Согласно летнему расписанию очаг культуры выглядел одинокой скалой в Аравийской пустыне. Никто не восходил вверх, и не спускался вниз по грановитым ступеням.
Афиши сообщали расписание московских гастролеров только на август. Скучающая кассирша пояснила из своего окошка, что по служебным делам нормальные люди заходят со служебного входа.
И хотя Сёма совершенно отчетливо понимал собственную ненормальность – нормальным людям, небось, не чудятся веселые привидения в виде давно померших участковых терапевтов, но спорить не стал – зашел со служебного входа.
– Нам нужен пожарный прямо с сегодняшнего дня, – женщина-завхоз сёминого возраста сощурилась на него в непритворной улыбке. – У нас вам будет хорошо. Вы образованный человек, я людей приличных сразу вижу, небось, институт окончили заочный?
– Приборный техникум, – застенчиво признался Сёма. – И очень давно, в каком году – не припомню даже.
– Замечательно! Значит с приборами сигнализации сами разберётесь. Срочно пишите заявление, директор у себя, подпишет, и можете начинать работать прямо с сегодняшнего дня. Сутки через трое. У нас чудесный коллектив. А какие спектакли играют! Вот погодите, приедут артисты из отпуска, жизнь сразу и начнётся!
Доктор Клементовский радостно сверкал стеклышками пенсне, мельтеша рядом с Семой по небольшому кабинетику завхоза, потирая руки. Видно из завзятых театралов был в лучшие дни. Остановившись на фоне двери, завершивший жизненный путь терапевт принял поэтическую позу, развёл руки в стороны и начал: «Любите ли вы шоу? Я говорю, любите ли вы шоу, Семён, как люблю его я? Погоди, братец, мы такое представление устроим – чертям жарко станет! Знаете, Сёма, сколько здесь чертей и чертовок на квадратный метр приходится?»
Сёме, однако, не нравилась зарплата. Не оклад – один смех.
– И думать нечего, соглашайся быстрей, – крикнул участковый терапевт. – Чего думать-то? По нынешним временам весьма недурно.
«Э, да лучше всё равно ничего не найти, только подметки стопчешь», – Сёма быстренько написал заявление. Директор театра глядел на окружающую его действительность безжизненными глазами. Казалось, человека только что прооперировали, причем не вполне удачно.
«Не ваш кадр?» – поинтересовался инвалид умственного труда у терапевта-привидения, докучавшего ему вторую неделю.
– Низкое давление, – зевнул Клементовский. – Вкупе с истощением на фоне острой гормональной недостаточности. Озорницы до добра не доведут.
Директор чертил на заявлении старательную каракулину, а завхоз пританцовывала рядом, не уставая наговаривать в ухо начальству про то, какой ценный Сёма кадр: в пожарной части нет ему равных, особенно в области приборов сигнализации.
Выглядела она довольнёхонькой, объяснение чему открылось сразу, как только вышли в коридор из директорского кабинета и спустились по лестнице вниз к проходной.
– Меня сегодня из отпуска отозвали, чтобы я им пожарного срочно отыскала, вас мне бог послал. Вот вахтер, Надежда. Надежда, сдаю тебе нового пожарного Семёна с рук на руки. Люби его и ублажай до самого утра, а мне в сад пора!
Клементовский вдруг нагло подмигнул Егорову.
– Варсонофию Илларионычу физкультпривет! – крикнул ей вдогонку Сёма. – Сегодня жарко будет, так морковку полоть не заставляйте, пусть в теньке отдохнет ради праздничка!
– Чего? – удивилась завхоз, оборачиваясь на ходу, и думая, что ей послышались собственные мысли в мужском исполнении.
– Варсонофию привет передавай, чего-чего, расчевокалась здесь! – взвизгнул на лету доктор, брыкаясь штанинами, и проносясь у самого уха сбегающей в отпуск завхоза.
Та расширила узкие глазки, однако новая пластиковая входная дверь уже готова была наподдать ей на прощание, посему резво скокнув вперёд, завхоз помчалась на остановку. «Надо срочно мотать на мичуринский, не то Варсонофий сейчас с кем-нибудь опять строит, и хрен тогда заставишь его морковку полоть от укропа. Укроп-то перестоял!»
На вид вахтеру Надежде куда ближе к пятидесяти, чем к сорока.
