В жару Кабысдох любил поваляться в теньке под бетонным забором Базы Управления Снабжения и Сбыта: от прохожих это место отделяла сточная канава с топкими краями, прыгать через которую ради мелкого удовольствия пнуть задремавшего пса, находилось не много желающих.
Нельзя, однако же сказать, чтобы их не существовало вовсе. И тем не менее, находясь здесь, он мог позволить себе смежить на солнышке глаза, откинуть как следует задние лапы, и вытянув передние расслабиться у всей улицы на виду. В душе Кабысдох был наглым псом, но многочисленные пинки в раннем детстве, вкупе с природной хилостью сделали его осторожность притцей во язытцах. Главное – ухо держать востро! И то, что он бегает пока в собственной шкуре, а не украшает голову какого-нибудь грузчика Базы в качестве зимней шапки, целиком его личная собачья заслуга.
Поэтому стоило ближним кустам тальника слегка шевельнуться, Кабысдох тут же молча поджал хвост и кинулся куда подальше, влетев прямым ходом под ноги бабе Нюре, нёсшей мимо по дороге на коромысле полнёхонькие вёдра с колонки домой.
– Что б ты сдох, проклятый! – пожелала баба Нюра трусу, метко отбиваясь от ошалевшей псины ногой, обутой в резиновую калошу сорок четвёртого размера.
Само собою разумеется, при столь грустном развороте событий, Кабысдоху никак не отделаться парой легких пиночков, окончательно парализовавших его мужское достоинство, ежели на плечах Нюра не несла бы коромысла с двумя полными ведрами – это раз. А главное, если бы Нюра, имевшая в гуще народной прозвище Контрразведка, изначально не заинтересовалась странным поведением кустов, перепугавших Кабысдоха. Ведь ни одна веточка там не шелохнулась. Тем не менее, Кабысдох нёсся сломя голову, не оглядываясь, и добежав до угла, нырнул в подворотню сгоревшего дома, даже не побрехав с безопасного расстояния для восстановления подмоченного в болотной жиже реноме.
Всё говорило о большой опасности, затаившейся в тальнике, и баба Нюра никак не могла пройти мимо.
Контрразведка оставила вёдра при дороге, после чего налегке, с коромыслом наперевес, двинулась к кустам. Зрение так же не подводило пока Нюру. Она разглядела, что в кустах никого нет, и, следовательно, никаких новостей для вечернего бабьего синклита не набирается.
– Прохвост, – ругнулась Контрразведка. – Чтобы тебе под самосвал так влететь, как в мое больное колено, вражина.
Ещё раз осмотрев окрестности твёрдым взглядом маленьких глаз, глубоко сидящих под седыми бровями, и стянув покрепче узел платка под крепким командирским подбородком, баба Нюра легко взметнула коромысло с вёдрами на правое плечо, и неторопливой утицей поплыла далее, не плеща ни капли из наполненных по края вёдер.
Меж тем в оправдание Кабысдоха можно было сказать, что не он один учуял неладное в кустах. Другим свидетелем и очевидцем выступал Сёма Егоров, прибежавший с утра пораньше к знакомым грузчикам Упрснаба, обещавшим халтуру по загрузке камаза-длинномера. Когда Сёма прибыл на базу, длинномер уже грузили. Он с ходу подключился, мечтая заработать сколько-нибудь денег, не подозревая даже, что экспедитор камаза обещал расплатиться четырьмя бутылками водки, а вовсе не деньгами.
Перед обедом грузчики аккуратно приняли по стакану честно заработанной беленькой, после чего твёрдой походкой отправились в столовую, а Сёма, не имевший с собой ни копейки денег, остался сидеть на втором этаже будки, нависшей сверху над забором. По ночам здесь дежурила охрана, днём, в свободное время стучали в домино грузчики.
Он расположился в кресле у окна, намереваясь немного поспать: от водки страшно разболелась голова, что случалось не первый раз. Егоров неоднократно зарекался не пить, но тогда бы сегодня вышло вовсе скверно, что пахал за так. Выпил и в результате снова закосило в мозгах, отёк левый глаз, заложили ухо. Час от часу не легче. Сёма решил отсидеться в будке, немного покемарить.
