Ночью прошёл дождь, и ягоды на ветках рябины потускнели, будто какой-то новый сорт народился.
Зотов открыл окно и стал рассматривать ягоды. Гроздья были словно молоком облиты. Такие бывают травы на лугах под обильной росой. Неужели и до веток поднялось? А, может, заморозок? Он потряс ветку, попытался счистить налёт с ягод. Нет. Словно покрашено.
Только в середине лета снял Зотов эту дачу – ради срочной работы над серией иллюстраций. Конечно, сразу насторожили трубы бумажного комбината за рекой, но хозяин-инженер уверил в безопасности, - долго рассказывал о надёжных фильтрах, предлагал внюхаться, сам поводил носом в сторону индустриального пейзажа, - никакого постороннего запаха действительно не чувствовалось.
Зотов заплатил за полгода вперёд и въехал. Летом было чудесно. Ничто не напоминало о близости химических цехов. Но когда к сентябрю похолодало и ветер переменился, то стало наносить оттуда прокисшим тестом. Душок был ещё терпимый. А сегодня вдруг обнаружился вот этот белый налёт на ягодах, и запахло какой-то скверной.
«С рецептурой что-то перемудрили, - решил Зотов и плотно затворил окно.
Дрова в камине уже принялись. Он бросил в огонь брусочек сухой акварели для отдушки. Из топки повеяло пряным благовонием.
Он сел за мольберт, взял карандаш, и как бы дирижируя им, стал всматриваться, вцеливаться в начатый вчера рисунок, снова обживать его, будить ото сна.
Книга, которую он оформлял, была о школьниках и заголовок имела вызывающий: «Похороните меня на рассвете». Повесть о роковой влюбленности молодой учительницы в десятиклассника.
В карандашном наброске Зотовым уже был схвачен тот самый решающий момент, когда Она склонилась над Его монитором и что-то показывала на экране. По тексту выходило, что нежного тинейджера в эти минуты взволновала открывшаяся перед ним женская грудь в вырезе платья. Рисунок вроде бы соответствовал. Но сегодня Зотову подумалось, что он слишком сблизил героев, положение тел говорило о запредельном состоянии парня. Не слишком ли рисунок бил по нервам? Не слишком ли грубо, натурально получалось?
Потребовалось освежить впечатление от повести, чтобы не сорваться с авторского видения в собственные художественные вольности, не нафантазировать чрезмерных эмоций в линиях и штрихах.
Зотов открыл файл книги, стал прокручивать текст в поисках нужной сцены, а глаза невзначай выхватили: «Он был совсем ещё мальчик …». Это значило, что Зотов проскочил нужное место. Он стал крутить колёсико мышки вперёд-назад, и не находил нужного фрагмента, в то время как эти слова «совсем ещё мальчик» попадались то и дело. Это было как наваждение. Он запаниковал. Ибо ещё при первом чтении повести на этих словах ему вспомнились собственные отроческие годы. Теперь он буквально вперился в эти слова. От них веяло какой-то гипнотической силой. От долгого пребывания в атмосфере повести ( (нарисованы были уже около десятка картинок) - им сейчас овладевали болезненные видения своих школьных лет. «Мальчик, мальчик… - думал он. - Кажется, я перегрелся».
Он стряхнул с себя оцепенение и понял, что без свежего взгляда человека со стороны не обойтись. Лучше всего послать рисунок автору - как скажет, так и будет.
В то время, когда он скидывал на почту файл, ветром вдруг распахнуло окно и в нос Зотову ударило крепким духом сероводорода. Струя дыма и пара из-за реки залила дом по крышу, и даже у рябины оставались видимыми только ближние ветки.
Он сорвался с места, захлопнул окно, обмотал лицо шарфом и выскочил из дому, полагая что шлейф не широк, он скоро выберется на чистый воздух и переждёт напасть.
На крыльце он словно в облако вступил. Солнце не пробивалось сквозь ядовитый морок. Уже через несколько шагов Зотов потерял направление, наткнулся на ограду и не смог решить, в какую сторону вдоль забора двигаться к калитке. Просто взял и перелез. По его представлениям сейчас на его пути должна пролечь дорога, а там и его машина. Сесть и поскорее уехать.
