ковыли седые

               

     Василий Иваныч задумчиво смотрел в зеркало, в котором словно впервые видел пожилого, седого как лунь, человека.
   –  Господи, неужели жизнь кончается? Да впрочем, и пора, уже за семьдесят перевалило.
     Он взъерошил остатки волос и, заставив себя улыбнуться, сказал, обращаясь к отражению в зеркале:
   –  А не рано ли ты, молодой человек, в земляндию собрался? Столько дел ещё не успел закончить. И на Родину надо бы собраться съездить. Сколько же лет я там не был?
     Перед глазами встал, словно наяву, образ родной деревни и степи, бескрайние Кулундинские степи. Он помотал головой, отгоняя видения и твёрдым голосом сам себе приказал:
   –  Всё, откладываю к чёртовой матери дела и еду на Родину завтра же!
     Василий Иваныч действительно не был в своей родной деревне уже больше двадцати лет. Всё как-то не мог выбрать время – разные неотложные дела постоянно отодвигали эту поездку.
    –  Живы ли там, какие ни будь родственники и друзья, – размышлял он – ведь столько лет прошло.
      Назавтра с утра, он уже мчался на поезде в своё, такое далёкое детство, юность и молодость. На небольшом полустанке, где сошёл, народу не было, и только стояла одинокая кляча, запряжённая в допотопную телегу. Василий Иваныч обошёл это средство передвижения, и в тени её увидел спокойно кемарившего мужичка.
   –  Привет, дорогой, – тронул он его за плечо – до деревни не добросишь?
   –  А чего ты там забыл, – поднял на него заспанные глаза дедок – там и народу-то почти не осталось.
И вдруг, присмотревшись, воскликнул:
   –  Господи, Васька, ты ли это, столько лет тебя не видал.
Василий Иваныч тоже узнал своего друга детства, но в основном только по голосу. На вид он казался гораздо старше его – лысина во всю голову и лицо всё в морщинах, как печёное яблоко.
   –  Ну, здорово, Гришка, – обнял он друга – не ожидал тебя здесь увидеть, думал и ты в город подался. А в деревне-то, чем занимаешься?
   –  Да бабок пасу, их много ещё осталось, а деды все перемёрли, только я один жених в деревне остался – пошутил Григорий.
     Ехать на тряской телеге Василий Иваныч быстро устал и пошёл рядом, разговаривая с другом, исподволь  окидывая взглядом необъятную Кулундинскую степь. Ковыль сплошным белым, словно бархатным ковром покрывал всё, до самого горизонта. Его пушистые метёлки волнами перекатывались под порывами ветра. Словно море, белопенное море плескалось у его ног.
   –  Красота-то какая, – задумчиво произнёс он, останавливаясь – вот и мы с тобой словно эти ковыли, побелели в остатках волос и постарели как древняя степь. А помнишь, Гриша, как мы с матерями ковыль заготавливали на щётки для побелки, ведь все руки тогда были в порезах.
   –  Как жене помню, – отозвался Григорий – я старался из дома слинять, когда заготовка начиналась. Правда потом ремня от отца получал, и всё равно шли за ковылём.
   –  Ну, вот, с Божьей помощью и до деревни добрались. Смотри, что от неё осталось.
     Перед глазами Василия Иваныча открылась такая картина – два десятка домов были ещё пригодны для жилья. Но основная часть стояла полуразвалившаяся и заросшая бурьяном. Сердце у него сжалось от такой неприглядной картины.
   –  А куда же народ¬-то подевался? – Упавшим голосом спросил он у Григория.
   –  Да кто куда, кто в город подался, а кто по богатым сёлам разбрелись, ведь работы здесь никакой нет. Вот, остались  старухи, да я, один дед на всех. Хожу по деревне, чем могу, помогаю им. Ведь их дети особо-то своим вниманием не балуют. Редко кто приезжает стариков проведать, да привезти что-то из городских магазинов.
     Пока шли до дома Григория, переговорили со встречными бабками. Те, в отличие от Иваныча, узнавали его сразу, а он их нет, пока не представятся. Да и как он мог узнать в этих сморщенных старухах, бывших деревенских красавиц,
за которыми бывало в молодости приухлёстывал.