Опрятное ухоженное лицо, добротный маникюр на ногтях, брючный костюм, не новый, но достаточно приличного вида. В качестве украшения золотой кулончик на цепочке посверкивает на груди. В общем и целом Надежда производила благоприятное впечатление скорее секретаря офиса, временно сосланного за какие-то незначительные дамские провинности в вахтеры на служебный вход.
– Значит, Семён? Редкое имя, – быстро глянула в переносье Егорову, чего-то там не нашла, и, приняла официальный вид. – Так, Сёма, значит, будем работать в паре! Когда мне надо будет отойти на обед, ты меня подменяешь, – достала зеркальце и стала подкрашивать губы, – а вообще мне пока на напарников не везло. Не знаю, как с тобой получится. Вот инструкция – почитай про свои обязанности, там много чего написано, даже слишком. Пишут, пишут, а чего пишут, сами не знают. Сигнализация толком не работает, на той неделе как зазвенит четвертый луч на пару с пятым, меня чуть кондрашка не чокнула, бегали, бегали – пожар искали, а никакого пожара. Отключили потом, сколько времени прошло, а чинить никто и не думает…
Выбежавшая откуда-то из-под стола маленькая собачонка испуганно облаяла Сему.
– Это наша Стружка, дежурить нам помогает. Стружка, не гавкай, а то он тебя кормить не будет.
Но Стружка не могла удержаться и гавкала, то на Егорова, то в сторону Клементовского, который сразу почувствовал себя неудобно. Чтобы не раздражать своим присутствием сторожевую собачонку, Сёма пошел знакомиться с помещениями театра и со своим служебным постом дежурного пожарного, который размещался на втором этаже, где паркетный коридор застелен ковровой дорожкой.
В одном ряду с кабинетом директора. В коридоре пахло изысканным театрально-конфетным запахом, с еле уловимой добавкой духов, и хотя никаких красавиц-артисток и дам поблизости не наблюдалось, запах сей тревожил воображение образом прекрасной незнакомки, которая вот-вот явится из-за поворота ковровой дорожки и явление то станет началом чудесной сказочной истории.
Клементовский топал туда-сюда потрескивая паркетом, громко вдыхая тощей грудью, слезливо бурчал: «Эх, Тайва, Тайва, рвалась к счастью, рвалась, только вот на осиновый кол напоролась. Люди распроклятые виноваты. Сжечь всех на фиг, али наоборот, затопить для профилактики?».
За лакированной дверью обнаружилась комната-пожарка, нечто среднее между кочегаркой с какими-то огромными трубами и грязным свинарником с соответствующим запахом.
– М-да, – отреагировал недовольно Клементовский. – Мы так не договаривались, вот уж… да, так да, ничего не скажешь Неужели согласитесь существовать в подобных антисанитарных условиях?
– Не нравится – проваливай куда хочешь, мне работу надо работать. Жена есть жена, а работа есть работа. И нечего нос воротить: театр, между прочим, культурное учреждение! Или, господин хороший, думаете, что театр начинается с вешалки? Заблуждаетесь, театр начинается с пожарного поста!
– Как вам будет угодно, – обидчиво заморгал Клементовский. – Вы же наш Бог Живой, изначально непогрешимый, вам виднее. А мы что? Так себе, призраки, барабашки…
Сёма исследовал пульт пожарной сигнализации, прочёл журналы и техдокументацию. Слева от двери, как на каком-нибудь колхозном току, находился красный дощатый щит с креплениями для огнетушителей, багров и вёдер, но в отличие от колхозного, огнетушителей на нём не было – висели журналы с инструкциями и ещё несколько пользованных берёзовых веников для парной.
Справа возвышался сейф с открытой дверцей, из которого торчали грязные, скомканные, махровые полотенца, лавсановые трико с лампасами, а сверху аккуратно стояла приставленная к стене обсиженная мухами картонная табличка с обгрызенным уголком: «Не курить».
Перед табличкой тарелка с доброй сотней окурков. Егоров считал себя человеком привыкшим ко всему – в комнате отдыха грузчиков пахло отнюдь не ландышами, но в данном случае местная атмосфера содержала некий процент вони столь изощрённого свойства, что за время пока листал журналы с инструкциями да на скорую руку разглядывал ящики с лампочками, его вдруг так лихо замутило, что пришлось срочно покинуть боевой пост, на котором, согласно инструкции, предполагалось несение круглосуточного дежурства.
