Возвращаясь с кафедры после разговора со Щуром, Сёма зашёл навестить мать, а там несчастье.
– Ой, сынок, горе-то какое! Палку мою украли с ведром прямо возле квартиры. Пошла в погреб с ведром воду собрать со стен, совсем погреб отсырел, электрик Сенькин запил, некому включить вентиляцию. А тряпку позабыла взять. Ведро с палкой у двери оставила, квартиру снова открыла, зашла за тряпкой, выхожу через минуту – ни костыля, ни ведра! Вот на секундочку нельзя ничего оставить. Без палки трудно ходить, что теперь делать?
– В аптеках продаются, я видел, когда лекарство покупал.
– Не палки там, тоненькие тросточки. А дорогие какие! Всю пенсию придётся отдать! Ты, знаешь что? Сделай-ка мне палку из своей старой клюшки, что в подвале без толку лежит, ты же в хоккей свой больше играть не будешь?
Разыскав с большим трудом среди подвального барахла самодельную вратарскую клюшку, Сёма отпилил от неё крюк и ещё кончик для ручки, которую привинтил шурупом, снизу прибил резинку, дабы палка не скользила по полу. Изделие получилось тяжеловатым. Если бы нападающим играл – другое дело было бы, у них клюшки легче да кто же знал тогда, что костыль упрут?
– Что за народ пошел – костыли воруют у старух? – никак не могла успокоиться мать. – Разве можно так жить? Нет, так жить нельзя. Всё, конец жизни подошёл. Главное и костыль, и ведро им понадобились сразу, всё отобрали, – она опёрлась на ручку. – Знаешь, отпили-ка ещё чуть-чуть, высоковато для меня. Хотя нет, не надо, пусть так остаётся. Вот кому могло понадобиться? Сёма, давай покушаешь, у меня капуста тушёная со вчерашнего вечера осталась, картошка есть круглая варёная, поешь?
Сема не стал отказываться. Денег нет ни копейки, подработки тоже, с Ирмой в разделе... поев, собрался уходить, мать остановила:
– Погоди сынок, посидел бы маленько…
– Идти надо.
– Всё торопишься, не посидишь никогда.
– А чего сидеть зря?
– Когда-нибудь захочется поговорить, да не с кем будет. Послушай Сёмушка, почему бы вам с Ирмой ребёнка не родить? Тогда и стала у вас семья настоящая, а то какая без дитя семья?
Сёма сморщился привычно: «Какие дети, боже мой? И так еле-еле душа в теле». Мать, однако, переживала, что сын до седых волос дожил, на пятом десятке уже и таких простых истин не понимает, потому жизнь проживает зря. Начала говорить о сём неприятном для сына занудным голосом, будто жалуясь на него. Будто видела тоже старого знакомого Клементовского, ему и рассказывала. А тот поддакивал, кивал лысой башкой, подмигивал Сёме: дескать, кайся, грешный человек!
«Вот был бы ты человеком, на работу хорошую устроился, родил ребёнка, как бы замечательно! Я бы ещё успела поводиться с внуками. А хорошо бы девочку Ирма принесла, ох какая бы тогда радость нам всем. Вдруг в маму мою пойдёт? Я маму свою никогда не видела, вот бы и посмотрела, и порадовалась. Ах, Сёма, какое бы счастье!»
Жалко мать, но порадовать нечем: Ирма беременна, сама призналась, только что с того, не его ребёнок, какого-то Макуши, которого Сема сроду не видывал и не знал, пока всезнающий чёрт Клементовский не подсказал. А не подсказал бы, то и считал своим. Может даже лучше было бы. Мать Сёме жалко, себя нет. Почему не порадовать?
– Ну так слушай, Ирма беременна. Решила родить, и правда ведь, чего ждать?
– Правда?
До того восхитилась старуха неожиданной новости, что забыв костыль кинулась на кухню собирать гостинец будущей роженице, а Сёму отправила немедленно в погреб за свеклой, капустой, морковью и картошкой. Свеклу с морковью в том году Сема не заготовил, думал с базара зимой покупать, много ли им надо? Капусту они с Ирмой никогда не солили. У матери же запас до сих пор в погребе остаётся. Неудобно брать, а чего делать, если родительница приказывает? Деваться некуда, подчинился. Свекольник можно сварить, постным маслицем заправить.
– На каком месяце? Ой, долгонько ещё. Но надо дождаться, слава богу, увижу своими глазами внучку. Хорошо бы девочка родилась. Завтра на базар пойду, яблочек куплю, помидорок, огурчиков свежих с грядки. Без витаминов ей сейчас никак нельзя. У вас ведь ничего нет, ах ты, боже мой, радость какая!
