Всем вам знакомо громадное время детства, когда
день длится вечность, и, как ни тратишь его на
чудесные путешествия и открытия, все еще
остается вдесятеро! Как бы необъятная ширь
простирается тогда перед ребенком, и кажется,
никаких крыльев не хватит долететь до ее края.
Леонид Леонов «Русский лес»
Замечено, что в детстве время течет медленно. Так хочется поскорее стать большим, а не получается. Еле дождешься, когда же тебя поведут в школу, когда же придет новый год. С нетерпением ждешь весны, дня рождения, летних каникул, братика или сестричку, приезда гостей, первых цветов, первой любви… И все-таки детство проходит незаметно быстро: оглянулся, а его уж и нет давно, осталась одна память.
Я посвящаю эти записки своим друзьям – Володе Левиту, Мише Романову, Олегу Власову,Саше Халдину, Тане Титовой, Гале Чистяковой, которые были рядом со мной в долгие дни нашего замечательного детства.
ГЛАВА 1. ГОЛОВНЫЕ
Жили мы в удивительном месте Череповца, которое называлось «Головные сооружения» или просто – «Головные», а себя мы называли «головновскими». На далекой окраине города, в Заречье, почти на самом берегу Шексны стояли три деревянных одноэтажных дома барачного типа, построенные городским Водоканалом, а чуть поодаль – еще два, как говорили у нас – «дома связистов» (специалистов речной телефонной связи). В наших домах квартиры давали работникам водоочистной станции, по документам называвшейся Головными сооружениями водопровода. Записанная в паспортах улица Головные сооружения была, наверное, самой малоизвестной в городе.
Так или иначе, в нашем маленьком уютном уголке многие люди прожили долгие годы: работали на станции, рожали и растили детей, хоронили стариков. Дети, в свою очередь, создавали свои семьи, которые какое-то время тоже проживали на Головных, пока в 80-х годах и старые, и молодые не стали получать благоустроенные квартиры и уезжать из родных мест. А к началу нового века деревянные дома были полностью расселены, два из них потом сгорели, и теперь на их месте пустырь. Водоканал успел построить рядом четырехэтажный каменный дом, но это уже история других людей, которых головновскими не назовешь.
А для нас, проведших на Головных свое детство, это место было особенным миром: вроде бы и не в деревне, но и не совсем в городе. До ближайшего магазина и автобуса – больше километра, до школы километра два, до поликлиники и того больше. С тихой грустью я вспоминаю наш двор, аллею тополей, маленькие полянки с земляникой и грибами, ручьи, берег Шексны с большими камнями-валунами, одной мне известные места, где росли купальницы и «цыганское мыло»… Здесь хорошо было в любое время года, но особенно раскрывалась душа навстречу природе летом.
В нашем доме было семь квартир и длинный общий коридор. После ремонта в коридоре поставили перегородку: пять квартир имели выход на север, а две, в том числе и наша двухкомнатная квартирка, - на юг. Под окнами каждой квартиры были небольшие садики. У нас росли три яблони в центре, пять вишен вдоль забора, георгины по стене дома и много других цветов на каждом свободном месте. Бабушка Лида цветы любила и серьезно занималась их разведением в ущерб, как я теперь понимаю, плодово-ягодным кустарникам.
Овощи многие из головновских выращивали где-то на другой земле. В разное время грядки с картошкой были за аллеей тополей, на поле за сараями, около ручья за конюшней и даже около деревни Урывково – настоящей деревни, стоявшей от Головных сооружений примерно в километре пути. Теплиц в моем детстве почему-то не строили, огурцы и помидоры высаживали просто в грядках.
Рядом с домом стоял металлический гараж для папиного мотоцикла, огороженный забором. Гараж был низкий, на крышу мы постоянно лазали, загорали там. Даже в 18 лет я собирала с крыши вишни. Здесь же за забором была будка, где всегда обитали собаки. Сюда поздней осенью привозилась с реки деревянная самодельная лодка.
С нашей стороны дома стояла конюшня. На моей памяти там жили кони Зенит и Победит, на которых выполнялись какие-то хозяйственные работы в Водоканале. За ними ходил конюх. Мне запомнилась конюх-женщина – тетя Шура Митрушина – совсем маленькая, со сморщенным личиком, жила она одна в комнатке, которую выгородили ей из кладовок в нашем же доме. В одной части конюшни стояли кони, а в другой был большой сеновал, в котором, кроме сена, хранились также телеги и зимняя зеленая повозка с полозьями. Сеновал почему-то не закрывался и мы лазали по сену и играли в этой повозке.
Пока по хозяйству были нужны кони, заготовлялось для них сено. Рабочие летом косили траву, сушили ее и набивали сеновал под самую крышу. Окончание сенокоса традиционно праздновалось на поляне: покупались вино, водка, какая-то еда. Арбузами щедро угощали нас, ребятишек, крутившихся у взрослых под ногами.
С конюшней связаны и другие воспоминания. Лет в шесть я упала с телеги, которая стояла рядом с конюшней и сломала ключицу. Примерно в этом же возрасте я первый и единственный раз в жизни ездила на коне верхом и даже без седла. Меня взял с собой отец, посадил впереди себя и придерживал, чтобы не свалилась. Отец любил коней и умел за ними ухаживать. Зимой с северной стороны конюшни наметался большой сугроб, и мы рыли в нем пещеры. Долгое время чуть ли не единственным фонарем, освещавшим наши Головные, был фонарь на столбе у конюшни. На конюшенном крылечке собирались мы, будучи уже подростками, вечером осенью и зимой – больше было негде – и вели разговоры. Когда коней не стало, конюшня еще долгое время использовалась как склад.
На улице среди трех наших домов была водопроводная колонка, где жители Головных брали воду и полоскали белье. В начале 70-х воду провели в дома, а чуть позже сделали и отопление. Канализация была у нас самодельной и в морозы часто застывала. Около колонки на пустыре сосед дядя Толя Чистяков впервые залил зимой каток, который на несколько последующих лет стал местом притяжения для всех ребят. Мой брат Геннадий просто вырос на этом катке: все свободное время мальчишки играли в хоккей. Рядом с катком, тоже старанием родителей, были установлены металлические качели, которые мы очень любили, причем, любили не столько качаться, сколько сидеть на них и разговаривать.
Но эти забавы были потом, когда мы стали постарше. А лет до 10-ти девочки были очень увлечены игрой в «классики». У нас это называлось просто: «скакать». Поскольку асфальта в округе не было, мы с нетерпением ждали, когда весной подсохнут грунтовые дорожки, и чертили на них клетки с номерами. Потом нужно было найти круглую банку из-под гуталина, набить ее песком или землей, чтобы лучше летела, и игра начиналась. До сих пор помню это азартное состояние, когда у тебя получалось пройти все классики до 10-го номера, толкая особым движением ноги биту, и не «пропасть». А уж если «пропадешь», то есть не попадешь битой в клетку или наступишь на черту, начинай снова, с первого номера. Обидно было! В ожидании своей очереди «скакать» замерзали так, что ног порой не чувствовали, но домой все равно не уходили. Родители долго были уверены в том, что «свои простуды» я заработала на этих «скакулках», как говорила бабушка.
С западной стороны наших домов стояли сараи для дров и всякой живности: под одной крышей для всех жильцов. За сараями – дорога на реку, а за ней - ЗОНА. Зона была не менее удивительным местом, чем сами Головные сооружения. Большая территория, огороженная в годы моего детства двумя рядами колючей проволоки, с вышками для военизированной охраны по углам. Что огораживали и что охраняли? Внутри зоны стояли огромные металлические баки, как говорили, с мазутом или еще каким-то топливом для кораблей и подводных лодок. Говорили также, что под землей зарыто немало трубопроводов. Зона плавно спускалась к берегу Шексны. У самого берега был открытый резервуар с каким-то черным веществом, а вблизи русла пирс для швартовки нефтеналивных судов. Мы часто видели, как подходило к нему судно и что-то скачивало на берег.
Зона для нас была местом запретным: туда никого не пускали, время от времени вдоль проволоки проходили охранники. Помню, что у них были даже овчарки. В зоне были посажены ровными рядами березы. Там расцветали самые красивые цветы, земляника и грибы-подберезовики стояли нетронутыми. Ну, как тут удержаться? Конечно, в зону мы лазали, царапаясь о проволоку и тревожно оглядываясь по сторонам. Особым шиком считалось пролезть за второй ряд проволоки. Рвали цветы, собирали грибы и ягоды. Охранников сильно не боялись, они были добрыми. Покричат на нас и все. Но далеко проникать в зону мы все-таки не решались. Охранники жили в деревянных домах, стоявших на другой стороне зоны – в березовой роще, которая раньше называлась Макаринский ручей. Там теперь построен величественный храм в честь преподобных Афанасия и Феодосия Череповецких. Дома давно снесены, баки разобраны, убрана колючая проволока, а сама территория зоны много лет ждет, когда ее превратят в парк, а пока зарастает кустарником и травой.
Зона значительно удлиняла путь из Головных в город: нужно было ее обходить. Вдоль проволоки среди кустов ивы, ольхи и рябины была проложена тропа, которая вела в магазин, на автобусную остановку, в школу, в поликлинику, в кинотеатр – «в город», как говорили у нас. По этой тропе нам, детям, разрешалось ходить только осенью, когда листья с деревьев уже опали, и зимой, иначе жди нагоняя от родителей. В кустах в те времена часто попадались мужчины, которых мы должны были опасаться. Бывало, нарушишь запрет и бежишь домой через кусты, а под каждым из них видится злой дядька. Хотя меня, и на самом деле, не один раз пугали. Но вот как-то не принято было у нас встречать и провожать детей. То ли взрослые были очень заняты, то ли приучали нас к самостоятельности, но уже практически с самого начала школьной жизни мы ходили на занятия одни. А потом и в магазин посылали, и в поликлинику. Только накажут идти «по дороге» - там, где проезжал на Головные автотранспорт. Сейчас на месте этой дороги проходит улица командарма Белова. Правда, помню, один раз мама меня встречала из школы: был сильный буран, дорогу замело, ничего не видно. Меня завязали по самые глаза платком и вели, как слепую, за руку, а я только ноги переставляла.