Полуденная июньская жара прочно обосновалась на прилегающей к базе Упрснаба болотистой местности. Пыль толстым слоем лежала на обочинах дороги, скрывая грязь. Редкий прохожий появлялся здесь во время обеденного перерыва, одна лишь баба Нюра играючи несла свои вёдра, да в сточной канаве ярко зеленела молодая трава-мурава, когда некий гражданин в длиннополом габардиновом пальто, чёрной фетровой шляпе, пенсне, хромовых сапогах с калошами вдруг вылетел из кустов, растущих у забора прямо на глаза Егорова, будто его выпнула оттуда неведомая сила без всякого снисхождения к почтенному возрасту.
И как старик только не споткнулся и не упал в канаву, а успел перескочить через неё перед коромыслом Контрразведки – остаётся только гадать. «Клиент, – мгновенно вычислил Семён, застонав от прилива глазной боли, – в перерыв прибыл, чудо в перьях, тут его, значит, и припёрло, полез место подыскивать в кусты, а Контрразведка спугнула. Сейчас она такой хай поднимет, что гражданину жарко станет в его габардиновом пальто и шляпе, во фрукт пожаловал!».
Но почему-то Нюра игнорировала явление народу беспутного клиента, вероятно снизойдя к почтенному возрасту, хотя обычным делом считалось разнесение в пух и прах родословной воспитуемого до одиннадцатого колена включительно. Пошла себе дальше, как ни в чем не бывало, будто и не стоял рядом престарелый гражданин в старомодном пенсне, доисторических галошах на хромовых сапогах. Ух, и сдерёт с него бригадир Гоша по полной программе за один только вид! Если бы не боль в висках и глазу Семён решился ещё на одну халтуру, ужас как не хочется возвращаться домой с пустыми руками.
Странный, однако, клиент. Для снабженца староват. Снабженцу летать надо ласточкой, а этот еле галошами по грязи чмокает. Значит, не клиент. Жаль.
Случайный прохожий? Почему в таком случае никуда не торопится, стоит и смотрит прямо в зрачки Егорову? Бритые синеватые щеки растянуты в улыбку, даже шляпу приподнял и слегка поклонился, хотя разглядеть что-либо внутри комнаты с улицы через грязное стекло окна невозможно, это Егорову доподлинно известно. Однако приветливый старик продолжал махать белой узкой ладонью, без линий судьбы, приглашая Егорова выйти и поговорить, улыбался, старая заноза, елейно, к тому же подмигивал.
Сёма ни за что бы не вышел, но слишком знакомым казался старикан. Уж чересчур. Вон опять закивал: да, да, мол, знакомый, знакомый, не чинись, выходи. Снял шляпу, опустил руки по швам, закрыл веки, и Сёма тотчас вспомнил его.
Очки-пенсне те же, что и в прошлый раз. Старухи наперебой утверждали, что в очках православных христиан в гроб не кладут, не по обряду будет, но без очков доктор Зиновий Клементовский оказался столь разительно на себя не похож, что вдова покойного, прислушавшись к общественному мнению врачебного коллектива, позволила нацепить усопшему на переносье стеклышки в золочёной оправе.
Лежавшие до того на глазах пятаки были убраны и в очках Клементовский как бы слегка приожил, собственно уже ничем внешне не отличаясь от прежнего живого участкового врача: сухопарого, высокого, интеллигентного терапевта, с бледным без кровинки лицом, который до семидесяти двух лет ежедневно ходил по вызовам на дом к больным в одной половине дня, в другой же принимал в поликлинике номер три по улице Дружбы Народов в своем кабинете очередников согласно талонам, заодно служа образцом вежливости и порядочности, человечности одним словом, среди обширного болота хамства, пьянства и хулиганства, коими жутко славятся пролетарские окраины города.
Старожилы вспоминали, что до войны участковый ездил по вызовам на бричке, но в войну забрали молодого жеребца на фронт, а пожилому участковому пришлось ходить пешком, и он проходил таким манером ещё пятнадцать лет после победы, пока не умер.
Мать зачем-то взяла с собой Сёмку на прощание народа с терапевтом, и ей, помнится, тоже не нравилось, что очки покойнику надели.
– Ещё бы глаза ему открыли, – высказалась соседняя богомолка негромко, однако же вполне отчётливо, чтобы стоящие рядом соседи смогли её расслышать.
Старик, вызывавший сейчас на улицу Егорова был вне всякого сомнения врачом Зиновием Клементовским, которого схоронили в золочёном пенсне много лет назад. Для пущего сходства в руках он держал докторский старинный чёрный баульчик, с которым прежде ходил к больным на приём.