Чувствовался уклон, значит он опять промахнулся. Это был овраг. И здесь в низине на глаза Зотову будто налепили матовые линзы, - так сгустился здесь смог. Дышать становилось всё труднее. Грудь распирало. Шарф не помогал. Ноги слабели. В сознании носились картины болезненного содержания… Огромный рыбий глаз с оттянутым веком, истекающий слизью…Фиолетовые обнаженные люди, бредущие по болоту…Круги зелёного тумана над головой …
Наконец он наткнулся на свою машину, сел и завёл мотор. Ехать вслепую было глупо. Он включил вентилятор и стал ждать. Галлюцинации не только не прекращались, но становились реальнее. Вдруг наплыло видение из времени занятий в изостудии Дома пионеров. Страшная картина. Преподаватель Сергей Павлович, голубоглазый и бледнолицый красавец с русыми раскидистыми кудрями на голове целовал Витю Дронова в своём закутке за ширмой. Сергей Павлович стоял спиной, а Витя из-за его плеча смотрел на дружка, и глаза у него были смеющимися. Именно так и произошло в жизни. Петя Зотов кинулся тогда прочь и спрятался за мольбертом.
Спустя некоторое время и ему самому, Пете Зотову, пришлось идти за ширмы, чтобы показать работу руководителю. И тогда впервые он вдруг почувствовал в объятиях Сергея Павловича более чем обычное дружелюбие, к тому же ещё и колючая небритая щека художника коснулась его нежной мальчиковой ланиты. Опахнуло одеколоном. Стало непереносимо тошно. Петя вывернулся из-под руки и выскочил в студию, сразу попав под взгляд Вити Дронова. Тот словно ждал его появления и смеялся, как бы радуясь вступлению Пети в некое тайное сообщество.
После этого Витя Дронов не раз ещё был вызываем для консультации за ширму и выходил разгорячённый и счастливый, а Петя упрямо отмалчивался на зов учителя, уворачивался от его вопрошающего взгляда, и тот в конце концов оставил попытки. Но намерения никуда не делись…
Зотов закашлялся и очнулся. За окнами машины прояснилось, стали видны подпорки навеса. Вдобавок к вентилятору он включил кондиционер. Это было ошибкой. Чем холоднее становилось в салоне, тем сильнее одурманивало.
Он опять поплыл куда-то в абстрактных мирах. Чья-то бледная рука потянулась к нему из болота…Перед ним встала гора из шприцев…Разверзалась под ним распоротая брюшина с мёртвыми младенцами внутри…Его окружили люди с пустыми глазницами. И один из них опять же был похож на златокудрого Сергея Павловича…
В тот год Петя Зотов, как лучший студиец, поехал с ним на выставку в соседний город. Жили в гостинице. В одном номере. Вместе обедали и ужинали. Рука об руку получали победные призы на сцене, как учитель и ученик. Таким послушным воспитанником Петя и смотрел в тот день на Сергея Павловича. Пребывал в светлом приподнятом настроении, благодарный мастеру за наставничество в искусстве. На волне победной эйфории конкурса он потерял бдительность. Устал, переволновался и мгновенно уснул в номере вдогонку за счастливыми мальчишескими снами. А проснулся среди ночи от каких-то непонятных сдавливаний, толчков и сопения. Проснулся в совершенной темноте, не в силах ничего понять. Пахло вином и чьи-то горячие руки бродили по всему его телу. Он принялся отбиваться со всей силой шестнадцатилетнего подростка. А над ухом шептали: «Ничего, ничего, Петечка…Сейчас будет хорошо…» Это был зверь, а никакой не Сергей Павлович, и в борьбе можно было не сдерживаться. В дело пошли и руки, и ноги.
Зверя удалось столкнуть с кровати и, сидящего на полу, ударить кулаком в лицо так, что он повалился на бок и умолк как убитый. Сотрясаемый нервной дрожью Петя оделся, выбежал из номера и до рассвета бродил по незнакомым улицам. В родной город вернулся на попутных. Дом пионеров стал обходить за квартал. Родители договорились с местным художником на обучение частным образом. И очень скоро ото всех конкурсных переживаний в Зотове осталось только чувство глубокой вины перед Сергеем Павловичем за тот удар в лицо. Возненавидеть он не смог его ни тогда в номере гостиницы, ни потом во всю последующую жизнью…
Он очнулся от холода. За окном машины сияло солнце. И следа не осталось от ядовитой хмари.
Совершенно продрогший Зотов пришёл в дом, собрал рисунки, мольберт, электронику. Сел к камину спиной, чтобы согреться.
В окне было видно, как на рябину пала стая скворцов. Он насторожился, замер, боясь пошевелиться и спугнуть. Если ягоды будут признаны птицами съедобными, значит ничего страшного не произошло.
Скворцы снялись как по команде. Ветки с белыми гроздьями покачались и замерли. Ягоды остались нетронутыми.