Вот так мы и жили своим хуторским бытом. За редким исключением, взрослые жители Головных работали на водоочистной станции: спускались по тропинке к проходной (дома стояли на горе). Дорога на работу и с работы времени много не занимала: родители уходили около восьми утра, а возвращались после смены в начале шестого вечера, и я из окна видела, как они вместе шли домой.
На проходной сидели сторожа. Все друг друга знали, знали и нас, детей, кто – чей. Помню, что сторожами работали родители Олега Власова – дядя Саша и тетя Аня. Долгое время на станцию своим людям, к которым мы, конечно, себя причисляли, можно было спокойно пройти. Деревянные зеленые ворота днем обычно не закрывались, а если, случалось, бывали закрытыми, можно было без труда подлезть под ними. Я ходила в гости к родителям: к папе в слесарку, к маме в лабораторию, а потом у нее был отдельный кабинет технолога. Когда еще работала бабушка, бывала у нее в диспетчерской. Там мне очень нравилось: все стены занимали большие приборы со стрелками, а бабушка записывала цифры в журнал и отвечала на телефонные звонки. Вся станция гудела: так громко работали мощные насосы, которые качали воду. Бывало, не слышно, что тебе говорят. Мы знали, где находится «первый подъем», «второй подъем», «осветлители», лаборатория, реагентное хозяйство, столярка, котельная. Между зданиями были красивые ухоженные дорожки, цветники: работал профессиональный озеленитель. Территорию станция занимала немалую. Добежишь до первого подъема, а за забором уже видно деревню Урывково – почти километр прошагала.
Со станцией была связана и одна бытовая подробность нашей жизни: мы ходили туда мыться сначала в ванную, а потом в душевые. А что поделаешь? Бань поблизости не было. Большая чугунная ванна находилась в здании старой станции. Меня маленькую водила туда мыться бабушка. Сначала мы трогали руками бойлер, не холодный ли. Потом я поднималась на второй этаж к оператору за ключом от ванной комнаты. Знакомые тетеньки ключ давали, да еще и угощали чем-нибудь. Мне нравилось к ним ходить, потому что по дороге в их комнату я шла мимо красивых «озер», в которых отстаивалась вода. Сколько раз рассказывали мне родители технологию очистки речной воды, да ничего не задержалось в памяти. Только и помню гул насосов, запах реагентного склада, да ровную гладь этих «озер».
Ванна, в которой мы мылись, была воистину замечательной: такая большая, что мы садились в нее вдвоем и еще место оставалось! Бабушка ее долго чем-то чистила, ополаскивала горячей водой. Теперь мы боимся всяких микробов, а тогда пользовались коллективной ванной и никто не подхватил никакой заразы. После такой ванны душевые кабины, построенные на новой станции, казались совсем обыденными.
Недавно, побывав в родных местах, я увидела, что здание старой станции – двухэтажное, из красного кирпича, с высокой надстройкой посредине – снесли. А именно оно долгое время создавало неповторимый вид Головных сооружений водопровода, особенно если смотреть со стороны реки. Без него Головные стали совсем другими. Впрочем, что жалеть. Другими стали все мы. Осталась только память.
Вокруг Головных, пока не построили новое Заречье, были колхозные поля. Росли овес с горохом и травы на корм скоту. Вдали на северо-востоке виднелся военный городок и еловый лес, куда мы перед новым годом ездили за елкой на лыжах. Ребята этот лес называли «елочным».
Весной на Головных текли ручьи. Один был небольшим, протекал за конюшней и особого интереса у нас не вызывал. А вот другой – за дорогой на проходную – разливался весной так, что затоплял всю низинку. Его мы любили: бродили по воде в сапогах, проваливаясь в глубоких местах и зачерпывая воду голенищами. Даже сейчас я не могу понять, откуда эти ручьи вытекали. Был ли выше какой-то ключ или просто это талая вода собиралась с окрестных холмов? Летом ручьи превращались в тоненькие ниточки воды. По берегам росли особые «водяные» цветы и травы. Из ручьев, если воды было много, мы поливали грядки. Когда к Головным подступил город, ручьи сами собой пропали.
ГЛАВА 2. РЕКА
Наш Череповец стоит на большой реке. До затопления Рыбинского водохранилища Шексна впадала в Волгу в районе Рыбинска, а после окончания Отечественной войны, когда затопили водохранилище на проектную глубину, Шексна стала широкой полноводной рекой, годной для прохождения большегрузных судов «река-море» и частью Волго-Балтийского водного пути. Так что, выросла я на реке в буквальном смысле этого слова, поскольку наш дом стоял на берегу. Дом и река – первые четкие воспоминания детства.
С рекой была связана вся наша детская жизнь. Родители работали на водопроводной станции, которая очищала речную воду и подавала ее в город. Мама после окончания техникума была назначена технологом, а отец был механиком. Дома родители вели разговоры «про работу»: какой уровень воды в реке, как работают механизмы, какие случились аварии, какого качества идет питьевая вода. Река представлялась мне большим живым организмом со своими привычками и проблемами.
На берег Шексны можно было попасть, спустившись от наших домов под горку. Это сейчас там городской пляж, а раньше берег был каменистым, лежали даже большие камни-валуны. Летом мы проводили на реке целые дни: купались, загорали, играли. Сначала ходили с родителями, потом одни. Одногодки моего младшего брата строили в прибрежных кустах шалаши и играли «в войнушку». Нас эти забавы как-то миновали, а вот собирать речные камни я любила. У меня долгое время была целая коллекция камушков гранита, кварца и многих других, название которых и не знаю, и ракушек.
Плавать мы все умели с ранних лет. Никаких надувных кругов у нас не было. Все получалось само собой: маленькими - барахтались на мелководье, становясь старше, забирались на глубину и плыли.
Берег был замечательным местом еще и потому, что здесь можно было просто сидеть и любоваться другим берегом и проплывавшими кораблями. А река у нас широкая, красивая. Напротив нашего берега видны большая деревня Кабачино, чуть левее – Якунино, правее – Матурино. Все они теперь входят в черту города. В нескольких километрах вверх по течению Шексны около деревни Пулово-Борисово проходит высоковольтная электрическая линия: огромные металлические столбы на двух берегах и провода над рекой.
Весь противоположный левый берег Шексны высокий, между деревнями - поля, заросли кустарника, а выше на горе начинался хвойный лес. Зимой мы ездили через реку на лыжах, обследовали окрестности на несколько километров вглубь берега. Особенно интересно было проезжать через деревни. Помню, с Таней Титовой мы не раз ездили в деревню Кабачино: посмотрели на ферму, побывали в местной школе, зашли в магазин. Приятно было видеть, что на нас обращают внимание: «городские приехали».
Выросши на реке, мы знали все типы судов, проплывавших мимо нас. «Волго-Балты», «Волго-Доны», «Волго-нефти», «Балтийские», скоростные «Метеоры» и «Ракеты», трехпалубные пассажирские, буксиры и катера… Движение на реке было тогда очень интенсивным. По названиям судов можно было изучать географию, историю и литературу: «Петр 1», «Кострома», «Лев Толстой», «Астрахань» и так далее. Мы радовались, если случалось увидеть один и тот же корабль дважды: когда он шел вверх по реке, а потом возвращался вниз, и определить, груженый он или нет. Особенно любили своих местных – буксир-толкач «Череповецкая пионерия», пассажирский однопалубный «ОМ», на котором мы однажды ездили в Углич. Несколько сухогрузов-«Волго-Балтов» было приписано к нашему порту. Они оставались на зиму в Череповце, ремонтировались на судоремонтном заводе, который стоял в устье реки Ягорбы, притока Шексны. Бывало, едешь на автобусе мимо и считаешь, сколько же кораблей зимует, и гордишься своим городом. Сейчас этот завод, к сожалению, перепрофилирован.
Интересно было смотреть, как выставлялась на реке судовая обстановка. Весной, когда река полностью освобождалась ото льда, по руслу ходил черный катерок с фонарем на мачте и устанавливал красные и белые бакена.
В годы моего детства по Шексне еще ходили гонки, которые тянули маленькие буксиры. Так сплавлялась заготовленная где-то в верховьях древесина: стволы деревьев связывались в большие плоты, которые как-то крепились между собой и на тросах длинной змейкой тянулись за буксиром. Гонка двигалась очень медленно: так медленно, что пока она проплывала мимо нашего берега, мужчины успевали сплавать туда, забраться на плоты, отдохнуть и приплыть обратно. В результате такого сплава на реке было много отцепившихся от гонки бревен, волной их прибивало к берегу. Наши родители их вытаскивали и распиливали на дрова.
Но самым-самым главным, связавшим неразрывно реку и мое детство, была, конечно, лодка. На лодках я путешествовала с ранних лет, воды не боялась, даже в сильную волну была спокойна, потому что отец вел себя на реке очень уверенно и никогда не поддавался панике, хотя ситуации случались очень даже непростые.
Лодка для многих, в том числе и для нашей семьи, была не просто увлечением. Это был образ жизни. Большинство мужчин из наших Головных конструировали лодки, добывали материалы и сами их изготавливали, причем, лодки были не похожи друг на друга, каждая имела свое лицо. На эти работы уходили долгие зимние вечера и выходные дни. Лодки стояли на территории очистных сооружений, где была организована небольшая лодочная станция. С этой станцией связано мое первое страшное воспоминание. Я еще не ходила в школу. Дело было летом. Мы, дети, провожали своих родителей, которые готовились отправиться на лодках в лес. На нас никто не обращал внимания, все были заняты приготовлениями к путешествию. Хорошо помню, что я ходила по узкому бортику чьей-то лодки и вдруг сорвалась в воду. Руками держусь за борт, а кричать от страха не могу. Надо сказать, что там, где стояли лодки, было довольно глубоко. Из взрослых меня никто не видел, а в лодке сидел парнишка немного старше меня – Генка Малков. Он-то и схватил меня за руки и закричал: «Ленка тонет!» Помню, как с берега бросился ко мне отец с перекошенным от страха лицом и вытащил из воды на шиворот. Я, вся сырая, реву, его трясет. Дальше реакция была такая: папа выламывает вицу (так назывались у нас гибкие ветки, обычно – ивы) и начинает больно стегать меня по мягкому месту. Видно, так испугался, что ничего другого придумать не мог. Потом попросил Володю Левита отвести меня домой.