И пенсне было и глаза открылись, глядели на Сему весело, несколько даже лукаво. Нет, всё-таки правы были старухи: хоронить даже хорошего человека следует по уставу. Вот будь он сейчас без пенсне, небось не стал бы резво скакать через топкие канавы, и уж конечно не разглядел бы Егорова за давно не мытым стеклом комнаты отдыха, не смог бы вызвать на разговор.
Семе сделалось любопытно переговорить с двойником. Он спустился на улицу, кивнул доктору более дружелюбно, чем полагалось обходиться с рядовой левой клиентурой, – народом жаждущим расположения грузчика. Проявлять вежливость означало заведомо сбивать цену. Этого здесь не прощали.
– Вы, случаем, не доктор Клементовский будете? – спросил Егоров без обиняков, глядя бывшему покойнику за стекла, в не по-нашенски умные глаза.
– Собственно… некоторым образом, то есть я хотел сказать: да, конечно, буду. Без малейшего сомнения.
Глаза у Сёмы ломило так, будто вот-вот выпрыгнут наружу.
– Ты их закрой, закрой, братец, авось полегчает.
Сёма закрыл, но ничего не изменилось: Клементовский продолжал стоять на месте, солнце светило сверху и болотная ряска зеленела в канаве ярким малахитом. Одинаково стал видеть и с закрытыми и с открытыми веками.
– А дураки почитали его за Бога Живаго, глупцы! На деле ничего особенного, самый обычный человечишко, – произнёс Клементовский саркастическим тоном, без сомнения, имея при этом в виду Сёму Егорова.
Сёма рассердился наглости клиента. Не в силах сдерживать страшного напряжения, царящего в голове, выложил главный козырь:
– Между прочим, гражданин хороший, врач Клементовский давно умер. Кто вы такой? – и едко сощурив зелёные кошачьи глаза, хотел взять доктора под локоток за изрядно нафталиненый рукав, но промахнулся.
– Я? – поразился якобы до глубины души Клементовский, – так я это… просто однофамилец того самого Клементовского, но тоже врач, а значит тоже доктор Клементовский, а вообще-то абсолютно другой человек. Живой.
«Вот шельма сметливая!», – поразился Сёма.
– Живой, говоришь? В смысле, живее всех живых? Тоже участковый врач?
– Конечно участковый, какой же ещё? Хотя… с другого участка.
– И тоже покойник?
– Тоже покойник, только…
– С другого кладбища? – от ужасной глазной боли Сёма вынужден был схватить лицо руками.
Весьма живо для покойника Клементовский зыркнул туда-сюда по сторонам. Отступать ему было некуда: позади канава, спереди Сёма, однако призрак не растерялся, весело подмигнул:
– Как дела?
– Нормально, – выдавил бывший инвалид, а ныне абсолютно здоровый безработный.
Доктор потоптался, шагнул вправо-влево, галоша слезла с сапога, и вновь поинтересовался немного севшим голосом:
– Как дела?
«Эх, водка поддельная была, палёная гадость, отравился я», – вспомнил Егоров, – подняв глаза и глядя на участкового в упор, не мигая. Под этим героическим взглядом воскресший Зиновий чувствовал себя не в своей тарелке. Дрожащей рукой утёр белый лоб:
– Как дела?
Шляпа слезла, обнажив благородную лысину, ненароком хлопнулась в болотину. Клементовский попытался спасти её, но тут же следом, от резкого наклона, вредного в столь преклонном возрасте, голова бескровно оторвалась от плеч и, звякнув мелкой монетой, булькнула в ту же канаву безвозвратно, успев на прощание квакнуть: «Как?». На месте Клементовского, невесть откуда, объявился вдруг кобель Моряк, сильно покусавший Сёму в детстве, потом выросла родная мать Сёмы, всплеснув руками, рыкнула басом отставного боцмана Коломийца, любившего образные сравнения: «Сто якорей тебе в глотку!», но, получив ведром по голове, сгинула.
Ведро несла на коромысле неосторожная баба Нюра, вздумавшая вернуться и ещё раз проверить кусты:
– Ты чего Семён здесь чудишь?