Второй этаж со служебной стороны содержал кроме директорского кабинета большущий склад костюмов и комнату монтеров, вдоль стен располагались удобные мягкие диванчики, лишь отчасти замусоленные на углах и по краям, за ними валялись во множестве бутылки из-под бренди и виски.
На третьем этаже драматического театра обнаружились гримёрные артистов и парикмахерская, с этого этажа можно было выходить прямо за кулисы, а так же на сцену. Четвёртый этаж содержал многометровой высоты зал, где творились декорации к постановкам, почётное место здесь занимали громадная статуя какого-то царя на троне и трёхэтажный штандарт «Лукойлу – семь лет», опиравшийся царю на ухо. На пятый этаж он не полез.
Вернулся к пожарной комнате, помялся на пороге, заходить не стал, присел в коридоре на один из диванчиков у дверей в монтерское служебное помещение. Клементовский уселся напротив. Стружка заскочила на третий диванчик и свернулась клубком как кошка. В пожарной комнате раздался звонок. Клементовский побледнел: «Возгорание! Конец света! Боже мой, этого нам еще не хватало!». Засуетился по-стариковски бросился на полусогнутых в дежурку, но сморщился, выскочил обратно в коридор, зажав длинный восковый нос.
Егоров снял трубку с телефонного аппарата. Вахтерша просила срочно спуститься в фойе театра, где замдиректора по общим вопросам обнаружила валявшуюся на полу стереоколонку. На лестнице в темноте первого этажа, почти наткнулся у выхода на плохо заметную во мраке маленькую женщину в тёмном вечернем платье, тотчас спросившую, повелительно указав на здоровенную концертную колонку, валявшуюся на паркете:
– Откуда это здесь?
– Не фига себе, вопросики, – удивился Клементовский, – мы вам, небось, пожарные, отличники боевого тушения и политической подготовки, а не следователи прокуратуры.
– Учтите, – известила женщина, – вынос любого предмета из театра допускается лишь по специальному пропуску установленной формы. Берите и несите за мной.
– Какая талия! – Клементовский обошёл начальницу со всех сторон, восторженно вдыхая аромат. – Наверное, из кисок-актрисок. Актрисуль я люблю! Шоу я тоже уважаю. А скоро и настоящие артистки приедут, молодые, утрешние, не то что эта Барбара Стрейзен с носом, вот где пойдёт дым коромыслом! Работайте, Сёма, работайте! Наслаждаться будем после.
Затащив колонку следом за стреляющими каблучками в кабинет, отделанный согласно последнего слова европейской моды, то есть не приведи господи опереться на угол – вся стенка гипсокартонная может покорёжиться да лопнуть, Сёма опустил груз, куда указал наманикюренный палец, после чего вернулся на вахту.
Любопытная Надежда забросала его вопросами.
– Прямо на полу колонка лежала?
– Да.
– Прямо в фойе?
– Недалеко от входа.
– Радисты забыли. Они по вечерам ездят халтурить на свадьбы или в ресторан куда позовут, о, вот и главный режиссёр идёт. Запомни его, он с нашим братом не здоровается.
Тотчас в двери вошел человек лет тридцати пяти с модной седой щетиной на впалых щеках и острым взглядом, режущим всех встречных на куски. И щетиной и враждебным взглядом главный режиссер напоминал молодого симпатичного бомжа, нежданно-негаданно попавшего на содержание к состоятельной леди, отмытого лучшими шампунями, надушенного туалетной водой, переодетого в щеголеватый летний костюм, непривычно солидные импортные туфли, но с ужасно больной после месячного запоя головой. С глазами полными творческой муки и ненависти к толпе, главреж устремился вверх по лестнице.
– Экий молодчик, – подал голос Клементовский, – ставлю сто против одного: его сегодня Муза не посетила. Или посетили, но сразу две. Изначально переработав на работу явился.
– Директор тоже ещё года не работает, первое время таким вежливым себя выказывал. Идёт, бывало, мимо с утра: «Здравствуйте, как дела?», уходит вечером: «До свидания, счастливо отдежурить». Теперь словно воды в рот набрал, а до того палку проглотил: морду сделает кирпичом – и чешет!
– Освоился с директорством человек, – высказал предположение Сёма. – Раньше, значит, он себя ещё как бы не в своей тарелке ощущал, как я сегодня.
– Сейчас у меня чайник вскипит, будем пить кофе, – патетически произнесла Надежда. – А вот и Юра, наш столяр. Вовремя, Юра, у меня сейчас кофе будет готово. Что-то сегодня и не подходишь, не иначе загордился.