Лодка начинала работать с первых теплых дней и заканчивала поздней осенью. На ней ездили в лес за ягодами и грибами, на охоту, на отдых и даже в деревню к родственникам, если туда можно было добраться только по воде. Не уехать никуда на выходные дни считалось дурным тоном. Такой человек был просто ленив и безынициативен. Ранним летом можно было поехать на Южок собирать ландыши, потом – землянику. Часто ездили к дому охотника: собирались компаниями на нескольких лодках с детьми, с собаками, с едой и вином. Располагались на поляне, ловили рыбу, варили уху или готовили из того, что захватили с собой, играли в мяч, купались, собирали цветы и травы. Нам было весело и интересно. Дома сохранилась редкая фотография: мы все на такой поляне, а мама беременная – в августе родится брат.
Когда начинался ягодно-грибной сезон, тут уж компании никто не ждал, и каждый ехал в свои заветные места. За морошкой и грибами ездили на реку Конома или на речку Южок, вверх по Шексне. Пока едем, отец показывает то на один берег, то на другой: называет деревни, рассказывает о всяких интересных случаях, бывших с ним в этих местах. Например, проезжая Домозерово, он всегда говорил: «Вот здесь я убил первую утку!», а за железнодорожным мостом в Пустынском озере мы неизменно слышали: «А вот здесь была деревня Пустовалово». Это продолжалось много лет каждую поездку, пока мы с братом не стали смеяться: «Вот здесь, отец, кажется, ты убил первую утку, и она не долетела до деревни Пустовалово!» Со временем с этими берегами связывались уже свои воспоминания. Вот в этом бору мы собирали огромных подосиновиков, и все были чистыми. А в старом Шеломове у лесника дяди Яши, который жил рядом с водонапорной башней, росла самая вкусная и крупная земляника. За лисичками ездили на реку Змейку. У Шаймы жил бакенщик. И еще много-много всего интересного и важного складывалось в детской памяти.
Хорошо помню засушливое лето 1972 года, когда во всей округе горели леса и запах гари стоял даже в городе. Когда после пожаров мы приехали на Коному, знакомых мест не узнали – повсюду стояли обугленные деревья, смотреть страшно. Русло пересохло так, что не везде можно было проехать на моторе: отец спускался в воду и проводил лодку на веревке.
Со второй половины июля поспевала черника. Ее собирали на островах в Рыбинском водохранилище. Чаще всего мы ездили на остров Средний: вниз по Шексне, потом в разливы водохранилища, как говорили у нас, «в море». В море было ездить опаснее. При сильном ветре волна там гуляла высокая, расстояния большие, и нужен был опыт судовождения, чтобы лодка не перевернулась: не подставить волне борт, а направить носом поперек волны. Сколько сил требовало такое путешествие в непогоду от того, кто управлял лодкой, да и от тех, кто сидел в ней. Прибавьте к этому, мягко говоря, не очень комфортные условия в лодках того времени: сидишь в кабине на полу на чем-то мягком, но все равно тебя трясет так, что могут остаться синяки, да еще и брызгами заливает. На высокой волне лодка взлетает почти всем корпусом, с размаху плюхается днищем о воду и снова взлетает, и так до тех пор, пока не зайдем в затишье. Ощущения непередаваемые: кажется, что на гребне волны душа отрывается от тела. Слава Богу, такие путешествия в море случались не всегда, бывало и тихо на воде. Тогда испытываешь огромное наслаждение: лодка ровно скользит по водной глади, есть прекрасная возможность полюбоваться окрестностями.
На водохранилище вблизи города долго стояла затопленная колокольня. Около островов был голый затопленный лес. Часть деревьев еще стояла, другие же в беспорядке попадали в воду. Чтобы проехать через них, отец глушил мотор и садился за весла. Я всегда удивлялась, как он помнил направление пути в этих, казалось бы, непроходимых дебрях, как ориентировался на воде и в лесу даже в пасмурную погоду.
Черники на островах было видимо-невидимо. Собирали большими корзинами, сколько можно было унести. У нас, детей, была норма – семь эмалированных кружек, а потом разрешалось ягоду есть. Пока идем на черничное болото, насобираем грибов, которые тоже там росли в избытке. На одном из островов жил лесник, мы ездили к нему. Он угостил меня морковкой и сказал, что в городе в интернате живет и учится его дочь. Этот интернат был рядом с нашей школой, на улице Первомайской.
Первую свою лодку я помню смутно, больше по фотографии. Это была самодельная металлическая, очень тяжелая посудина, похожая больше на катер, с кабиной, окнами и мотором от «Волги», стоявшим стационарно около кормы. В нее влезало 8-10 взрослых человек. Двигалась она медленно. Помню, сидишь на берегу, а мимо плывут все такие вот лодки и над рекой стоит мощный гул от моторов. Такую картину можно было наблюдать в субботу, перед выходным днем, когда все отправлялись с ночевкой в лес, и на открытие сезона охоты в августе.
Потом, где-то в середине 60-х, пришло время скоростных моторных лодок – легких, в основном, самодельных - из фанерных листов, с подвесными моторами. Такую лодку отец сделал сам в 1965 году, когда родился мой брат. Я ее очень любила и узнавала издалека: большой нос, широкие борта, по которым было удобно ходить, не рискуя свалиться в воду, загнутое полукругом оргстекло, защищавшее пассажиров от ветра. Чуть позже отец сделал кабину с крышей. Сидений в лодке не было – мы садились в передней части на пол, а отец – на корме у мотора. Мотор сначала был марки «Москва», потом «Вихрь», если не ошибаюсь, мощностью в 25 лошадиных сил. Про моторы разговор особый: от того, заведется он или нет, зависело все путешествие в лес. А заводили их вручную, дергая за шнур. «Москва» оказался капризным – его можно было заводить долго, хватило бы сил и терпения. Терпение быстрее всех кончалось у мамы. С «Вихрем» стало намного легче.
Чаще всего в лес ездили с ночевкой. Ночевали прямо в лодке под тентом, позднее – ставили палатку на берегу. В лодке умещались четыре человека: родители и мы с братом, ну, и неизменная собака в ногах. Если уезжали в лес вечером, главным ритуалом был вечерний костер уже на месте, на полянке рядом с лодкой. Кипятили речную воду в котелке, заваривали листья смородины, малины, земляники. Была специальная лодочная посуда, лодочные куртки и одеяла – они хранились в носу лодки.
Еда бралась самая простая, чтобы не тратить время на готовку: хлеб, масло, овощи, тушенка. К запасу еды относились серьезно. Отец говорил: «Едешь на день, бери еды на три дня», понимая, что в дороге может случиться непредвиденное. Из этого «непредвиденного» помню один случай. В лодке были отец, я и дядя Ваня Мухачев. Плыли на Коному. Отец, видимо, дал Мухачеву «порулить» подвесным мотором. Но опыта у того было мало: лодка напоролась на подводную корягу, мотор подбросило винтом вверх, и винт рубанул по руке дяди Вани, которой он держал ручку мотора. Реакция отца была мгновенной: прыгнул на корму, заглушил мотор, и чтобы остановить кровь, разорвал свою рубашку и перетянул руку в районе плеча. Потом развернул лодку и мы быстро помчались обратно в город - в больницу.
В какое-то время стали требовать наличие спасательных жилетов, и бабушка Лида сшила нам детские жилетики: отец напилил куски пенопласта, а она на машинке застрочила их в цветную ткань. Было красиво и безопасно. Жилеты мы надевали теперь всегда, садясь в лодку. Иногда на глубоком месте отец сбрасывал нас в воду, и мы плавали в жилетах без опаски.
В мои детские обязанности входила уборка лодки. Во время поездки под слани набиралась вода, нужно было ее вычерпать, вымыть пол,стены, стекло, борта.
Деревянная лодка была у нас до 1973 года. На вырученные от ее продажи деньги мне купили новые часы (до этого я носила бабушкины). Потом отец приобрел серийную, достаточно комфортную лодку «Прогресс», но поездили мы на ней недолго. Через два года началось строительство дачного дома в Николе, лодку продали,и у нас началась сухопутная жизнь.
ГЛАВА 3. СЕМЬЯ
Мой отец Фридрих Иванович приехал в Череповец в августе 1954 году 17-летним пареньком вместе со своей матерью, а моей бабушкой – Бейтлер Лидией Августовной, из Новосибирской области. Приехали они, чтобы воссоединиться с сестрами бабушки, которые с 1946 года проживали здесь. Когда-то большую немецкую семью из Житомирской области – четырех сестер и одного брата – разлучили голод, репрессии, война, интернирование в Германию. Об этом я надеюсь подробно рассказать в родословной моей семьи. Здесь же буду писать только мои детские воспоминания о родных, хотя без упоминания об их прошлом все равно не обойтись: тогда оно еще жгучей болью отзывалось в душах, да и сейчас не забылось.
Отец и бабушка первое время поселились в семье бабушкиного брата Давыда Бейтлера на ул. Красной в доме № 4. Нужно было искать работу и жилье. Через родственницу они узнали, что набирают рабочих на головные сооружения водопровода. Отца взяли извозчиком – работать на лошади, бабушку – тоже какой-то рабочей, дали жилье в бараке – одну комнату и кухню. Прихожей не было – входили из общего коридора прямо на кухню. Позже из кладовок была сделана вторая комната. И я уже помню нашу квартиру двухкомнатной. Была она, по моим детским меркам, очень удобной: теплой – с двумя печками, светлой – с окнами на восток, с изолированными комнатами.
Какое-то время в конце 1950-х годов отец работал слесарем в ЦРМ – центральных ремонтных мастерских на ул. Биржевой неподалеку от Головных сооружений. Там он встретил мою маму – Семенову Римму Алексееву, работавшую в инструменталке на выдаче инструмента. Мама родилась под Череповцом в деревне Городище, но в 1939 году дед – Семенов Алексей Иванович перевез семью и дом из зоны затопления Рыбинского водохранилища в деревню Питино. Эта деревня находилась в зареченской части города восточнее регулярной деревянной застройки – примерно от современного торгового центра «Новый век» до перекрестка улиц Юбилейной и Беляева. Через нее шла дорога в Ирдоматку. Так что мама считалась «питинской». В Питине моя вторая бабушка – Семенова Татьяна Степановна, прожила до самого сноса деревни в 1975 году.