Не отвечая на вопрос, Егоров смотрел мимо соседки белыми глазами, лихорадочно выстраивая ряд событий: «Клементовский умер давно. Моряк сдох. Боцман Коломиец погиб от кирпича, упавшего на голову… Как бы с матерью чего не случилось, надо сбегать, посмотреть», – и бросился по дороге мимо Контрразведки в ту же сторону, куда недавно улепетывал Кабысдох. Это совпадение крайне удивило бабу Нюру, она ещё раз обстоятельно исследовала место событий с дотошностью только ей свойственной, вновь потерпев охотничье фиаско.
Сёма бежал не слишком долго, на углу возле погорелого дома, за воротами которого нашёл спасение Кабысдох, ему вновь повстречался Клементовский в целости и сохранности, успевший к тому же где-то переодеться. Пенсне блистало начищенными стёклышками, метая солнечные зайчики по округе, от шевиотового костюма-тройки, как и от прежнего пальто, за версту несло нафталином и запахом еловых погребальных венков. Лицо имело многозначительное выражение, будто он наконец поставил точный диагноз сомнительному пациенту.
– Домой изволите торопиться? – чуть склонив голову и вращая шеей, дабы убедить окружающих, что никаких неприятностей с ней более не приключится, поинтересовался призрак. – Да всё с вашей мамой в полнейшем порядке…
Но Семён не верил ему ни на грош: чертыхнувшись, обежал воскресшего терапевта по грязи и кинулся дальше, ворвался в подъезд, дробно застучал в обитую железом дверь. У кнопки звонка оторвались проводки, он хотел отремонтировать, но мать не разрешила: хулиганы звонят, да убегают, а она ходи, спрашивай: кто там?
Сёма подождал, прислушался. Ещё раз постучал, выждал минуту и заколотил изо всех сил.
– Кто там?
– Я… Сёма.
– Кто?
– Семён. Стучусь уже полчаса. Не слышишь что ли? Открывай.
– Скребётся, как мышь, – раздались удары молотка по тугому крючку. – Есть будешь? Щи ещё теплые, в обед варила, а я смотрю сериал, – мать ушла в комнату, где гудел телевизор, тяжело опустилась напротив экрана на стул.
С утра не евший, но уже выпивший без закуски Сёма налил тарелку погуще, отрезал краюху серого хлеба, взял с сушилки над раковиной ложку, сел. В двух шагах от него возле старенького холодильника стоял прежний участковый терапевт: скромно, вежливо рассматривая настенный календарь да помалкивал, не желая прерывать сёминой трапезы.
«Вот и протрезвел почти, а этот опять своё продолжает, – подумал Сёма обеспокоено. – Да пусть стоит, чёрт с ним, не стану его замечать, может постоит-постоит и уйдёт». Заждавшись внимания, Клементовский принялся громко вздыхать, чудно зыркать по сторонам, протирая пенсне большим клетчатым платком, однако от разговора воздерживался.
В дверь постучали: зашла соседка из второго подъезда Марфа Полыхалова – долгожительница восьмидесяти шести лет, знавшая всё обо всех и довольно борзо бегавшая по городу с утра до вечера, хорошенько замотав голову платками в плаще до щиколоток. Из рукавов торчали белые тряпочки вроде бинтов, по виду Полыхалова смахивала на ходячую мумию, глаза которой горели живым пламенным огнём. Она тут же пронеслась в комнату.
– Телевизор что ли смотришь? Ничего доброго там нет. Сериалы… пустопорожние да секс ихний с утра до вечера.
– В мексиканских секса не бывает, здесь про любовь. Я только их смотрю, а потом сразу выключаю. Скоро закончится, погоди маленько, сядь, отдышись.
– А то ещё придумали передачу – хуже некуда: соберутся за столом и анекдоты травят – хохочут, аж закатываются, ржут как лошади на конюшне. Глядь, меж ними покойник сидит, смотрю и правда, этот же умер давно. Нет, тоже зубы скалит рядом с живыми. Как им смотреть не тошно? Над чем смеются? Будто вызывают с того света специально душеньку неприкаянную и заставляют хохотать. Вот где господне наказание для всех! Умер же человек, дайте ему покоя – нет, зовут выставить на общее обозрение, сплошное сумасшествие – это их шоу. Не разобрать кто живой, кто мёртвый, ад кромешный, светопреставление, конец света наступил, не иначе...
«Может быть, Клементовского тоже вызвали на какое-нибудь телешоу?», – подумал Егоров.
