Ясный месяц, зацепившись рогом за занавеску, слегка отодвинул её и заглянул в комнату. Хорошо там, тепло. И камин горит, и даже оранжевый, большой абажур над круглым столом – и тот, как солнышко. А на столе две дымящиеся чашки, с чайком, наверное…
А на небе нынче неуютно – и небо чёрное, холодное, и звёзды холодные. Не летние светлячки, а льдинки. И на земле не лучше, теми же льдинками покрылись лужи вместе с опавшими листьями. А от оранжевого окошка такое тепло, такой уют!
И стол-то круглый, а эти двое сидят рядышком, а не против друг друга, и беседу ведут, сразу видно, задушевную. Хоть послушать…
А собеседники-то будто два брата – оба лохматенькие, с ушками на макушке, и глаза у обоих круглые, жёлтые. Разве, что один чуть побольше и есть в нём что-то человечье, а второй – вылитый кот. Да кот и есть.
А ну как послушать, о чём говорят?
— Жару слишком много. Тит Титыч, — кот недовольно махнул хвостом, — уж на что я тепло любил, но это уж слишком. Ты бы поубавил, что ли?
— Это потому что батарею включили, Тарас, вот оно и жарче стало. Я жиличке-то ночей пять не давал спать, чтоб она к домоуправу сходила и стребовала батарею эту сделать, а то бы снова мёрзли.
— Домоуправу! – засмеялся Тарас. – Их давно и след простыл, теперь всё через компьютер решается.
— Кампютер… вот словечко – даже и не выговорить, французское, что ли? То-то и плохо, что кампютер, а на него нешто покричишь? Домоуправа-то можно к ответу призвать, а это… тьфу, никакой жизни в нём нет.
А ты, смотрю, прям, учёным становишься. При жизни-то али носился, как оглашенный за мухами, али спал. Я тебе про жизнь – а ты мне про еду да про забавы разные, а теперь поди ж ты… кампютер!
— Так то при жизни… — вздохнул кот.
— А что ж не убёг к своим-то? И нынче бы бегал, резвился.
— Да мне и тут с тобой неплохо. Коты ведь не только играться любят, но и отдыхать любят не меньше. И чем тут не рай? Тепло, уютно… вот и чаёк даже попить можно… из когда-то разбившихся чашек. Ты только подумай, Тит Титыч – вещь, души не имеющая – а туда же, живёт.
— Это потому как любимые были. Чашки эти. Вот эта – с цветочками – жилички, а с буковками – мужа ейного. Уж сколько лет они из них пили. Первая-то той зимой из рук у неё выпала, как муж помер, а вторая – как ты по весне… жаль, что не молочко в них, а чай. Редко стали молочко-то видеть с той поры, как ты не с ней.
— Молочко! – снова засмеялся Тарас. – Сказать по правде, я его не особо и любил. Разве что, когда маленький был. Ради тебя старался, уж больно ты до него охоч. Знала бы она, кому в мисочку наливает молочко это.
Жаль её. Добрая она, хорошая. Вот сейчас вспомнил, как она меня принесла. Это для тебя она жиличка, потому как ты – хозяин, а для меня она хозяйкой была. Не забуду того осеннего вечера — то ли дождь, то ли снег, холодно, ветрено и есть очень хочется… а мать ушла – дескать, сам уже кушать можешь, вот и охоться. Двух братьев ещё раньше забрали, они красивые уродились, пушистые, не то, что я. Это уже дома, при хозяйкиной ласке да заботе, опушился.
— Да и муж её тоже тебя жаловал. Он же тебя Тарасом и окрестил. Это надо же такое удумать – Тарас! А ведь прожил-то ты с ним долго – почитай почти двадцать лет…
Оба умолкли, в комнату вошла женщина и, подойдя к камину, выключила его, после чего уселась на диван и из-под шали вынула небольшой прямоугольник.
— Опять до утра будет читать… — вздохнул Тарас, — не спиться ей, всё тоскует.
— Э, нет, не книжица это, ты вглядись, вглядись – это же портретик. Твой портретик-то!
И точно – в руках хозяйки Тарас увидел свою фотографию в коричневой рамочке. И почувствовал и гордость, и печаль – это надо же, по супругу своему так не тоскует, как по нему.
И месяц за окошком тоже почувствовал, как где-то у него защемило, там, на обратной стороне, в области древнего кратера Пастера… он отцепился от занавески и глянул вниз – а ну как на земле, увидит что-то весёлое. Глянул и оторопел – там, на земле будто ожило только что услышанное им прошлое. У подъезда дома с оранжевым окном сидел небольшой кот, видно, подросток с взъерошенной рыже-бурой шерстью, так похожей на осенний лист.
И месяц вновь зацепился за занавеску, но уже с другой стороны, посылая свой луч-маяк тем, кто на счастье, ещё не ушёл из-за стола. И его услышали.
— Лети, Тарас! Я-то к дому привязан, а ты и теперь можешь гулять сам по себе…
Это люди не видят невидимое, но не коты. И уже через несколько секунд под окнами раздался оглушительный зов о помощи.
— Кричи! – просил Тарас. – Громче кричи!
А дальше всё было точь-в-точь, как и тогда, в тот далёкий октябрьский вечер. Ласковые причитания, пушистое полотенце, блюдечко с едой, жаль, что не молоком, но молоко будет потом, обязательно.
А месяц покидал окно, он и так задержался на месте слишком долго, и пусть звёзды были по-прежнему неласковы и холодны – ему было тепло, особенно в кратере Шрёдингера. Он даже чуть поправился за этот вечер.