Крепко сбитый Юра с нетрезвыми чёрно-маслянистыми глазами, не сразу поймал в фокус вахтёршу, ему пришлось несколько повозиться с наводкой зрачков.
– А.. это ты сегодня дежуришь, а я в отпуске, пришёл… кой-чего сделать, а … это кто?
– Это наш новый пожарник, – Надежда скромно потупилась. – Будет со мной в паре работать.
– А тот… прежний… чего?
– Ушёл.
Она оправила пиджак и переступая ногами, словно делала это первый раз в жизни, ушла в вахтерскую, заваривать кофе. Столяр осмотрел вахтершу откровенно радостным взором, постепенно приходя в полный исступления восторг. Уже взмахнул головой, мечтая лететь следом, но уяснив, что Сёма тоже двинулся в вахтёрку пить чай, затоптался на месте. Совместное мероприятие на троих пришлось ему не по вкусу, он надулся.
– У меня свой чайник имеется, между прочим, если уж на то пошло, – крикнул громко, после чего старательно примерившись, шагнул и попал-таки в проём новых пластиковых дверей, ведущих в коридор по направлению к столярке.
– Как хотите, – ответила Надежда с язвительной усмешкой. – Была бы честь предложена, – и тут же ласково глянула на Сёму.
Пить кофе Юра так и не пришел. Из столярки доносился ожесточённый визг циркульной пилы.
– Отчего у нас на пожарном посту запах такой? Аж дыхание перехватывает?
– Трубы имеются открытые в системе, разве не заметил? Когда пожарники посуду грязную ополаскивают, в них воду сливают, неохота до туалета тащить.
– Помои в пожарной трубе?
– Во всей театральной системе противопожарной! Прошлой осенью от окурка материал затлел, произошло задымление, ночью никто не видел, а сигнализация автоматически сработала, и вся та вода, которая хранится в больших баках над сценой и зрительским залом вылилась в один момент.
Мебель испортилась, кресла, а потом та вода в подвал стекла, где механика и электрика находится. Замыкание произошло. Электрики полезли днём ремонтировать в подвал, – а там целое озеро стоит. Делов было, ругани!
Да, кстати, нашёлся хозяин колонки. Радист ночью из ресторана возвращался, где они подрабатывают, сил не хватило до места дотащить, в фойе бросил. На карачках до своей радиорубки полз. Сейчас только очухался после вчерашнего, бегал, искал пропажу. Вот пьют, а? Я раньше думала, что в торговле больше всего пьют – нет, оказывается, в театре куда сильнее хлещут. Посиди с полчасика за меня, пойду, схожу в столярку к Юрке, чай попью с ним, а то ведь приревновал к тебе, слышь, как бесится – ревнует. Из отпуска прибежал, вот пилит, вот пилит, театр пополам распилит, пойду успокаивать.
Через полчаса вернулась тихая, поглядела на Сему пустыми зрачками, будто отсутствовала так долго, что забыла, кто он такой и зачем сидит на её рабочем месте.
Летний театр глух и пустынен. Лишь где-то совсем рядом громко разговаривали двое поддатых мужчин. Сёма решил контролировать ситуацию на пожароопасность, не без облегчения расставшись с тошнотворным постом, вышел в коридор, на ковровую театральную дорожку в мир благопристойных запахов. Разговор неизвестных граждан вёлся в директорском кабинете.
– Я, конечно, в театральном деле человек новый, – произнёс несомненно директор, и в плавном течении его голоса уже чувствовалось грамм сто пятьдесят водочки без нормальной закуси под купленный пирожок с кисловатым творогом, – но полагаю так, чтобы одну неделю в местных изданиях должен выходить крупный материал о театре, скажем в исторической ретроспективе, другую неделю о режиссуре... Почему бы, в конце концов, и нет?
– Ни почему! Да, да и ещё двести раз да! Без известности никто ничего в нашем мире не добивался, – поддержал главреж, бодренько позвякивая горлышком по краям невидимой посуды.
– Жизнь идёт, – философствовал Клементовский, проносясь летучим голландцем под потолком коридора. – Обычная, человеческая. Разве это шоу? Связь пожилой вахтёрши с пьяным столяром? И скучно и грустно и некому морду набить в минуту душевной невзгоды!
В столярке стихли звуки пилы.
– Что, Юра покинул нас? – Сёма присел на стул против стола вахтерши.