     Вечером в доме у Григория, собрался почти весь женский коллектив деревни, поприветствовать гостя и поговорить. Василий Иваныч выложил все гостинцы, набранные в городе, на стол, здесь же появилась бутылочка с ядрёным деревенским самогоном. Проговорили до поздней ночи, пели, вспоминали свою молодость – какими же они были красавицами!
     Утром, Василия Иваныча разбудил петух-горлопан, он как будто специально устроился поорать у окна его спальни. Отвыкший от такого деревенского будильника, Иваныч чертыхаясь, поднялся и вышел во двор.
   –  Ну, и чего ты разорался, – заговорил он с пернатым нарушителем спокойствия – почему гостям спать не даёшь?
Петух, словно оконфузившись от его слов, боком, боком отступил к гуляющим неподалеку курам.
     Иваныч поплескался из висевшего на углу дома рукомойника, свежий и взбодрившийся, решил прогуляться за деревенскую околицу. Правда околицей это сооружение назвать было сложно – когда-то она была построена из нетолстых жердей. Теперь вся эта ограда сгнила, остались стоять лишь редкие полусгнившие столбики.
     Сразу за околицей начиналась степь, конца-края которой не было видно. Ковыль сплошным, белым, колышущем ковром расстилался по ней, изжив всю остальную растительность.
   –  Эк брат, ты разросся, – присел Иваныч на корточки, и трогая жёсткие стебли – раньше вроде как поскромнее был.
Ковыль ему в ответ лишь прошелестел своей седою гривой.
     Иваныч устроился на небольшом бугорке, задумался. В сознании пронеслись годы, прожитые в этих бескрайних степях. Здесь он впервые почувствовал ногами родную землю, познал запах и вкус парного молока, горбушки ржаного хлеба, щедро посыпанного солью. Отсюда много лет ходил за несколько километров в соседнее село в школу. Отсюда уходил служить в армию. Здесь же нашёл себе вторую половину – любовь всей своей жизни. Отсюда же, после реформы укрупнения колхозов, перебрался в город. Так незаметно прошла-пролетела жизнь, вся в вечных трудах и заботах о семье, детях, а потом уже и внуках.
     От нахлынувших воспоминаний захолонуло сердце, закружилась голова, и он ничком упал на шелестящие ковыли.
     Очнулся уже в доме Григория, рядом сидели две бабульки:
   –  Ну, что, как твоё самочувствие? – пропела-проговорила одна – слава Богу очухался, а мы уж думали, помрёшь, такой плохой был.
     Василий Иваныч вслушался в её голос, понимая, что когда-то уже слышал его:
   –  Ты кто? – Слабым голосом поинтересовался он у бабульки, пытаясь уловить в  её морщинистом лице, знакомые черты.
   –  Да Люба я, – старушка наклонилась к нему – забыл, как за мной ухлёстывал в молодости, а в жёны взял мою соперницу Аньку.
Он вспомнил. Вспомнил те далёкие, тёплые, летние вечера, когда они с Любой сидели обнявшись на берегу небольшой речушки, под раскидистой плакучей ивой. От этих воспоминаний сделалось тепло на душе и легко.
   –  Ты прости меня, Любушка, ревность тогда сыграла со мной злую шутку, – он взял её морщинистую руку и поцеловал – прости и не держи на меня зла.
     Через пару дней Иваныч почувствовал себя лучше и засобирался домой.
   –  Ты погостил бы ещё немного, – уговаривал его Григорий – а то мне одному здесь с бабками тоска! Или может, останешься в деревне насовсем?
   –  Да нет, друг, у меня там теперь дом, там мои дети, внуки. А тут я теперь просто гость только и всего. Погостил, пора и честь знать.
     Пока ехали до полустанка, Василий Иваныч старался изо всех сил насмотреться на родную, когда-то такую любимую, ковыльную степь.
   –  Вот и всё, – шептали его губы – прощай моя Родина, прощайте дорогие сердцу ковыльные степи, – по его лицу поползла скупая, старческая слеза. Прощайте, никогда мне больше не суждено свидеться с вами, ковыли седые…