25 апреля 1959 года родители расписались в ЗАГСе, в а мае была свадьба. Гости гуляли на квартире у соседей – семьи Левит. Там было просторнее. С этой семьей моих родителей связывали не только соседские и дружеские отношения, но и многолетний совместный труд в Водоканале. Николай Ильич Левит работал начальником головных сооружений, а его жена Мария Ивановна – начальником смены. На свадьбу бабушка Лида сшила своей невестке красивое шифоновое платье темно-голубого цвета. Его потом перешили на меня, когда мне было лет 13-14.
Я родилась в конце февраля 1960 года. По рассказам бабушки, отец был разочарован, потому что ждал сына, по молодости лет обиделся на жену и не хотел забирать нас с матерью из роддома, который находился тогда на улице Горького. Но потом смирился: дочь – так дочь, может, и сын еще будет. Назвали меня Еленой. Когда я поинтересовалась, почему, мама ответила, что тогда был «поход на Лен и Галин». Это значит, что женские имена Елена и Галина пользовались в то время повышенным спросом.
После моего рождения мать не стала больше работать в ЦРМ, так как кормила меня грудью и не могла уходить далеко на работу. Когда мне исполнился один год, она поступила лаборантом на головные сооружения водопровода. Сюда же слесарем вернулся и отец. Бабушка тоже продолжала работать. Ее последнее место – диспетчерская служба, откуда она и ушла на пенсию в 1967 году. Но это будет потом, а пока я, маленькая, передаюсь с рук на руки: то маме, пришедшей со смены, то бабушке. Живу я уже не в комнате родителей, а в комнате бабушки. Ни в ясли, ни в детский садик я не ходила. Так мы с ней проживем до моего 16-летия в мире и дружбе, пока бабушка не переедет в дачный дом - в деревню Никола Череповецкого района.
Помню себя и своих родных примерно в 5-летнего возраста. В это время родился мой брат Геннадий, и, может быть, поэтому воспоминания остались такими яркими. Было жаркое лето. Мы с отцом остались одни: мама – в роддоме, а бабушке – не раньше - не позже – в больнице с больным сердцем. Казалось, что я была предоставлена сама себе: чем хотела, тем и занималась, например, один раз приготовила салат из сырых свеклы и моркови: нарезала овощи большими кусками и полила маслом, чуть пальцы ножом не поранила. Однако сейчас я думаю, что за мной все же кто-то присматривал, когда отец уходил на работу. Наверное, это была наша соседка за стенкой баба Маша - Меньшикова (в девичестве Голубева) Мария Александровна, которая меня очень любила и баловала. Эта бабушка заслуживает отдельного упоминания. О своей жизни она рассказывала мне много и интересно, да жаль, что я ничего не записала. Теперь эти воспоминания были бы бесценными.
Родилась Мария Александровна в 1896 году в деревне Демидово, что находится в современном Шекснинском районе нашей области. Помнила еще местного помещика: как он приезжал в село и как девушки ходили на работу в его хозяйство. Потом - замужество, бегство от раскулачивания в Грузию, в Сибирь. Как Тихомировы оказались в Череповце, я не знаю. Последнее место работы бабы Маши было тоже в Водоканале.
В моем детстве она казалась мне очень старой: а ведь ей было всего лет 70. Маленькая, сухонькая, в неизменном белом платочке и длинной юбке, жила баба Маша после смерти мужа Михаила одна. Было у них пятеро сыновей, да не осталось никого. Помню имена двоих – Константина и Василия. Фотография Василия в форме военного летчика висела на стене рядом с «тарелкой» радио. Василий погиб в Отечественную войну. У бабы Маши я впервые увидела Библию, церковные свечи. От нее я услышала о Боге. Баба Маша, пока была в силе, ходила молиться в Воскресенский собор. Библия у нее была старинная, толстая. Она лежала раскрытой на комоде, рядом – всегда свеча и просфорка. Это я хорошо помню. О Боге она говорила часто, и спорить с ней почему-то не хотелось, хотя мы в то время Его не знали и воспитывались атеистами.
С бабой Машей я дружила все свое детство. А когда вышла замуж и переехала в другой город, то посещала ее каждый раз, бывая дома. Однажды я подарила ей простенькую чайную пару, и с тех пор баба Маша пила чай только из нее. Она очень жалела меня, когда я готовилась родить первого ребенка. «Косточки-то так и затрещат», - говорила баба Маша, родившая сама пятерых. Последний раз я видела дорогую мне старушку в сентябре 1983 года, когда родилась моя старшая дочь Лида, и мы приехали из роддома к родителям. Баба Маша принесла мне виноград, а ребенка смотреть не стала – «не положено». В декабре она умерла. Хоронил ее племянник Анатолий и соседи. Отец рассказывал, что немного задержался на работе и прибежал уже к выносу гроба: «Сердце защемило – как родную хороним». Царствие ей небесное!
А теперь снова вернемся в август 1965-го. Что у меня родился брат, я уже знала. Мы с отцом ездили в роддом, и мама показывала белый сверток в окно. Теперь вот отец собирался забирать маму с братиком, да еще бабушку Лиду из больницы – на такси одним рейсом. Помню, я долго упрашивала взять меня с собой. Наконец, он согласился, и я бросилась одеваться. Тетя Маша Левит принесла букет цветов, и мы поехали. Сначала забрали бабушку из городской больницы, а потом маму с маленьким. Приехали домой. Здесь для брата уже была приготовлена деревянная самодельная кроватка-качалка, в которой выросла и я.
На семейном совете стали выбирать имя брату. Мама предлагала назвать Алешей в честь своего рано умершего отца, а бабушка – Геной. Видимо, я и отец своего мнения не имели. В пользу имени Геннадий бабушка назвала два аргумента: у папы брат Гена в Новосибирске (по отцу) и друг Гена Веричев. Так брат был наречен редким теперь, но красивым именем Геннадий. Забегая вперед, скажу, что Эдуард Успенский, придумав во времена нашего детства крокодила Гену, здорово навредил мальчишкам, которые носили это имя. Их стали дразнить.
У этой истории с именем было неожиданное продолжение через много лет. В честь кого назвали моего брата? Брат отца по документам - Леонид Иванович, а Геннадием его окрестила бабка без согласия родителей. Значит, перед Богом он все-таки Геннадий. А вот с папиным другом вышло недоразумение. Несколько лет назад я случайно встретилась с дочерью теперь уже покойного дяди Гены Веричева и с удивлением узнала ее отчество: Георгиевна! Оказалось, жене не нравилось имя Георгий и она звала его Геннадием. Вот как бывает.
После рождения брата нас стало пятеро. Гена тоже не ходил ни в ясли, ни в садик. Видимо, мама какое-то время не работала и сидела с ним, а в 1967 году ушла на пенсию бабушка, и мы оказались полностью на ее попечении.
Как уживались на одной кухне две хозяйки – мама и бабушка, я уже теперь не помню. Но, кажется, что не было никаких обид и разборок. Чаще всего готовила бабушка - вкусно и разнообразно. На ее умении готовить сказались традиции, в которых она выросла: немецкая семья жила в украинском селе, поэтому в нашем рационе были немецкие блюда, например, фруктовый суп, сладкие пироги «с посыпкой», песочное печенье, кофе, вернее, кофейный напиток, и украинские: красные борщи, вареники с творогом и вишнями, куриный суп с клецками. Сказались также и нелегкие голодные годы, когда нужно было приготовить еду буквально из ничего. Продукты дома не выбрасывались. На зиму делались заготовки: квашеная капуста, серые щи по вологодским рецептам, грибы сушеные и соленые, варенье, компоты для детей. Бабушка научила нас собирать дикий щавель ранней весной - кислицу. Я это делала с большим удовольствием, приносила пучки этой съедобной травы, и из нее готовился вкусный щавелевый борщ. Под ближайшими березами собирала подберезовики - немного, себе на «жаренину», как у нас говорили. Неожиданно около нашего дома бабушка нашла грибы, знакомые ей с детства, которые по-украински назывались печеричками. По-русски их название она не знала. Оказалось, это были шампиньоны. Росли только на одном месте, почти на тропинке, и никогда не червивели. Больше в своей жизни я нигде не видела дикорастущих шампиньонов.
Утром к нам домой приходила молочница тетя Маша Тимофеева из деревни Урывково. Деревня стояла примерно в километре от Головных, там еще держали коров, а молоко разносили сами. Тетя Маша шла на работу на очистную станцию и несла бидон с молоком нам и нашим соседям. Утром бабушка ставила на стол чистые банки, молочница приходила в половине восьмого и аккуратно наливала молоко. Была она женщина бездетная, с крупными чертами лица, очень скромная. Нальет молоко, постоит немного у порога, поговорит с нами. Нам с братом сразу же наливали по стакану.
В головновских двориках мы гуляли одни, без взрослых, даже будучи совсем еще небольшими. Старшие присматривали за младшими. Мне было поручено смотреть за братом. Родители строго-настрого наказывали не уходить без спроса на реку, не бегать на дорогу, по которой ездили машины, и вообще далеко не убегать. Поэтому нашим обитаемым пространством были внутренние дворики между домами. Играли обычно у крылечек, в песочнице, около качелей, на лужайках. Места хватало всем. Детей было немного – около 10 человек. Очень любили игры в «прятки», в «сломанный телефон», в «краски», с мячом в «вышибало», в «ударное знамя», в «хали-хало». У Вовы Левита был бадминтон, и он его часто выносил во двор. У него же первого появился светло-зеленый подростковый велосипед. А у меня был сначала маленький трехколесный, потом папа переделал на два колеса. На нем катался и брат. Иногда по вечерам взрослые вставали в круг и играли в волейбол, а мы бегали внутри круга и подыгрывали.
Будучи уже женатым отец закончил вечернюю школу. Такая форма получения среднего образования была в те времена очень распространена. Когда я уже училась в школе, он поступил в лесомеханический техникум и получил специальность техника-электрика. Учился с удовольствием, сидел по вечерам над книгами, чертежами, готовился к экзаменам. На защиту диплома в июне 1972 года пошел с букетом бабушкиных пионов. Получение образования позволило папе впоследствии занять должность механика головных сооружений, а позднее – перейти в управление «Водоканал» инженером по снабжению.