– Ушёл.
Разложив перед собой бумаги, Надежда писала красивым почерком, как она коротко заметила, пояснительную записку в суд, который тянулся уже чуть ли не год. Сёме сделалось понятно, отчего работник торговли трудится вахтёром.
– Никогда мы уже, наверное, не выберемся из этой ямы, – молвила она сочувственным голосом, явно имея в виду себя и Сёму, – те, которые помоложе, ещё может и поднимутся, а кому под пятьдесят вряд ли, – глянула требовательно, ожидая поддержки.
Участковый терапевт радостно поддакнул:
– Ой, и не говорите, матушка моя, не жисть – слёзы горькия!
– Вот у нас с мужем была трёхкомнатная квартира, дача, машина «Волга». Я при социализме работала в торговле. В квартире – всё, чего душенька пожелает. Казалось бы, что ещё надо? Но человеку мало, захотели мы жить в отдельном коттедже двухэтажном, кирпичном, продали квартиру с гаражом и машиной, но там, где хотели взять дом, покупка сорвалась…
– Люди они такие завидущие, за ними глаз да глаз! – брякнул Клементовский ни к селу, ни к городу, однако Надежда кивнула и продолжила:
– …положил супруг деньги на сберкнижку «под проценты», взяли временную развалюху на Черемошках, пока не подыщем чего стоящего. Говорила ему русским языком, давай какой-никакой недвижимости накупим на те деньги, лучше бы несколько гаражей да погребов купили и то сохранили своё. А он: «Нет, положу на книжку. Пусть проценты идут». Дались ему эти проценты. Умник.
А тут реформа – трах!!! и удешевила наши рубли, так во временном домике на Черемошках и остались. Теперь уж навсегда. Не выбраться, ох, не выбраться, – повторила она. – Через год ровно муж заболел и умер.
Совсем плохой лежал, я ему книжки его бесценные показываю: с чем ты нас оставляешь, хоть понял теперь? Что, накопил процентов, дурак ты этакий? В копейки те сбережения превратились, и копейки эти государство не отдаёт. Лежит, морду воротит! Ну, скажите, люди добрые, разве не дурак, если сберкассе государственной всё доверил, а? Разве умный? Лежит бревном – ничего ему, видите ли, не надо уже.
Рукой машет: «Отстань, мне ничего не надо». А ничего и нет! Представился и доволен!
А мне жить на болотистых Черемошках среди безалаберных пьянчуг, бомжей да наркоманов до скончания века. Рядом сваи под новый дом забили – враз огород затопило. Второй год вода не уходит, стоит, зацвела, сначала ряской подернулась, теперь и вовсе осока выросла, – нет огорода. Погреб затопило – погреба нет, туалет затопило – совсем жизнь кончилась. Хоть откачивай, хоть не откачивай – бесполезно. Ходи по инстанциям – жалуйся, письма пиши. А он – раз и в ящик сыграл, сбежал, подонок такой. Нет, слишком поздно я поняла, что бывают люди дураки, которые до поры, до времени скрывают свою глупость. Ведь не малый срок – пятнадцать лет с ним прожила бок о бок и не догадывалась, каков он есть, муженек-то мой!
Прямо в морду ему книжками сберегательными: «На тебе! Н-нна!! Получай, накопления свои бумажные, дрянь, паршивец безрассудный! Ты околеешь через неделю, а мне ещё долго мучиться предстоит». Как в воду глядела, дня через четыре окочурился, рак его доел, – а я до сих пор уже восемь лет в гнилушке этой маюсь да ещё здесь вот сижу, невесть кого караулю.
Вдруг Клементовский безбоязненно рухнул плашмя во весь рост затылком об пол трупом, сцепил костлявые пальцы на впалой груди, в коих тотчас возгорелась тоненькая восковая свечка. Лицо его посинело, исхудало, приняв черты Сёме неизвестные, заприметив которые вахтерша так лихо рванулась из кресла, что добротный костюм затрещал по швам.
– Надежда, деньги где? – раздался потусторонний бас, словно голос принесло сквозняком из подвала. – Ты почему меня перед смертью хлестала по мордам? А ну, давай сюда сберкнижку! Где мои сберкнижки? Рас-стратила?
– Где? – переспросила вахтерша, округлив от ужаса глаза.
– Куда дела?
– Куда? – по сумасшедшему заинтересовалась супруга.
