С утра Егоров заспешил по адресу в магазин Речпорта, где по данным бюро трудоустройства требовался сторож. Магазин оказался серой бетонной коробкой на берегу реки с разбитыми стеклами окон, которые заменяли доски и куски фанеры. Он был огорожен забором. В будочке у ворот сидел человек, который поднимал и опускал цепь перед проезжающим транспортом. «Это, наверное, и есть сторож», – подумал Егоров, но не стал с ним разговаривать, прошёл прямиком в грязное серое здание, имевшее вид более чем запущенный.
В широченном пустом и гулком коридоре пахло речной тиной и мокрым песком, будто после наводнения. Было темно. В первой же комнате без дверей он увидел человека, одиноко сидящего за столом и евшего из банки рыбные консервы ложкой, накладывая их на хлеб и с чувством откусывая при этом от головки луковицы.
Рядом располагалась самодельная спиральная электроплитка и тарелка с окурками. Вокруг его головы кругами летал доктор Клементовский, размером с надоедливую муху. Человек не обращал на мух внимания, увлечённо, с тем же аппетитом, что и ел, читал детские стихи пронзительным голоском шестилетнего мальчика из хора:
Очень вкусно, очень сладко,
Съем пирог и шоколадку!
Но жевал при этом вонючие консервы с липковатым чёрным хлебом плохой выпечки, время от времени отгрызая кусочки от горькой луковицы, изображая лицом необыкновенное блаженство.
Сёме в одну секунду стало ясно, что представляет человек себя маленьким ребёнком из собственного детства, когда родители, приходя с работы дарили шоколадки с конфетами, а бабушка то и дело уговаривала съесть кусочек большого сладкого пирога с вареньем, что стряпался почти ежедневно и при том читала сказки с этими стишками для аппетита. И от того голос его звонок и выражение лица светло и празднично.
Уносясь строфами стишков в безоблачную детскую жизнь, обедавший пытался хоть ненадолго забыть о неприятностях нынешнего существования в разбитой бетонной речпортовской коробке, и так ему вкусно при этом кушать, что даже нос не воспринимал гнилой рыбный запах под те стишки.
Почувствовал Сёма родство с обедавшим, передавшееся через одну прочитанную в детству сказочную книжку, дал сидевшему дожевать, потом только спросил о вакансии сторожа, не без грусти возвращая человека в суровую реальность местной рыбной торговли.
– Так уже приняли, работает третий день. Пока без срывов в смысле дисциплины.
– Тогда распишитесь в бумаге от бюро трудоустройства, что сторож вам не нужен, – выдохнул Сёма с облегчением, что не придётся трудиться в столь затрапезном месте.
Человек вздохнул, окончательно расставшись со сладким ароматом детства, вытер пальцы грязным махровым полотенцем, и ручкой аккуратно написал: «Сторож принят. Вакансия заполнена», ниже расписался очень витиевато, сознавая свою значительность в местном делопроизводстве и кадровом процессе как таковом. После чего вернулся к рыбному бутерброду не первой свежести, стал жевать дальше, но без воодушевления, разрушенного приходом Егорова, просто в силу суровой взрослой необходимости, для выживания организма.
«У консервов срок хранения истёк, – надсадно жужжал Клементовский, – покупателям продавать нельзя, так ими персонал снабжают в качестве оплаты труда, безобразие! Куда профсоюз смотрит? Ну куда?»
«Слава богу, что не взяли на работу, – покидая серое здание с забитыми окнами размышлял Сёма, спрашивая себя недоверчиво, – вот смог бы я те консервы от голодухи жрать или кишка тонка? – и понимал, что не смог ни сам, ни мать с Ирмой кормить. Издеваются над людьми, а тем приходится существовать параллельно в волшебных мирах, чтобы окончательно не опуститься, не начать ругаться на всех подряд матом да пить водку».
Бумага резко пахла килькой в томате. Следующим в списке значился адрес близкий к общежитию: магазин «Балдахин». Однако в новеньком, только после евроремонта магазине ему как-то слишком вежливо отказали молодые люди в одинаковых чёрных костюмах, галстуках и табличках на лацканах: «Уже приняли».
Ожидая, пока один из них напишет на бумажке, пахнущей тухлятиной свой вердикт, Сёма стоял рядом, чувствуя себя неряшливым, старым, ни на что не годным, вконец опустившимся человеком с грязными морщинами на вспотевшей шее. «Может и не приняли, но не подхожу по внешним данным. Лишний я человек на свете, вроде Печорина».