– Зачем тебе по жаре ходить, да ещё сумку таскать? Дай денег я куплю и от тебя подарок вручу.
– Ой, Сёма, разве сможешь ты хорошие продукты выбрать? Что продавщицы сунут: с гнилью да мятых да битых, то и возьмёшь. Скажешь: «А, ладно и так сойдёт». А Ирма подумает, что это я ей дрянь подсовываю, рассердится. Нет уж, сама схожу помаленьку, а ты лучше встреть меня на базаре и сумку к себе сразу отнесёшь. Подходи на базар к часу дня, там и свидимся. А теперь с богом, хватит без толку сидеть, надо дома помогать. Ирма пусть бережётся. Ничего делать не позволяй, особенно тяжёлое поднимать – боже упаси. Себе работу срочно подыскивай, иначе вам ребёнка не поднять.
Чего мать возрадовалась? Ребёнок будет Ирмин в первую голову. Захочет – покажет, не захочет – и не увидит бабка внука никогда, особенно, если с Макушей сойдётся. Тем более, что никакая она не бабка, так, с боку припёка, хотя и не знает того. Вдруг Ирма правду расскажет? Ей чего? Ей – запросто. Сердита жена на него, а значит и на мать, за то что родила Сёму, вырастила на ирмину беду, и в результате её стараний Сёма теперь занимает место в комнате общежития. А когда бы место было пусто, глядишь, и нашелся на него более стоящий претендент, вроде Макуши. Да и сам Макуша когда заглянул бы в свободное время, наведался, так сказать. Чего по Ширинкиным озёрам мотаться?
Понятное дело, мать теперь начнёт названивать лично Ирме, приглашать в гости, беспокоиться, лезть с советами и наставлениями, а Ирма от того будет злиться.
Как бы с ней договориться помалкивать насчёт Макуши? Мало ли как дело повернётся, правда? Возможно и бабка со временем пригодится, где посидит с ребёнком, поводится. А улыбаться её никто не заставляет, напротив – всё от неё ныне стерпится и слюбится. Сами улыбаться будут и благодарить без перерыва, радоваться и восхищаться, прославлять и петь осанну.
Вернулся Егоров домой в смешанных чувствах, сдал продукты на кухню, привет передал, со скрытым намёком пожелания здоровья для Ирмы и будущего ребёнка от бабки, дескать не прояснил он матери действительного положения вещей. Ирма расчувствовалась, по глазам видно.
Глянул Семён вокруг: ба, пыль протёрта, вещи прибраны, пол вымыт, от черты, делящей жилплощадь пополам следа не осталось даже на телефоне. Вселенная местного бытия воссоединилась, объявив миру – мир.
– Не любишь ты меня Сёма. И не любил никогда, вечно всякую ерунду про меня придумываешь, а потом сам же себя той ерундой изводишь, – произнесла Ирма задумчиво с выражением, будто подводя некий промежуточный итог совместной жизни.
– Потому так и получается всё у нас с тобой через пень колоду. Давай существовать дальше, бери вот ножик, чисти картошку.
Клементовский морщил нос, сидя в углу: «Пока мамашу свою божественную изволили проведать, сюда Макуша забегал. Благоденствовали на кровати Бога Живаго цельных полтора часа, ой, святотатство какое! А пыли сколько подняли! И никакая Полыхалова не подумала на их брата с сестрой водичкой святой брызнуть, дабы изгнать дьявола с дьяволицею в тартарары! Чего Сёмушка картошку не чистишь? Ты чисти, чисти, не отвлекайся на мысли посторонние. Когда предлагают вам вышвырнуть неверную с балкона под настроение , вы не хотите, теперь поздно серчать и бесполезно. Привыкай. Как говориться – повадилась баба в грече валяться – всё поле умнёт. А как бы полетела шикарно, да с визгом! И теперь, кстати, ещё совсем не поздно выкинуть вон, а то ножичком в бок пырнуть можно. Скажешь милиционерам, довела, дескать, до ручки чёртова баба со своим Макушкой якшалась, следствие беременность подтвердит. За убийство из ревности, много не дают, на поселение отправят, да вам не впервой».
«Смотри, ушибу!», – пригрозил покойнику Сёма.
Клементовский не стал дожидаться расправы, с диким воем вылетел в форточку и принялся мелькать перед окном, носясь туда-сюда звонким жаворонком в звенящем от солнца, чистом небе, полном счастья и свободы.