Ночью Макс спал всего три часа, зато с утра вошел в раж – ничего и никого уже не боялся. На экзамен отправился в послеобеденное время, когда профессор устал и выдохся, студенты для него все на одно лицо, авось проскочу или вообще пойду Лавочкину отвечать! Кивнул Семе, поджидавшему возле университетских ворот.
Ожидать встречи со Щуром Сема пристроился в темном углу коридора.
Перед дверью кафедры Макс увидел девицу в самой короткой юбочке на факультете, а может и во всём университете, по имени Снежана. Она медленно прохаживалась туда-сюда по коридору, прижав к груди учебник, и шепча, как молитву определения. Красная плиссированная юбка медленными движениями колыхалась вокруг бёдер, напоминая облизывающиеся губы. Ноги тоже самые стройные и красивые на всем факультете.
«Куда на этот раз спрятала шпоры? – заинтересовался Макс, оглядывая тонюсенькие босоножки на высоком каблуке. – В зимнюю сессию прятала за голенищами сапог, а теперь?»
Заметив Макса, девушка резко вздёрнула голову, отведя в сторону, брови подскочили вверх, а глаза опустила вниз, в угол.
– Драгоценная Снежана, позвольте принести поздравления с предстоящим торжеством! – в качестве старого друга нежно приобнял, прижал к себе, однако хорошо законспирированные шпоры даже не зашуршали. – Поздравляю! Желаю большого семейного счастья! – Поцеловал в щёчку и выпустил на волю. Состоялось самое короткое в истории их взаимоотношений объятие. Перекрестил даже: – Благословляю, дочь моя!
– Криницын в своём репертуаре.
Быстренько сдав зачетку и получив билет, Макс как можно незаметнее скользнул на свободное место. Один вопрос учил. Значит, можно бороться за тройку, как говориться: не до жиру, быть бы живу. Щур не обратил на вновь прибывших ни малейшего внимания, слушая ответ Фёдора Ивановича, говорившего деревянным голосом трезвого Буратино. Минуты три послушал, выгнал, даже дополнительных вопросов задавать не стал. Надо идти к Лавочкину, там больше шансов выжить. По лицу профессора отчётливо читалось, насколько тот недоволен их группой, которая во время всего прошлого семестра отличалась плохой посещаемостью лекций и ещё худшей успеваемостью. Хмуро оглядел всех, остановился на Криницыне, лицо которого показалось профессору неприятно знакомым.
– Идите отвечать.
– Я ещё не готов.
– Устно расскажите. Что у вас там?
– У меня, профессор, память моторная. Я вспоминаю, когда пишу, а так, с лёта плохо получается.
– Моторная говорите? Любопытно, весьма. А объясните в таком случае, почему перед экзаменом по шахматным клубам ходите, гроссмейстеров из себя изображаете с секундантами, а потом бегаете, как зайцы? Где ваш приятель, так называемый, гроссмейстер Егоров?
– Он не гроссмейстер, профессор, мы просто пошутили.
– Хороши шуточки, однако же настала пора в них разобраться. Которая здесь ваша зачетка? Пусть лежит отдельно, а вы идите, голубчик, идите, и без шутника-приятеля не возвращайтесь. Чего встали столбом? У вас не так много времени.
Макс сделал три шага к двери, выглянул в коридор:
–Гроссмейстер Егоров, к профессору!
А когда Сема проходил мимо, шепнул: «Моя судьба в твоих руках».
Чувствуя сильную головную боль, лже-гроссмейстер протиснулся боком на кафедру. Глаза ломило изнутри: так и есть, в углу под портретом бородатого учёного мужа, похожего как две капли воды на Римана из Клонгрэйва, с важным видом восседал доктор Клементовский, наголо бритый и опрятный, словно новоизбранный заведующий кафедрой, заранее предвкушающий кому из коллег он будет устраивать баню с припарком в течении пяти грядущих лет руководства.
Лавочкин покосился, ничего не сказал, только сделал вид, что ему ни до чего нет никакого дела, кроме как до того, что нервно шепчет ему Катя Шорохова вся малиново-рдеющая и пышущая здоровым жаром от напряжённой умственной деятельности.