Сейчас я хорошо понимаю, как важно было для него учиться. Выросши без отца, окончив в сибирском селе только семь классов, он до всего в жизни доходил сам и рассчитывал только на свои силы. С молодости интересовался техникой. Не имея серьезного инженерного образования, хорошо разбирался в механизмах, читал чертежи, делал лодки и другую технику. Об этой технике скажу подробнее. В домашнем альбоме хранится фотография, где я, маленькая, сижу вместе с отцом в аэросанях, которые он сделал сам. Сани были на лыжах, без кабины, с воздушным винтом, как у самолета. Ездили очень быстро по снежным полям. Отец на них путешествовал, наверное, на охоту или на рыбалку. Сам он рассказывал, что даже тонул в аэросанях на Шексне, попав в полынью.
Но самым грандиозным его детищем была, конечно, амфибия. Тут надо попутно сказать об увлечении рыбалкой, которое переросло в небольшой промысел. Рыбу в Шексне ловили в те времена все, кто хотел. И не только на удочки, но и сетями, хотя это было, конечно, браконьерство. Разрешение ставить сети имел папин приятель Юрий Крайнов, он часто бывал у нас в доме, а с его сыном мы учились в одной школе. С Крайновым отец ставил сети зимой прямо напротив Головных. Дома рыба была часто: судак, лещ, щука. Особенно мы любили тушеного в сметане судака. Пеклись пироги с рыбой. На чердаке отец вялил синца и подлещиков. Как я теперь понимаю, рыба была большим подспорьем в питании семьи.
В начале 1970-х годов отец близко сошелся с дядей Сашей Рогановым, мужем маминой двоюродной сестры Антонины. Вместе с ним они ездили помогать маминому дяде – Глухову Александру Степановичу, ловить рыбу в путину на Рыбинское водохранилище. Этот дядя работал в рыболовецком колхозе «Авангард» в Городище. Путина проходит обычно в апреле – начале мая - рыба валом валит. Отец на это время несколько лет подряд брал отпуск и с друзьями уезжал на водохранилище рыбачить. Они не только помогали профессиональным рыбакам, но и зарабатывали деньги, так как после сдачи рыбы с ними рассчитывались.
Так вот, на такую рыбалку и нужна была амбифия – ни сани, ни лодка, а что-то среднее между ними с воздушным винтом. Она скользила днищем по снегу и льду, могла передвигаться по ломаному льду и плыть по воде. По ровной ледяной поверхности бегала довольно быстро. У нее была кабина, защищавшая пассажиров от ветра. Один единственный раз я прокатилась на этом чуде техники по ледяной Шексне. Ощущения непередаваемые: трясло очень сильно. Но ведь не для комфортных передвижений это и создавалось. Всю зиму, а может быть и не одну, отец трудился над амфибией. Какие-то конструкции и деревянные винты лежали на чердаке. Но основное место строительства было в мастерских головных сооружений, куда по вечерам и выходным дням можно было спокойно пройти и поработать. Этой амфибией я очень гордилась и рассказывала своим школьным друзьям-мальчишкам.
Еще ранее папа купил мотоцикл «ИЖ-Планета» зеленый с коляской. Мы ездили на нем по городу и недалеко за город. На мотоцикле он возил одно время фанерную лодку от реки к дому.
Еще я не рассказала про охоту. Охотой отец увлекался серьезно и приучил к ней брата с молодых лет. Охотился обычно с друзьями на уток, на лесную дичь. На открытие охоты в августе собирались мужчины на нескольких лодках и ехали вверх по Шексне через шлюз в разливы Череповецкого водохранилища и на реку Ковжу. Слышала разговоры про охоту на волка и на лося и даже видела папину фотографию с убитым волком.
Ружье у отца лежало в чехле под шкафом, и всякий раз, когда я мыла пол, его приходилось доставать. Помимо ружья для охоты требовалось много чего. Интересно было наблюдать, как отец заряжал патроны. Доставались весы с гирьками, порох, дробь, пыжи. В комнате витал особый запах. С охоты привозились трофеи: серенькие утки, разноцветные селезни, зимой – зайцы.
Много лет спустя отец скажет, что всю жизнь он занимался только тем, что было ему интересно, и за этими делами и не заметил, как выросли дети. С одной стороны, это, действительно, так. У него был простор и возможности для увлечений. А, с другой стороны, мы с братом с детства были очень дружны с отцом, и мне никогда не казалось, что он уделяет нам недостаточно внимания. Наоборот, слово отца было всегда весомо: если он сказал, то так оно и будет. Ослушаться его казалось немыслимым. Из серьезных наказаний мне запомнились два случая. Первый, когда я в сердцах грубо обозвала брата – отец услышал и надрал меня за уши, а второй, когда брат в подростковом возрасте попал в компанию мелких воришек и хулиганов, ему попало шлангом от стиральной машины – настолько отец был выведен из себя.
А вот интересных разговоров с отцом было немало. Он терпеливо отвечал на наши вопросы, помогал решать задачи по математике, особенно в старших классах – по геометрии и физике. У отца можно было, не стесняясь, попросить совета даже в деликатных вопросах. Он много говорил со мной о жизни, пытаясь объяснить мотивы поведения людей, характеры, поступки и предостеречь от необдуманных шагов. Рассказывал о себе: о полуголодном военном детстве в Сибири, о жизни без отца, о том, как старался «выбиться в люди», об унижениях, которые они с бабушкой вынуждены были терпеть за ее немецкую национальность и от чиновников, и от неумных людей.
Родители мои жили дружно. Они не только практически всю жизнь работали вместе, помогая друг другу, но и свободное время проводили чаще всего в кругу семьи. С молодых лет мама ездила с отцом на лодке в лес. Наверное, только на охоту с ним не ходила.
Мама закончила среднюю школу № 10 в Череповце в 1957 году. Для деревенской девочки из многодетной семьи получение среднего образования было в то время большим достижением. Мама рассказывала, что как раз в эти годы отменили плату за учебу в старших классах, и у нее появилась возможность доучиться. В начале 1970-х отец уговорил маму поступить в московский коммунальный техникум на специальность водоснабжение городского хозяйства. Училась она заочно, ездила в столицу сдавать экзамены и привозила нам с братом обновки и всякие вкусности. Запомнилось, что тогда мы впервые попробовали соломку и шоколад в виде фигурок.
В 1976 году маме предложили работу технологом на головных сооружениях водопровода. После начальника эта должность была самой ключевой и ответственной, поскольку от правильной организации технологического процесса очистки питьевой воды зависит здоровье горожан. За свою работу мама очень переживала. Я часто слышала разговоры родителей о рабочих проблемах: сколько воды подали в город, какие показатели по лабораторным анализам, какие механизмы вышли из строя, как отработали смены… Бывала и в кабинете у матери, видела ее в рабочей обстановке, в общении с людьми. Став взрослой, я часто задумывалась о том, что, наверное, матери было трудно выстраивать правильные отношения с теми, кто был когда-то на равных с ней. Она стала руководителем, поднявшись «из низов» - в том же коллективе, где долгое время работала лаборантом, где все ее знали, и по имени-отчеству называть не привыкли. Но она смогла это сделать. Рабочие относились к маме уважительно.
Как-то, уже после ее смерти, отец сказал, что мама была мудрым руководителем, умевшим и настроить людей на работу, и сгладить острые углы. В детстве я этого не знала. Главным авторитетом в семье был отец, а мать мы с братом воспринимали только в домашнем контексте: совместно с бабушкой она вела хозяйство, ходила с нами за покупками, следила за учебой. Часто ругала за непослушание, могла и шлепнуть небольно.
«Пунктиком» у мамы был домашний порядок. Сама очень аккуратная, она и от нас требовала соблюдения чистоты и порядка. Особенно она берегла кровать, покрытую белоснежным покрывалом, с двумя подушками, установленными одна на другую под кружевной накидкой. Садиться на кровать запрещалось. Здесь, к слову, можно сказать о домашней мебели. В годы моего раннего детства в квартире нашей стоял диван с круглыми боковыми валиками, на которые натягивались белые чехлы. На кроватях из-под покрывал выглядывали подзоры с мережками. На комоде была вышитая салфетка. С вышивкой были занавески и наволочки. Всю эту красоту делала моя бабушка. Что-то из ее работ сохранилось, что-то утрачено. Особенно жаль, что пропала вышитая картина в деревянной раме: по траве бегут три гончие собаки.
Со временем мебель в квартире менялась. Во второй половине 60-х купили первый телевизор – «Рекорд» в желто-коричневом корпусе. В те времена телевизоры было принято накрывать цветными накидками, которые специально продавались в магазинах. Мебель стала проще и функциональней: раскладной диван-кровать для брата, книжный шкаф, шифоньер, сервант из ДСП, тумбочка с зеркалом - трюмо. Для такой мебели уже не нужны были накидки и салфетки. Дольше всех оставался старый круглый стол, который при необходимости раздвигался и становился овальным. Он покрывался розовой плюшевой скатертью, и на нее ставилась стеклянная пепельница, хотя в доме никто не курил. Но и этот стол, в конце концов, заменили полированным столом-книжкой.
Особенностью многих жилищ того времени было наличие всяких безделушек: вазочек, фарфоровых статуэток, шкатулок. Их приобретали сами или получали в подарок. У нас дома на бабушкиной тумбочке стояли две фарфоровые балерины, на серванте были стеклянные вазочки с искусственными цветами и шкатулка, покрытая мелкими морскими ракушками. Еще интересная деталь: в нашей квартире висели недорогие репродукции известных картин русских художников. Их покупала бабушка. Над ее кроватью висела «Аленушка» Васнецова, в родительской комнате – «Сосны, освещенные солнцем» и «Дубки» Шишкина, «Охотники на привале» Перова.
Мы с братом должны были поддерживать порядок в своих вещах. У меня был письменный стол, который мне купили перед поступлением в школу. Столом этим я очень гордилась: не у каждого из моих друзей было дома свое рабочее место. В ящиках стола лежали, кроме школьных принадлежностей, детские книги, коллекция речных камней, коллекция бабочек и всякие детские «сокровища» - стеклышки, брошки, ленточки. Помню, когда приходил в гости Володя Левит, мы с ним выдвигали ящики стола и рассматривали их содержимое, даже, наверное, чем-то делились друг с другом или менялись. А вот у брата, пока я не уехала из дома, своего письменного стола не было. Он занимался в родительской комнате за круглым столом.
Лет, наверное, с 10-11 я работала на огороде и делала уборку во всей квартире: вытирала пыль и мыла пол. Работу надо было успеть сделать до 19.30, потому что в это время показывали по телевизору художественный фильм, а иначе кино смотреть не разрешалось. Поздно засиживаться тоже не разрешалось – в школьные годы мы ложились спать около 10 часов вечера.