Так Печориным и приехал к часу дня по жаре на местный базарчик встречать мать с продуктами, как с ней вчера договаривались. Уж здесь точно он был лишним, коли денег в кармане не имел ни рубля.
Базар величиною в один жилой квартал, на котором перекрыто автомобильное движение и по обе стороны дороги вплотную друг к другу стоят палатки с товаром. Всё свалено вперемешку – палатка овощная соседствует с книжной торговлей, та с молочным киоском – которому полагается охлаждение, потом палатка конфетная, потом печенье, потом с баночками кофе, прикрытыми от воров сетью, и коробками чая.
Дальше киоск копчёной рыбы, затем сыры, сгущёнка и сливочное масло, и снова рыба, но свежемороженая. Палатка с мужской обувью по сезону сменяется стеклянной витриной колбас, сосисок, буженины и прочих радостей желудка недоступных безработному Сёме, живущему на картошке из погреба, выращенной на инвалидном поле прошлым летом.
В самом начале базара цены высоки. Рассчитаны на тех, кто спешит, недосуг кому углубляться в базарную жизнь. Подбежал голодный студент, увидал вилок капусты, будто загипнотизированный на него уставился и купил по восемь рублей за килограмм, в сумку кинул и скорым галопом кинулся в общежитие – тушить, а в середине базарного квартала можно такой же точно по четыре рубля взять, если же у совхозной палатки очередь отстоять, то и по три.
Мать тяжело шла навстречу Сёме, груженая туго набитой сумкой, сильно ударяя самодельным костылём перед собой. Её пошатывало от жары, лицо багрово-красное, седые волосы выбились из-под шерстяного платка. Кремовое демисезонное пальто нараспашку, хотя на улице двадцать градусов тепла и очень солнечно. Остатки отдельного ударного батальона с военного времени бьющегося ради жизни на земле, чтобы детям и внукам жилось хорошо.
И вдруг силы покидают их, тела предают дряхлостью. А они не желают признавать того, продолжая свой нескончаемый бой, понимая, что подмоги не будет, и помощи ждать не откуда, а потому надо работать, ходить, возить самим. Дети не понимают родительского усердия в борьбе, про внуков и говорить нечего.
В конце приходит осознание бесполезности всех усилий и жертв: выстроенная, завоёванная жизнь принадлежит не им, не их детям и внукам, у жизни этой совсем другие хозяева и получается весь нескончаемый бой вёлся ради постороннего довольствия. Они успевают лишь громко возмутится напоследок, не более, другого им не дано и не позволится.
Сумка с замотанными синей изолентой ручками полна подарков для Ирмы, верно с радости бабка спустила пол пенсии, а всё равно, хоть еле тащит, не может пройти мимо новых прилавков, не спросив: «А почем у вас эти помидоры? Апельсины, небось, неспелые? Можно самой набирать? «Нельзя», – отвечают одни продавщицы, а другие даже или не отвечают, отворачиваются в сторону.
И прочие граждане освобождают старухе дорогу, расходятся в стороны, сама с собой разговаривает: «Взять рыбки что ли еще? Хорошей? Терпуга или горбуши? Может стерляди ради праздничка?
– У вас стерлядь есть? Только мне хорошую, чтобы свежая была!
– Нет у нас стерляди!
– А что доброго у вас есть? Ничего доброго, известное дело.
Продавщица рыбного киоска заругалась в ответ, ей обидно, что какая-то пенсионерка товар хает. И так плохо берут, а тут еще эта вырядилась в резиновые калоши с шерстяными носками, морда свекольная, вот-вот кондрашка трахнет, нет, срочно найдите барыне стерляди свежей!
Шляются без дела с утра до вечера, чего только не требуют, куда только нос свой плесневелый не суют, а в результате ничего не купят, нахамят и уйдут. Торговаться любят, а денег нет, да и какой может быть в наши времена торг, когда все цены на ценниках указаны? Нет, ценников они видеть не желают, ты им вслух скажи, да всё покажи, да расскажи…
Покупательская толпа так же осуждала бабку, освобождая пространство вокруг неё в виде позорного круга, люди отворачивались, не вступая в лишние прения. Частью этой базарной толпы оказался и Сёма, когда прошел мимо громко вопрошавшей матери, будто не признал или не разглядел по слепоте, возникшей от фокусов Клементовского и уж точно – не услышал. Потом дальше-дальше, бежал без оглядки.