– Верное понимание вопроса, – смилостивился ассистент, открывая голубые корочки зачетной книжки маленькими пальчиками и пробегая глазами предыдущие отметки. – Хотелось бы узнать вот ещё что, – поднял взор на Катю, но вид белых пятен распространившихся со щёк на лоб привел Лавочкина в замешательство. – Впрочем нет, и так вполне достаточно, – быстро написал «отлично», сжимаясь на своем стуле до величины совсем малой, явно опасаясь, как бы осчастливленная Шорохова не набросилась на него, и не зацеловала в порыве истовой благодарности.
Профессор быстро распустил прочих экзаменуемых, наставив отметок куда худших, чем ассистент, кое-кто, вроде Снежаны, был выставлен вон до следующей пересдачи.
– Вот и сам гроссмейстер Егоров к нам пожаловал, собственной персоной, – представил он Сёму Лавочкину, который кивнул носом в знак уважения, как всегда на полном серьезе.
По слабости здоровья Лавочкин не любил иронизировать над людьми, даже студентами.
– А не сыграть ли нам гроссмейстер ещё партийку?
Макс, как бы случайно, сложил на груди руки, переплёл пальцы и выразительно хрустнул, просительно уставившись на белый плафон под потолком.
– Почему нет? – хихикнул Клементовский из своего угла, постучал по столу, – с превеликим удовольствием.
– Я рад, что вы так запросто согласились, – ухмыльнулся Щур. – А то знаете, особы вашего рейтинга ведут себя весьма капризно. Товарищ Лавочкин, достаньте нам доску, пожалуйста.
Профессор легко выиграл первую партию.
– Странно, батенька мой, очень странно. Помнится, в прошлый раз вы действовали много сильнее. – И посмотрел на Лавочкина со значением, как на важного свидетеля происходящего, интересуясь его мнением.
Ассистент отмолчался в своей обычной манере, сосредоточив взгляд на кончике собственного носа, выдававшего в нём внебрачного потомка Николая Васильевича Гоголя по итальянской линии.
– Раз на раз не приходится, – нисколько не огорчённый произошедшим с ним казусом согласился Егоров. – Значит сегодня не в ударе, вчера так чего-то сильно пива захотелось, дай думаю, подзаработаю маленько. Сыгранём ещё партийку?
– Можно на пару пива сыграть, – предложил Щур.
– Сегодня пива не хочется. Не в настроении что-то. Так сыграем, просто. А на студента не серчайте, я его просил свести меня с настоящим ученым для научных занятий, а он сказал, что знает только одного великого ученого, вас. Даже книжку вашу дал почитать, учебник.
– Ну и как?
– Умеете сложно говорить о тривиальных вещах, – выговорил Егоров усмехаясь снисходительно. – Ничего не понял, но прочёл с огромным удовольствием. Спасибо.
– М-да? Вы, случаем, в свободное от работы время дифференциальное исчисление по-новой не изобретаете? Говорят, встречаются подобные чудаки даже в наше время.
Со своего места поднялся Клементовский. Вздымая морщинистой щекой пенсне, принялся невежливо рассматривать голову профессора с близкого расстояния, словно недоделанную скульптуру, подслеповато при этом щурясь и бубня под нос: «Ещё кафедра называется, цитадель науки, а освещение ни к черту!». Следом тихонечко пропищал: «Сашенька, ластонька, бутербродик с маслицем будешь? И сахарком посыплем-посыплем сверху?».
Профессор подскочил грузным телом на стуле:
– Что? Кто это шутит? Оставьте свои… замашки.
Спокойно наблюдавший дебютное развитие Лавочкин непонимающе заморгал на Щура. Положение на доске определенно в нашу пользу, к чему лишний шум? Клементовский смиренно кивнул, вернулся на прежнее место в угол. Но там, лихо развернувшись на каблуках с венгерскими подковками, еще более тоненько возопил: «И чай давно заварен, Сашуля, мальчик мой, к столу сейчас же!».
Профессор совершенно утерял интерес к шахматам, сгорбился, закрыл уши ладонями.
– Давайте отпустим студента? – Егоров пристально разглядывал кафедральный портрет Римана. – Он не мой секундант, да я и не гроссмейстер. Всего-навсего безработный, состою на учёте в бюро по трудоустройству, ищу работу сторожа да никто не берёт. Представляете? Возраст неподходящий и с головой слегка не в порядке: то оглохну, то ослепну. А головные боли какие?