Над столом в кухне между окном и трубой отопительной системы с давних пор висел настенный православный календарь за какой-то позапрошлый год, изображающий Богоматерь с младенцем. Чуть выше на гвоздике косо торчала тёмноликая иконка, и на том же гвоздике крепились искусственная розочка да букетик засохших веточек вербы от Вербного воскресения.
Полыхалова перекрестилась на календарь. Она никогда не садилась в гостях за стол. Перекрестившись, глянула на раковину, где протекал резиновый смеситель: кап-кап-кап, рядом с которой беззвучно стоял задумчивый Клементовский.
– Что это? Что это у вас там? – указала старуха на место за холодильником.
– Что? Где?
– Пятно какое-то померещилось, али тень. Возле мусорного ведра за холодильником.
– Это с улицы на стене иногда отражается. Дом напротив построили, так солнце отразится другой раз в их окнах, пройдёт через ветки березы и целый лес на стене вдруг вырастет.
Полыхалова перекрестила угол широко, твёрдо, словно вколачивая в лоб, ноги и руки привидения гвозди-сотки жёстко сдвоенными перстами.
– Свят! Свят! Свят! Во имя Отца и Сына и Святаго духа! Изыди, сатана!
Кажется Клементовский был поражён не меньше Сёмы. Изумлённо расширил бесцветно-стеклянные глаза, склонил на бок голову, выпятив губу смотрел, как воинственная Полыхалова чуть не кидается на него, и не находил слов для определения столь поразительного природного явления, сродни радуги в полнеба на Рождество. С дотошностью диагноста-практика старой закалки, восставший из послевоенного прошлого терапевт приблизился к пациентке мелкими трусящими шажками, наморщил лоб, пытаясь понять, в чем собственно состоит причина столь неожиданной мании.
– Чур меня! – вскрикнула Полыхалова, попятившись, – Семён, где тут у вас святая вода?
Вода пребывала с самого Крещения в трёхлитровом бидоне и не думала портиться. Полыхалова размашисто окропила Клементовского, бормоча сквозь зубы быстрые молитвенные слова. Да ещё! Да ещё! Капли расплывались на белёных стенах, запахло мокрой известью.
Бывший участковый попятился к раковине, смотрел на Сёму обиженно: чего, мол, глупая пристала? Пожал плечами, рискнул взять капельку святой водицы на язык, но определить примеси не смог, выплюнул, ибо вода оказалась не кипячёной, а он всю свою жизнь потреблял исключительно кипячёную воду, предохраняя почки от камней. Пытался увернуться, но старуха наступала и прыскала прямо в блистающее пенсне.
Доктор протёр стекла платочком, хотел что-то объяснить Сёме, но только огорченно махнул рукой и тотчас будто сквозь землю провалился, неудачно громко стукнув ногой о мусорное ведро.
– Исчез, нечистый дух, – торжествующе возвестила Полыхалова, победно крестясь костлявыми перстами. – Ишь, как серой воняет, а то нашел место, где являться. Полбидона святой воды ушло, силён дьявол, да против Святаго духа и он – никто!
– Ерунда, – возразил Сёма. – Это мокрые стены известкой пахнут. И вообще просто оптическое преломление световых лучей. Плюс белая горячка. Или массовый психоз.
Полыхалова обиделась.
– У меня психоза нет, у меня псориаз. Кропить святой водой никогда не вредно, – пройдя в комнату, она и там побрызгала по сторонам и села на диван. – Ой, ноженьки гудом гудят.
Семина мать согласилась:
– Не говори… расходишься – вроде ничего, а как присядешь чуток потом и не встать, ноги как чужие. А ещё с утра в печень сильно вступило, тяжёлая стала, раздулась, а всего-то и съела солёный помидор. В охотку так хорошо посолониться, ты ведь знаешь, как я люблю помидоры и свежие, и солёные.
– Я сама такая. По мне главное – питание, а что до тряпок, что надел, то и носишь, правда ведь? Не велики баре и не модницы давно. Ладно, побегу домой, Сенькин третий день обещает прийти батарею смотреть, промывать или еще чего делать…
– У меня тоже совсем не греют: на кухне чуть-чуть тёплая, хорошо в последнее годы зимы сиротские стоят. Менять надо, а где деньги взять? Поел? – спросила мать, подходя к телевизору, выключая его и накрывая сверху бархатной салфеткой, чтобы не пылился зря.
– Да.