– Промотала деньги, вертихвостка? С Юркой доски пилишь на пару? Поди сюда, жена неверная! Суд буду вершить скорый и правый, в ад пойдёшь на поселение!
Лампы дневного света испуганно заморгали, не желая видеть предсмертного ужаса. Раздался утробный стон, – то внутри пожарной водяной системы началось брожение, выделяющее газы. Не хватало маленькой струйки дыма, чтобы тонны мерзкой протухшей кислятины рухнули на зрительный зал.
– Не пора ли нам покурить? – весело спросил главреж, сидя в кабинете директора, и сам ответил, – давно пора! А где моя зажигалка? За кулисами осталась! У вас зажигалки нет?
– Не курю, – отвечал директор, глядя на хрустальную слезу недопитой водки. – Я, кажется, готов. Значит, пора домой.
– Дурак, – раздался таинственный голос из-за спины главрежа. – Зажигалка у тебя в левом кармане!
Тот даже оборачиваться не стал, так обрадовался.
– Точно, в левом! – щёлкнул, закурил, дымок пополз вверх, к датчику пожарной сигнализации. – Эх, хорошо-то как, братцы мои, жить!
Директор встал, пошатываясь, тронулся на выход.
Отключенная звуковая сигнализация не сработала, но по закону подлости, зафункционировала пожаротушительная в зрительном зале, и рухнула с потолка мутная жижа, месяцами бродившая в системе, затопив собою паркетный пол, ковровые дорожки и мягкие кресла.
Пьяный радист высунулся из рубки в окошечко, увидел в темноте залитое дождём пространство зрительного зала и даже рассмеялся от неожиданности:
– Померещится же такое! Слышь, – погладил он молодую артистку Олесю. – Там – за бортом чернота, внизу – вода, волны, а мы с тобой будто на «Титанике» тонем. Давай встанем, руки в стороны разведём и так постоим вместе.
– Выдумщик ты у меня, – сказала Олеся. – За то и люблю.
Покойник-муж, лежавший в фойе у служебного входа, поднялся не открывая глаз в моргающей темноте, и скрипя подгнившими членами, освещая путь свечкой, тяжело двинулся на встречу с вдовой. Не песок из него сыпался, ошмётки синей глины звучно шлёпались об пол.
Стружка с визгом бросилась под стол, но Надежда не собиралась так рано в ад на поселение, неожиданно резво выпрыгнула из кресла и в коридор: «Юра, Юрочка, ой, помоги!». Дёрнула запертую дверь столярки да прямым ходом кинулась в душ, закрылась там изнутри крепко-накрепко. Покойник задул свечу, поправил пенсне.
– Вот это я понимаю, шоу! А то Бернар-шоу, Бернар-шоу, исхвастались вдребезги, дешёвки полоротые! Ага, воныча директор с главрежем прутся, Сёма, приготовиться, акт второй!
– Поглядите за машиной! – бросил походя режиссёр, как всегда, не глядя на вахтерское место, в котором, развалясь, нынче восседал Клементовский, чрезмерно обросший шерстью, исхудавший, будто Кабысдох в худшие зимние дни.
Определённо пес, хотя на морде вроде поблёскивало пенсне, через которое он важно зыркал то в экран маленького телевизора, то на редких прохожих за оградой театра. Недовольно махнул лапой:
– Поглядим, поглядим, идите с богом и ничего не бойтесь! Кирдык вашей машине ночью будет! Сожгут её!!
– Кто? – машинально спросил главреж, по-прежнему гордо хмурясь, в упор не желая замечать нижний технический персонал.
– Кто-кто, есть, значица, люди! Комов Слава и дружок его по кличке Тузик-Беспредельщик. Как я понимаю, дело будет так: сломают, гады, замок водительской двери, снимут чехлы в салоне, магнитолу прямо с проводами вырвут, потом капот вскроют, аккумулятор тиснут, дальше из багажника запаску сопрут, да остальное по мелочи, а уж как на все четыре колеса разуют, то сразу, чтобы следов не оставлять, спичку в бензобак и подпалят, сволочи! Так вот оно бывает, на неохраняемых объектах, когда вахтёрша в театральной помывочной оплакивает покойного мужа, которого шибко сильно била по мордам сберкнижкой перед смертью!
Директор посмотрел на вахтерское кресло, вдруг схватился за сердце и завёл глаза кверху.