– Но тот раз вы изумительно играли, – кривясь надсадной улыбкой, выдавил из себя Щур.
– Пивка захотелось, просто жуть. Вынь да положь, как говорится в таких случаях, вот к вам и заглянул на огонёк. Русским языком говорю: раз на раз не приходится. Лично я полагаю, что сегодня играю точно так же хорошо, как и вчера. А студент совсем не причем, по моей просьбе сопровождал за полторы порции пельменей, голодный был очень, деньги у него закончились. Если не сдаст вам, и следующие полгода голодовать придётся, в тридцать лет язва откроется, в сорок с небольшим сковырнётся на тот свет, как вон тот ваш гений Риман. Что, скажете – судьба? Чёрта с два, питание – главное. Ну, нашло, нашло на меня свыше, только не говорите, что с вами такого не бывает. Такое со всеми бывает. Согласны?
– Согласен, – хрипло подтвердил профессор, беря зачётку и выводя в ней «хорошо».
Не веря своим глазам, Макс три раза сказал «до свидания» и, после чего порхнул с кафедры, словно бабочка из рук энтомолога, навострившегося уже посадить экземпляр на булавку.
Егоров встал:
– Сдаюсь, профессор, – и уронил своего короля.
– Погодите, – хрипло простонал Щур. – Скажите, ведь вам известно, где её могила? Можете мне сказать?
– Чья могила? – хмурясь на застывшего Лавочкина, удивился Егоров.
– Мамы моей. Только не говорите, что не знаете, я уверен, вам всё известно. Она умерла в 44-ом, а меня демобилизовали в 46-ом, соседи не смогли показать места на кладбище. Деревянные кресты и памятники в войну растащили на дрова. У неё была деревянная неокрашенная пирамидка. Я уверен, вы знаете. Это на Южном кладбище, рядом с железнодорожными дачами.
– Профессор, вы хоть немного-то головой соображайте, когда такие вещи вслух произносите. Я родился после войны, откуда мне знать, где похоронена ваша матушка, тем более, что и памятника со времён войны нет? Чепуха, ей богу. – Ещё раз глянул в зрачки бородатому Риману, кивнул ему, знакомому из Клонгрейва.
– Однако же, выбросьте, из голову безымянную могилку под сосной, что нашли три года назад, и на которой собираетесь установить памятник за бешеные деньги из чёрного мрамора. В ней захоронена не ваша матушка, а воспитанница Казанской женской гимназии Анна Флоренская, она же дочь коллежского советника Семёна Флоренского и жена мирового судьи Александра Рачковского, она же конторщица Пароходно-Автомобильного Отдела переселенческого Района, она же мать Анатолия Рачковского рядового 4 роты Барнаульского полка, эмигрировавшего в Америку вместе с полковником Камбалиным, жившего в Сан-Франциско, там и похороненного, а во втором браке супруга токаря Алтайского завода агрегатов Михаила Федина, она же Рачковская Анна Семёновна, заведующая Лебяжинской начальной школы, а до этого заведующая Лоскутовской начальной школы, а после учительница начальных классов пригородного поселка Филино. Оставьте, христа ради, в покое безымянную могилку учительши, которая в скором времени, наконец сравняется с землей, обретя долгожданный мир и покой…
Выразившись столь недвусмысленным образом, Егоров тихо вышел с кафедры, а профессор долго ещё сидел в глубочайшей задумчивости над легко выигранной партией, что само по себе напоминало гипнотический транс. У Лавочкина дёргалось веко с периодичностью две с половиной секунды, – возобновился вроде бы успешно пролеченный нервный тик.
– Зря деньги извел, голубчик, – рявкнул мимоходом доктор Клементовский. – Не верю я в эти реабилитации и вам не советую пользовать. Лечиться надо, лечиться серьёзно, долго и упорно, а не дурака валять трёхразовым питанием да разными дешёвыми проце-дурами. Полноте, разве я жесток? Нисколько. Нисколечко. Чистейшее святое милосердие демонстрирую, а ещё определённей выразиться: мечу бисер. В любом случае не сравнить с Крысой Пустыни, не правда ли? Тот бы вам устроил сон в летнюю ночь!