– Ну и хорошо. Работы никакой не нашёл?
– Да так, по мелочам, халтурка одна подвернулась с утра.
– Хоть по мелочам и то славно. Сейчас время такое, что доброе трудно найти. Вон, у Марьи Андреевны дочь тоже безработная осталась, а у неё двое детей, знаешь Марью Андреевну из соседнего дома, напротив нашего? Полная такая женщина… Так вот теперь все живут на пенсию Марьи Андреевны, а что делать? И многие так, я посмотрю, за счёт стариков выживают, а в деревнях так и поголовно.
– Можно у тебя сегодня переночую?
– Опять с Ирмой поссорились?
– Она к сестре уехала в гости, работы тоже не может найти.
– Тем более дома надо ночевать. Прознает ворьё, что никого нет, мигом обчистят, какие в вашем общежитии головорезы живут, таких больше нигде нет. Софья Васильевна из четвёртого подъезда уехали с мужем в сад, у них своя машина, через два часа вернулись, а трёхкомнатная квартира пустая стоит, только сквозняк по комнатам гуляет. Что нажили за всю жизнь – всё вынесли, пустые комнаты остались – шаром покати.. Когда успели вытащить, как узнали – неизвестно. Так что, иди, сынок, дом карауль. Конечно, вещей у вас немного, а совсем остаться без ничего по нынешним временам – и врагу не пожелаешь.
Семён встал, вышел в коридор обуваться. Мать тяжёло поднялась следом. По дороге завернула на кухню, открыла холодильник, вынула из морозилки половинку курицы и стала засовывать в полиэтиленовый пакет.
– С собой возьмёшь, я не хочу есть, что-то совсем аппетита нет.
– Да зачем? – ответно нахмурился Сёма, – потом суп себе сваришь. Пусть в морозилке лежит, что ей сделается?
– Я говорю – бери, значит – бери. Да, чуть не забыла, послушай, вот что я хотела тебе сказать, сходи-ка ты в бюро по трудоустройству. Марьи Андреевны дочь состоит там на учете и говорит, что безработным нынче обещают платить немного денег на пособие, стаж для пенсии идёт к тому же, ты сходи, встань на учёт, хуже ведь не будет.
– Если пособие платить стали, конечно схожу, встану. А так, за бесплатно – извините, уже бывал. Места негодные предлагают, копеечные, на дальних окраинах, больше ботинки изорвёшь, да денег на транспорт истратишь, чем потом зарплаты получишь. А всё едино ехать должен к ним с направлением от службы занятости. Приедешь, там тебе говорят – уже приняли третьего дня, но печать поставить на направлении не можем, секретарь отбыла по делам в неизвестном направлении, приходите другой раз. Здравствуйте вам. Подождёшь, подождёшь секретаря, да и уедешь не солоно хлебавши. На другой день снова топаешь туда же пешком, деньги ведь на транспорт уже раз потратил, а печать надо ставить-отмечаться, что у них побывал. Так два, а то и три раза сгоняешь. И такое не одно место, а десяток в бумажке. Круглый день носишься савраской, собираешь отказы, потом с этими отказами к определенному часу к инспектору обязан прийти. Она тебя изругает в воспитательных целях, как дрянь какую-нибудь непотребную, пальчиком у носа пригрозит, и очередную бумажку с адресами распечатает: иди, бегай Емеля, твоя неделя!
– Ты сходи всё же.
– Схожу. Мама, помнишь доктора Клементовского?
– Врача участкового бывшего? Ну, а как же? Да мы с тобой были на его похоронах, весь народ окрестный тогда собрался доктора проводить. В доме у него – шаром покати, пианино большое чёрное имелось, а пола голые: ни половичка нигде, ни коврика и жена молодая возле того пианино сидела. Я ещё подумала – дочь, а мне сказали: нет, жена. А ему, между прочим, за семьдесят было и хорошо за семьдесят.
Она вдруг пристально глянула в тёмный угол коридорчика, где на корзинках со старыми садовыми тряпками притулился старый грешник Клементовский. «Откуда взялся, – болезненно поморщился Сёма, – вроде чёрта рогатого, кликнешь нечаянно, а он уж тут как тут, бес плешивый. Голова от него раскалывается, точно. Вот прицепился».
Терапевт не возражал, отмалчивался, чувствуя себя неуютно после рокового столкновения с кержачкой Полыхаловой.