыну перебираться в Алешину комнату. Остальное помещение они забирали для нуждающихся работниц и работников революционного Петрограда, как заявил им Бибик.
– Это же маленькая комната, – запротестовала мама. – А если мой муж завтра вернется с фронта и отец приедет из гостей?
– Для Гордеева приготовлена другая квартира, – усмехнулся Бибик, – а товарищ Лавров-Волгин, когда вернется, тогда и решим.
– Оставьте нам хотя бы мою комнату. В Алешиной не поместятся две кровати.
– У нас на одной кровати спят по пять человек, и в одной комнате проживает по три семьи, а вы вон чего захотели? – заявила Эсфирь Давыдовна Бибик, шумно дыша и раздувая от негодования ноздри.
– Буржуи. Везде люстры, книги, столы письменные, – закричал вдруг визгливым голосом Горшков. – У меня в комнате висит простая лампочка на шнуре. Я всю жизнь в подвале жил, в сырости. Жена и дети ревматизмом страдают.
– Ладно, Захар, успокойся, – сказала Эсфирь Давыдовна, видимо, главный человек в домкоме, от которого зависело распределение жилплощади. – Все-таки известная актриса, и муж работает в Петрокоммуне, пусть забирают большую комнату. А тебе мы еще где-нибудь присмотрим три комнаты, а то и целую квартиру. Эту маленькую давайте отдадим Юрковой с грудным ребенком, вторую – вдове Кулагиной.
– Большую комнату уже присмотрел дворник Шалимов, – перехватил инициативу у жены супруг, – у него средний сын вернулся с войны без ноги. Семь человек ютятся в подвале.
– У них вся Казань ночует. Ты бы, Самуил, навел порядок, да и подвал нам самим нужен для клуба и библиотеки. Товарищ Зиновьев призвал все домкомы заниматься культурно-воспитательной работой. Товарищ Лаврова нам в этом поможет. Верно, товарищ Лаврова? – обратилась она к маме.
– Не знаю, у меня много работы в театре.
– А мы в театр бумагу напишем, чтобы вы нам оказывали товарищескую помощь. Будете концерты и пьесы ставить с нашими жильцами…
– Эсфирь, все вопросы можно решить потом. Давай закончим с квартирой. Завтра скажешь потихоньку Юрковой, Кулагиной и Шалимову о переезде, а то другие хай поднимут. Мебель тут есть. В кухне плита, уголь, дрова. Всего немного, но на первое время хватит. И в комнатах оставьте все, как есть. Людям не на что покупать мебель и занавески.
– Но позвольте, – возмутилась Анна Михайловна, – все это нам подарила моя сестра. Наши вещи остались в старой квартире.
– Для нас это не имеет значения. Буржуи при любой власти остаются буржуями. Мы и сейчас не можем позволить себе такие диваны и покрывала. Наша власть для того и создана, чтобы за ваш счет улучшать жилищные условия простым труженикам. И чтоб все у меня прописались, – пригрозил почему-то Бибик пальцем Горшкову.
Когда они ушли, Алеша бросился со слезами к маме. Его горе из-за страшной даже для взрослого человека сцены убийства попугая было безмерно. Мама посадила сына на колени, обняла всего, как маленького, стала качать и дуть на ухо, которое распухло и сильно болело. Она хотела сделать ему холодную примочку, но он не отпускал ее от себя. Мальчик плакал, но не только от боли и от того, что не смог уберечь своего друга, еще больше оттого, что все эти люди: и чекисты, и члены домкома, унижали маму, дедушку, папу, имея на это полное право от власти.
– Вот как советская власть быстро решает все вопросы, – сказала мама, как будто читала мысли сына. – Из одной квартиры нас вышвырнули, забрав все наше имущество. Теперь сюда протянули ненасытную лапу. Давай, сынок, перенесем все, что сможем, в нашу комнату. Утром позвоню в театр, попрошу прислать рабочих, чтобы перенесли сюда диван, буфет и папин письменный стол. Все сохраним к его возвращению. Пусть попробуют забрать обратно.
И они опять принялись за работу.
Позже, засыпая на кровати рядом с мамой, Алеша спросил:
– Мам, а как быть с Ромой? Он там лежит один, всеми брошенный.
– Завтра найдем его и похороним во дворе. А ты спи, малыш, и думай о чем-нибудь хорошем: как вернется папа, приедет дедушка, и мы все вместе поедем гулять в Гатчину или пойдем в Эрмитаж смотреть итальянских художников. Мама с тобой. Она не даст своего мальчика в обиду.