Большое влияние на нас в детстве оказала бабушка Лида, которая жила в нашей семье до моего 16-летия. В мае 1976 года она переехала в деревню Никола Череповецкого района, куда отец перевез дом своей тещи, попавший под снос. Я пишу эти строки в 2014 году, 13 июня умерла наша бабушка, прожив 102 года 4 месяца и 3 дня!
Во времена нашего с братом детства бабушка была жизнерадостной, работоспособной, очень подвижной. Она вела домашнее хозяйство: варила обеды, пекла пироги и печенье, шила, ходила с нами к врачам, на прогулки, в кино, на реку, занималась домашней живностью, цветами, огородом… Не ходила только на работу – после выхода на пенсию она не работала на производстве ни одного дня. В те времена работать, находясь на пенсии, было не принято.
Особым бабушкиным делом было шитье. Она шила всем домашним и многим знакомым. Станок для швейной машинки «Зингер» путешествовал вместе с бабушкой по всем местам ее жительства. У нас в доме на этом станке стояла подольская машинка. Шить баба Лида научилась в ранней юности еще на Украине: в конце 1920-х годов ее старшая сестра Дина училась на курсах кройки и шиться, а бабушка смотрела и повторяла вместе с ней. Но старалась сама не кроить, чтобы не ошибиться. А вот если материал уже раскроен, то шила очень уверенно даже довольно сложные вещи.
В детстве из одежды нам практически ничего не покупали – все шила бабушка. Хочется сразу оговориться, что и выбора большого в магазинах того времени не было. Я помню лыжный костюм ярко зеленого цвета из мохнатой ткани, сшитый еще до поступления в школу. Кусочек этой ткани до сих пор прикреплен на бабушкиной машинке – в него втыкают иголки. Особенно радовалась я нарядам на новогодний праздник: белому марлевому платью «снежинки», розовому со множеством оборок - «бусинки». Было еще одно удивительное платье из белого поплина: отрезное по талии, юбка-«солнце», обшитая зелеными ветками домашнего цветка мирта. Такое могла придумать только моя бабушка. Она сказала, что на Украине такими веточками украшали платье невесты.
В младших классах бабушка сшила мне коричневое пальто и шапку с помпоном из такого же материала. А сколько повседневной одежды пошито ею для всех нас – и не счесть, хотя шить она любила только женские вещи. И еще много перешивала, то есть из старых вещей, обычно – родительских, выкраивала и перелицовывала что-то нам, детям. Жили мы очень экономно, в том числе и благодаря бабушкиному умению шить и перешивать. Иногда к ней обращались знакомые женщины, и она шила им платья и юбки. Много шила тете Маше Левит.
Сама бабушка одевалась очень красиво, со вкусом. На старых фотографиях она, молодая, в красивых блузках с вышивкой. Но в мое детство бабушка уже не вышивала: или ушла мода, или уже плохо видела. Из ее одежды запомнился красивый зеленый костюм с замечательными пуговицами, которые переливались зеленым и синим цветом, а также клетчатый жакет с черной отделкой ворота и карманов. Естественно, все это она сшила сама. Дома были доступные тогда женские журналы, в которых можно было найти выкройки: «Работница», «Крестьянка». Но чаще всего фасон платья «подсматривался» на улице, по телевизору или «сочинялся» самими заказчиком и портнихой.
С самого раннего детства одним из любимых моих занятий было разглядывание картинок в толстой бабушкиной книге «Домоводство»: там повсюду остались следы моего карандаша. Картинки были замечательные: и кулинария, и оформление жилища, и вязание, и шитье. Еще я любила рассматривать фотографии и, говорят, даже много их попортила в ранние года.
Бабушка Лида любила порядок во всем. Мне запомнилось, как она периодически делала уборку в большом кухонном столе и в буфете (была раньше такая мебель: внизу стол с полками, вверху шкаф - обычно с застекленными дверцами). Вынималась и перемывалась вся посуда, мылись дверцы, скоблились ножом полки.
Бабушка считала необходимым подметать дорожки вокруг дома. Она высадила белые розы вдоль нашего забора на ничейной территории. Ну и, естественно, практически все работы в небольшом нашем садике и на огороде были на ее попечении. Я была научена копать гряды, полоть, поливать овощи.
Говорила бабушка с легко заметным украинским акцентом. Видимо, все-таки сказалось то, что их немецкая семья долгое время жила в окружении украинцев. Например, она говорила «пьять» вместо «пять», «мьясо» вместо «мясо». Она употребляла слова, как потом оказалось, даже не из разговорного немецкого языка, а их каких-то диалектов. Например, совок для мусора в нашем доме называли «шуфелем», а выдвижной ящик в станке швейной машинки, где хранились шпульки и катушки с нитками, - «шуфлядкой». Смешно сказать, что я, лишь выйдя замуж, узнала, что «шуфлядка» - это бабушкино слово, а не собственно название предмета.
Из Интернета: «Слово шуфлядка (выдвижной ящик письменного стола, шкафа, буфета и т. п.) употребляется в Белоруссии, Латвии, Литве, на Украине. Мебельщики используют его и в России.
Слово по происхождению польское, а туда попало из немецкого. В немецком языке есть слово die Schublade – выдвижной ящик.
В нормативном украинском есть шухляд(к)а, в белорусском — шуфляд(к)а». Так что, из какого языка взяла это слово бабушка: из немецкого или украинского, теперь уже не узнать.
В этой связи, забегая на много лет вперед, хочется вспомнить один эпизод, связанный с бабушкиными словами. В 2009 году я со своей уже взрослой дочерью Лидой, названной, кстати, в честь бабушки Лиды, была в гостях у своей двоюродной тети в Новосибирской области. Эта тетя Нина приходится моей бабушке родной племянницей – дочерью ее младшей сестры Ольги. И вот в разговоре о наших немецких корнях тетя Нина говорит:
- Ну, я-то ничего немецкого уже не имею, наша мама была самой младшей в семье и языка практически не знала. Ее уже в 11 лет привезли в Сибирь.
И тут нечаянно мы уронили на пол цветочный горшок. Земля, естественно, высыпалась. И моя тетя, «не имеющая ничего немецкого» за душой, кричит невестке:
- Возьми, пожалуйста, шуфель – надо землю с пола собрать!
Вот так – не совок, а шуфель! Поинтересовалась в Интернете: «ШУФЕЛЬ (м. немецк.) - род сковороды, на которую кладут жар, для нагреванья каменных изделий. Шуфла - ж. медный совок, коим всыпают в орудия порох». Так что, мы не очень грешили против истины, называя совок, хоть и мусорный, шуфелем.
В моей семье не любили шумных праздников, застолий, хотя гости, конечно, бывали. В основном, это родственники бабушки Лиды и отца, реже – мамины родные. Наши с братом дни рождения отмечались с раннего детства. На мой праздник всегда был вкусный масляный торт, а у брата – неизменный арбуз – 3 копейки за килограмм. Подарки были самые незамысловатые, чаще всего что-то из одежды.
Жили скромно. Доходы родителей и бабушкина пенсия были небольшими. Но в чем-то обделенными мы себя не чувствовали. Все необходимое у нас было. Более того, благодаря бабушкиному умению шить, моя одежда по сравнению со сверстницами была более красивой и оригинальной. На новую мебель, конечно, приходилось копить. На поездку на курорт (а родители ездили в Ессентуки) – тоже.
Мама рассказывала, что от аванса до получки она оставляла в те годы 30 рублей на питание. Этого хватало, поскольку цены были стабильными, картошка и овощи выращивались на огороде, а на спиртное и сигареты деньги не тратились. Между тем, к середине 1970-х годов продовольственное положение в стране резко ухудшилось. С прилавков пропали продукты. Люди стали ездить в Москву и Ленинград за колбасой, мясом, консервами, апельсинами, сыром… Одновременно многие вспомнили о своих деревенских корнях: поехали в деревни сажать овощи, а у кого не было деревенского дома, заводили дачные участки. В 1975 года отец перевез дом своей тещи, попавший в городе под снос, в деревню Никола Череповецкого района с расчетом обосноваться и завести хозяйство: огород и домашнюю живность. С 1976 года там постоянно жила наша бабушка, которая с удовольствием взвалила на свои плечи новые заботы: выращивала овощи, цветы, ягоды, держала в разное время свиней, кур, корову.
С этого года изменится уклад нашей жизни. Теперь по выходным и на каникулы мы с братом будем уезжать в деревню, а родители - проводить там отпуска. Отец будут много лет строить дом, двор, разрабатывать землю, развивать пасеку. Все мы научимся косить траву, сушить и стоговать сено, пасти коров. Вживемся в деревенский быт и даже успеем поработать на совхозном скотном дворе, пока его окончательно не закроют. А пока заканчивается мое детство. Бабушка уехала в деревню, и наша комната на Головных стала принадлежать мне одной.
ГЛАВА 4. ЖИВНОСТЬ
Домашние животные были у нас всегда. Кур, поросят, кроликов держали для питания семьи. К этому располагал и полудеревенский уклад жизни. Рядом с нашим домом находились сараи для дров и всякой живности – на несколько хозяев под одной крышей. Живности скармливались все отходы со стола и огорода. Особой привязанности к этим животным я не испытывала. Кур, как и всех птиц, с детства боюсь даже в руки взять. С кроликами была одна морока: постоянно чистить клетки, рвать траву. К тому же, они часто болели. В памяти остались большие корзины, в которые мы, дети, должны были нарвать весной молодой травы и притащить прожорливым кролям. Теперь я знаю, что эта трава называется сныть. Одной из первых она вырастает под кустами ивы – сочная, с широкими лепестками на длинной ножке. Пока она молодая, ее удобно рвать руками, а потом поднимаются другие травы и без косы делать нечего.
Кролики сидели в клетках в два-три этажа на всю высоту сарая. Размножались быстро и были все на одно лицо, то бишь на одну мордочку. В детстве мы ели кроличье мясо. Забивал кролей отец, он же обдирал шкурки, выделывал их и сдавал в контору, которая назвалась «Прием пушнины». Находилась она в старинном двухэтажном доме из красного кирпича на улице Детской (сейчас там располагается офис Севергазбанка). Кстати, несколько лет назад я купила кролика, приготовила жаркое, но есть не смогла.