– Прижало? – осклабился наглый пес, фальшиво соболезнуя. – А сколько можно организм переутомлять? Оно, конечно, местами приятственно бывает, не спорю, но ведь без режима дуба дать можно от удовольствия в вашем преклонном возрасте. Они же артистки, ядрёна корень, им чего сделается? А вы не клон, за ночь восстанавливаться не умеете, и не бог даже, как Сёма наш. Сёма, Бог ты наш Живой, причесался бы что ли, патлы встали дыбом. Хоть и бог, а всё одно человек, в поте хлеб свой зарабатывать должен. И как человек, от блондинки Ирмы мелом отчертился, знать чужого греха страшится. В то время как ты, директор, своего личного не стесняешься, знать, в доску наш субъект, шоумен! Эх, заразить, что ли, по-быстрому клон-структурой, эксперимента ради? Люблю эксперименты над человекообразными производить! Минутку! Айн моментус!
Псина спрыгнула с кресла, подбежала к верховным театральным жрецам. Слюни тянулись, как у бешеной.
– Не бойтесь – это наша Стружка! – вскричал диким голосом главреж, когда директор спрятался за него. – Она даже в спектакле одном играла: «Прощание с Матёрой», но шибко на сцене гадила и её уволили без выходного пособия.
– Матёрую уволили? А почему в театре? Кто запустил? Где вахтёр?
– Пошла в душ мужа оплакивать, – верноподданно доложился Сёма, – одна одинёшенька. Горюет неимоверно.
– У неё муж умер?
– Совершенно верно, в трудных жилищных условиях. Восемь лет назад. Женская трагедия.
– Опять поди, с Юркой? – зло скривился главреж, который хоть и не здоровался с младшим техническим персоналом, но был информирован о мельчайших подробностях их интимного существования.
– Кто такой Юра, почему не знаю? – директор прикрыл глаза, чтобы не мерещилось чёрт знает что.
– Столяр наш. Мыться с ней любит.
– Уволить!
– Кого, вахтёршу или столяра?
– Обоих.
– Лучше его увольте, – тявкнула псина снова забравшись в кресло, указывая на Сёму, – он не желает в театре пожарником работать, говорит, что здесь помоями воняет! И вообще про очаг культуры нецензурно выражается! Разве можно такое дозволять?
– Завтра всех уволю, – пообещал директор. – Весь списочный состав без исключения. Всем покажу кузькину мать! Ой, кажется у меня белая горячка началась.
– Я тоже как-то болел, – непонятно чему обрадовался главреж. – Как сейчас помню. Что характерно, черти исключительно через кухонную форточку в квартиру лезли.
– Давай, уйдём тихо?
– Давай.
И директор с главрежем ушли.
– Клементовский, я сошёл с ума?
– Ты? Да брось переживать по пустякам. Божественный человек Сёма с ума сойти в принципе не может. Только с моей профессиональной помощью. Признаюсь честно, как на духу, люблю вашему брату помогать с ума пятиться. Раньше только этим в основном и занимался. Пачками, пачками людишки безумствовали под моим чутким руководством. Мотаем отсюда?
– А кто на вахте останется?
– Чего здесь караулить, ядрёна вошь? Надежда закрылась прочно, авось не сопрут. Мебель вся в помоях, да и Стружка на посту. Стружка, сидеть!
И они тоже ушли. Несчастная, брошенная всеми вахтерша прорыдала в театральной помывочной до самого утра. Вроде бы по мужу, но кто её знает, женщину?
Утром написала заявление на увольнение согласно собственного желания, директор подмахнул слегка дрожащей рукой. У него жутко болела голова. Вчера в пьяном виде чёрт знает с чего, вдруг решили с главрежем ехать домой на его машине, естественно разбились вдребезги, хорошо хоть сами живы остались, даже без царапин обошлось.
За первый час трудового дня директор выпил графин холодной воды из-под крана, и пил бы дальше, коли срочно вызванная из отпуска завхоз не притащила на своём горбу в кабинет ящик минералки. Про катастрофу в зрительном зале стало известно лишь к вечеру.
– Ну, пропал урожай! – всплеснула руками завхоз, входя в зал. – И Варсонофий вконец сопьётся на мичуринском, будет теперь колодой меж грядок валяться! Какая же это подлюка опять в театре дымила?
И понесла, и понесла… далеко – далеко, в своём кабинете на втором этаже, злой на весь прочий мир главреж стаканами хлестал директорскую минералку, однако никак не мог избавиться от чудовищной икоты.