Кошек помню только двух – разношерстную красавицу Муську и белого с черным хвостом Бумку. Бумка появился у нас, когда брат Гена был совсем маленьким. Семейное предание гласит, что братик не говорил до двух лет (в отличие от меня – я в два года стихи наизусть рассказывала), и одним из первых слов, которые он смог произнести, было слово «бум». Так кота и назвали – Бум, Бумка. Надо сказать, кличка эта не была оригинальной – коты у соседки бабы Маши тоже были сплошь Бумками. Наш Бумка запомнился своей привязанностью к хозяевам. Он гордо ходил вместе с нами по Головным, уходя даже довольно далеко от дома.
Но главными нашими четвероногими друзьями были, конечно, собаки. Без собак мы практически не жили. Тут сказалось и увлечение отца охотой (все собаки были охотничьими), и необременительность содержания - собаки жили во дворе, питались тем, что оставалось от стола, и не требовали никакого особого ухода.
Собак я всегда любила – умных, чутких, преданных. Белую лайку Куклу из моего раннего детства не помню совсем. На фото она вместе с молодым отцом сидит на поляне – только что вышли из леса, рядом лежит ружье.
А с гончим песиком Туманом связано у меня одно из самых горьких детских воспоминаний. Он жил у нас долго, в 1971 году ему было уже 11 или 12 лет. Кажется, был не совсем породистый, но на охоту ходил хорошо. Вся семья его очень любила: незлобивый, как и все гончие, умный, незаменимый друг в наших детских играх. В августе того года мы ездили в лодке на речку Судьбицу за грибами. Туман был с нами, лодки он не боялся, знал там свое место. В лесу прекрасно ориентировался, и если убегал по своим делам, то на зов всегда возвращался к нам или выходил на берег. Но в этот раз он не вышел. Отец его долго звал и, наконец, решился уехать домой. Как мы печалились! Будто родной человек умер. Через много лет отец сказал, что его до сих пор мучает совесть – надо было еще подождать собаку. А тогда он объяснил нам, детям, что пес уже старый и пошел умирать в лес. Недавно я наткнулась на старые фотографии, помеченные 8-м августа 1971 года. Там мы маленькие с Туманом – получается, это последние его дни.
Туман, да и другие собаки, которые были после него, жили в деревянной будке около дома, но за забором. Там еще стоял металлический гараж для мотоцикла и одно время – лодка. Собаки сидели на цепи, а иногда им позволялось свободно побегать внутри загородки. В будку отец приносил сено, в зимнее время на лаз наколачивался кусок теплой ткани, и так собачки зимовали. Около будки стояли металлические миски для еды и воды. Воду обязаны были приносить мы, а кормила собак утром и вечером всегда бабушка: крошила хлеб, заливала супом. Любимая бабушкина фраза при этом: «Ешь, Туман, тварь такой!» (в скобках замечу, что теперь так непроизвольно говорю и я). «Тварь» звучала ласково, собачек бабушка просто обожала всю свою жизнь.
Я приносила своим любимцам сахар, косточки и другую вкуснятину. С умилением вспоминаю, как маленькая забиралась с Туманом в будку и сидела на сене, вдыхая неповторимый собачий запах. А Туман шумно радовался, толкался, лизался – очень любил так играть. Зимой около будки нужно было расчищать снег, часто это приходилось делать мне.
Жившие у нас гончие собаки были, в основном, незлобные. Я не помню, чтобы они укусили кого-нибудь из нас, детей. Мы знали и соблюдали непреложные законы обращения с ними. Отец говорил, что нельзя собакам делать больно, то есть дергать их за уши, за хвост, бить по носу, нельзя трогать собаку, когда она ест, особенно когда грызет кость. Но иногда наши милые собачки могли проявить и агрессивность. Туман, например, терпеть не мог жившую одно время в соседней квартире тетю Зою Зайцеву. Она часто бывала нетрезвой и когда шла мимо него, он буквально рвался с цепи и заходился лаем. Еще мы знали, что нельзя кидать в собак палкой, камнем и даже замахиваться на них рукой. Память у них, как говорится, зверская: ты можешь забыть, а они не забывают, и если уж кого не взлюбили, то это навсегда.
Замечено было также, что собакам трудно ужиться друг с другом. Некоторое время вместе с Туманом жил у нас гончий пес Пират. Был он крупный, сильный, значительно моложе Тумана. Окрас яркий - черно-рыжий. Однажды они бегали по Головным и на наших глазах устроили драку. Сцепились в ярой ненависти. Лапы, зубы, хвосты, дикий рык – катаются по земле клубком. В таких случаях нам тоже было запрещено подходить близко. А вот отец бросился разнимать их, и Пират сильно укусил его за руку. Укусить хозяина – последнее дело. Пришлось с ним расстаться, отец отвез Пирата в какую-то деревню, а нам объяснил, что на человеческом языке это называется ревность: старая собака ревновала хозяина к молодой (или, может, наоборот?).
Примерно в этот же период начала 70-х годов совсем недолго пробыл у нас лайка Жулик, Жулька. Судя по кличке, был он не чистопородным, а помесью с дворняжкой. Добрый, ласковый, бегал он во дворе вместе с детьми, никого не трогал, но, видимо, и в охоте не преуспел, раз отец с ним расстался.
Но по-настоящему своей собакой я считала Румянку, которая родилась в июне 1973 года. В качестве предисловия надо сказать, что у отца в то время был старший товарищ – Григорий Андреевич Ракитянский, дядя Гриша. Я думаю, они сошлись с ним, когда работали вместе в электромастерской Водоканала, которая находилась в старой водонапорной башне на городском рынке. Дядя Гриша был человек интересный: кажется, без систематического образования, но начитанный, любознательный, разносторонний. Родом с Украины, он подростком во время войны был угнан в Германию, где работал в немецкой семье. Знал разговорный немецкий язык. Врезалось в память, как я зашла к ним в мастерскую и сказала, что мама послала меня за стиральным порошком. «А как называется порошок»? - спросил дядя Гриша. «Кристалл», - говорю. «Нет. Waschpulfer».
Григорий Андреевич и его жена, Тамара Андреевна жили вдвоем около магазина «Новинка». У них была лодка, дача в деревне Даргун. Как и отец, он был страстным охотником и собачником. Имел связи в обществе охотников. Как раз в то время, о котором я хочу рассказать, Ракитянскому оставили в деревне Царево породистого гончего щенка. Отец тоже попросил себе собаку. Оставили двух щенков, но для нас – с дефектами экстерьера, то есть, по сути, выбракованную собаку. «Ничего, - говорил папа, - может она еще лучше всех на охоту ходить будет!» Так впоследствии и оказалось.
В июне 1973 года я уже знала, что щенки родились. Когда они немного подрастут, их отсадят от матери и привезут нам, причем двоих вместе. Дядя Гриша просил отца подержать собачку у нас: в городской квартире держать гончего пса не совсем удобно. Как было дождаться? А тут еще операция предстояла мне по удалению миндалин. И вот, наконец, 17 июля выписываюсь из больницы, приезжаю домой, а они уже там – спят в кухне на тряпочке, маленькие, черно-желтые, с висячими большими ушами. Такие трогательные, нежные, пахнут непередаваемо! Можете представить, какое счастливое было у меня это лето перед 7-м классом! Целыми днями я возилась со щенками. Это были сучки. Нашу звали Румянка, а у дяди Гриши – Будишка. Наша кличка нравилась нам больше: красивая, звонкая (а это очень важно, когда, например, зовешь собаку в лесу). «Будишка» – все-таки не то, буква «ша» мешает.
Жили щенки сначала на сене в сарае, а потом в будках в вольере. Я носила им еду и гуляла с ними. Сначала хлопот было немного, собачки далеко не убегали. Летом ходила с ними на луг за ручьем. Там впервые меня постигло горькое недоумение: как это мои любимые собачки, такие добрые, с которыми я целуюсь, вдруг взяли и съели дохлую птицу! «Хищники все-таки», - объяснил отец.
К зиме они подросли настолько, что можно было брать их с собой на лыжах. Уезжала далеко – на другой берег Шексны, а они рядом бегут. Теперь я удивляюсь: как мне не страшно было ехать по реке, где часто были большие промоины? Да и собаки убегали далеко в лес или в деревни и невозможно было их дозваться – привяжутся к какой-нибудь деревенской собачонке, бегают с ней, лают. Приезжаешь к дому, а тут другая проблема – снова их надо ловить и загонять в загородку. В общем, хлопот такие прогулки доставляли немало, но и радость была большая от чудесного зимнего путешествия. По лыжне с собаками я не ходила, ездила «целиной». Забиралась в прибрежный лесок на левом берегу Шексны, ходила на лыжах по глубоким сугробам между елками, любовалась. Мне с ранних лет нравились одиночные созерцательные прогулки. Потом писала свои впечатления в дневник, а в отдельную тетрадку - робкие стишки о природе.
Собачки наши выросли. Каждый хозяин занимался своей. Нашу Румянку отец рано начал брать в лес. Она еще успела поездить с нами в лодке. На лесной речке Кономе, неширокой, но довольно глубокой, с темной водой, учили Румянку плавать. Очень оригинально учили: отец бросал ее в воду, а сам или был рядом, или переезжал на другой берег. Собака от неожиданности била передними лапами сверху по воде, поднимая фонтан брызг, а потом постепенно лапы начинали двигаться под водой. Такой стиль и у нас называется - «плыть по-собачьи». Воды Румянка потом не боялась, купалась с удовольствием вместе снами. Ходила и в лес. Побегает по своим делам и снова возвращается к хозяевам. Иногда был слышен ее гон. Это когда обычный лай переходил в непрерывное взвизгивание на очень высокой ноте. Точнее описать не берусь. По звуку только отец понимал, кого подняла и гонит собака: зайца, лося, еще какого-нибудь зверя.
За собакой в лесу было очень интересно наблюдать, как она обнюхивает пни, деревья, траву; как роет лапами нору, помогая себе и носом; как берет след – бежит себе тихо по тропинке, нюхает землю и вдруг срывается с места с громким лаем и только ее и видели! А еще наша Румянка с удовольствием ела ягоды. Морошка растет ягодкой вверх. А когда становится мягкой, ее легко слизнуть языком даже собаке. Лето 1974 года было богато на морошку. С тех пор больше я не видела такого количества этой замечательной ягоды, как тогда – на болоте близ Кономы. Собака наша садилась около куста и ела.
С Румянкой мы впервые побывали на собачьей выставке в Соляном парке. На первые места по экстерьеру она не вышла, как и следовало предполагать. Поставили ее в круге предпоследней, но даже какую-то медальку дали. Все равно мне было немного обидно за свою собачку, для меня она была самой красивой и умной.
Румянка переселилась в деревню Никола в новый, еще недостроенный дом, вместе с бабушкой Лидой весной 1976 года. Там у нее родился сын, которого, конечно, мы назвали Туманом. Несколько лет они жили вместе. Отец и брат ходили охотиться. Обе эти собаки прожили свои жизни ярко и интересно: постоянно попадали в какие-то переделки, пропадали в лесу, возвращались домой через несколько дней усталые, голодные, измотанные гоном. Даже самая аккуратная из всех нас мама разрешала им после охоты лежать на диванах и отдыхать. Сохранилась фотография: Румянка лежит с избитыми лапами и не может открыть глаз, исхлестанных травой и ветками. Однажды Туман прибежал домой через год – видимо, жил у кого-то в дальней деревне, прибился туда после долгих перебежек в лесу. То-то было радости у бабушки. Она первая увидела его на крыльце под окном кухни: стоял и тихонько повизгивал. Но все равно через некоторое время и Туман, и Румянка пропали. Просто однажды не вернулись домой из леса. Увы, это частый удел охотничьих собак.
Я помню их всех. Помню и дворняжку Тобика, и черно-белую лайку Стрелку, и пушистую, какого-то непередаваемого оранжевого цвета Пургу – собак моих друзей. Без них в нашем детстве было бы что-то не так.
ГЛАВА 5. ОКРУГА
Я долго думала, как назвать рассказ о том, что мы видели в детстве вокруг себя: природу, наш небольшой поселок, город? Родилось слово – «округа». Это все то, что нас окружало, среди чего мы росли и взрослели, что, так или иначе, влияло на нашу душу. Вспомнить о нашей округе ценно вдвойне, потому что к сегодняшнему времени от нее уже почти ничего и не осталось. Не покажешь ни детям, ни внукам.
Наши Головные были окружены двумя ручьями, вытекающими неизвестно откуда и бегущими в Шексну. Ручьи по весне были широкими, полноводными, особенно тот, который протекал в низине за дорогой на очистные сооружения. Весенние каникулы все мы проводили на этом ручье: сквозь лед пробивали водяные дорожки, строили запруды, проваливались в глубоких местах, зачерпывая холодной воды в сапоги. А когда сходил снег, по берегам этого ручейка в ольховых и ивовых зарослях появлялись первые цветы: лиловые хохлатки и желтый гусиный лук. В мае-начале июня только там росли душистые купальницы, которые мы называли огоньками. Лепестки у них собираются в шарик-бутон, а мы их отгибали в стороны, как у ромашки – так казалось красивее. Букет огоньков в первом классе я подарила какому-то выпускнику на «последнем звонке». Тогда нам всем велели принести цветы. А какие цветы 25 мая? Только огоньки. Это сейчас цветочные магазины на каждом углу, а тогда на цветы родители и денег бы не дали.
Летом ручей мелел, заболачивался. Росла пахучая таволга с ломкими стеблями. В самом глубоком месте можно было набрать полведра воды на поливку капусты: рядом с этим ручьем у многих «головновских» были устроены грядки.
За ручей нам, маленьким, ходить запрещалось. Там на горе начинались поля колхоза, центр которого находился, кажется, в Ирдоматке. Поля тянулись на востоке до ближайших к нам деревень Урывково и Волгучино, а на севере - до воинской части и елочного леса. До 1970-х годов они еще засевались овсом с горохом, а потом – только травой, которую скашивали на корм скоту. Все эти места теперь застроены: выросли жилые дома на улицах командарма Белова, Олимпийской, появились роддом Северстали, детская больница и больница водников. Санаторий «Адонис» вклинился в деревянные дома Урывкова, а сами деревни стали городскими улицами.
Первой, где-то в 1976 году, на наших полях была построена детская больница. Я это хорошо помню, потому что еще летом 1975 года, после 8-го класса, мы с Таней Титовой прощались здесь с детством – радостно ползали на четвереньках по траве и орали: «Прощай, детство!», как-то не особо задумываясь, что оно и на самом деле уходит от нас. Стройки тогда еще не было. А вот трава была замечательная – душистый клевер.
В мое ранее детство на горке за ручьем стояли стеклянные колхозные теплицы. Что там выращивали, я не знаю. Но тогда мы думали, что арбузы. Однажды зимой, в метель, мы с Галей Чистяковой по сугробам побрели к этим теплицам. Шли и рассуждали, что попросим кусочек арбуза - может, дадут. Но так и не дошли – сугробы были глубокие, а мы маленькие, еще не ходили в школу. Видимо, мы долго бродили по снегу, потому что родители нас хватились, нашли уже на обратном пути и крепко наказали.
На этом же ручье чуть выше Головных было сооружение, которое мы называли «дамбой»: земляная гряда, через которую были проложены трубы для протекания воды. С северной стороны дамбы образовывалось озерцо, которое летом заболачивалось, а зимой застывало. Там можно было кататься на коньках. Весной через трубы дамбы вода текла шумным потоком, а на склонах вырастали первые желтые цветы мать-и-мачехи и стебельки хвоща, которые мы называли пестиками (их можно было жевать, но не проглатывать). На весенних каникулах мы с ребятами собирались на дамбе и вели разговоры. Удивительное свойство нашей памяти: из череды дней выхватывать один день, а из него – один эпизод и запоминать, но уже на всю жизнь. 31-е марта 1974 года. В этот день бродили по дамбе с Володей Левитом.
- А сегодня - последний день последних моих каникул, - сказал он.
В тот год Вовка заканчивал школу. А с ним и второй наш головновский парень – Мишка Романов. А я была в 7-м классе. Так получилось, что видела в мае «последний звонок» их выпуска: как они, красивые и смущенные, под звуки марша «Прощание славянки» выходили из актового зала нашей школы.
Летом около Головных за дамбой часто останавливался цыганский табор. Цыганки с детьми ходили по нашим домам попрошайничать. Бабушка давала что-то из старой одежды, немного продуктов. А в табор нам бегать было запрещено. Но однажды, преодолев страх, мы с девчонками все-таки сходили к одной цыганке погадать «на жениха». Из дома стащили, что смогли – надо же было что-то подать за гадание. Я взяла то ли старые детские колготки, то ли чулки. Почему-то меня из нас троих она выделила сразу.
- А у тебя, красивая (у них там все красивые), будет два мужа: Коля и Толя. Я посмеялась, но запомнила на всю жизнь.
На поле, где сейчас стоит роддом медсанчасти Северстали, мы жгли масленицу. Начинал всегда дядя Толя Чистяков. Дрова для этого случая разрешалось брать у всех соседей. Делался на снегу большой костер из поленьев и поджигался. Смысла сжигания дров мы, дети, не понимали, но костер нам очень нравился.
Внутри Головных для меня был целый мир. Вокруг наших домов росли разные деревья и кусты, были большие и маленькие полянки, лежали камни-валуны. Где-то в 50-х годах была посажена аллея тополей, и нам уже достались взрослые большие деревья. В какой-то момент моего детства я рассмотрела на них совершенно разные по форме листья и, помню, очень удивилась (сохранилась об этом запись в дневнике и даже рисунок). Стала наблюдать. Оказалось, что разные виды тополей и ведут себя по-разному: в разное время распускают листья, по-разному желтеют осенью, имеют разную форму кроны и высоту, и даже ветки их ломаются не одинаково.
Я знала все грибные и земляничные места. А их было немало. Летом - по утрам, а осенью – после школы непременно ходила и проверяла, что успело вырасти и поспеть. Здесь нужно сказать, что рядом с нашими домами часто перекапывали землю – город строился, и с водопроводной станции прокладывали новые трубы-водоводы. Потом эти места зарастали травой, цветами, земляникой. Менялся и рельеф: образовывались или, наоборот, пропадали горки, появлялись канавки и лужи. Земляника лучше всего росла по склонам канав с солнечной стороны. Вот туда-то через день можно было ходить и непременно набирать хоть полкружки ягод. Из грибов попадались подберезовики, краснушки-сыроежки и иногда шампиньоны.
В подростковом возрасте эти беганья по «своим» местам заменились прогулками, чаще одинокими, по окрестностям с собиранием цветов и сидением на берегу реки. Хотелось побыть одной, подумать, помечтать о будущем, которое, конечно же, связывалось у меня только с родным городом и родными людьми.
А как передать ту детскую радость открытия-узнавания природы, то чувство восторга и умиления, которые охватывали меня в звенящее от тишины, залитое солнцем летнее утро или в теплый апрельский вечер, пропахший прошлогодней листвой? Таких воспоминаний–ощущений память сохранила немало: первый цветок мать-и-мачехи; островок оттаявшей земли, мягкой под ногами; шершавая, мокрая от дождя кора тополя; упругий ветер в лицо, когда бежишь с горы к реке и кричишь: «Здравствуй, лето! А мне все еще 13 лет…» Как хотелось стать поскорее взрослыми, как стеснялись мы своей детскости!
А теперь выйдем из наших Головных сооружений и посмотрим, каким было Заречье в дни моего детства. Хотя до Заречья еще придется дойти, обогнув зону, пройдя первую рощу, которая называлась Макаринский ручей - там теперь стоит храм преподобных Афанасия и Феодосия Череповецких, а раньше, действительно, в низине протекал небольшой ручей, через который был перекинут деревянный мостик. Дальше начиналась жилая застройка из деревянных частных домов и домов ведомственных – одноэтажных и двухэтажных - в районе улиц Биржевой и Красной. Кажется, эти дома принадлежали РМЗ-2 –ремонтно-механическому заводу, стоявшему на берегу Шексны. Почти все из них теперь расселены и снесены в связи со строительством храма. В самом Макаринском ручье стояли четыре домика барачного типа и один белый двухэтажный, в которых жили люди, охранявшие зону. Там проживали мои одноклассники Юрка Витковский и Таня Смирнова, братья Сергей и Саша Орловы, Люба Пошехонова. Через много лет я буду работать с Сергеем Орловым, ставшим предпринимателем, встречу в церковной среде Любу Пошехонову и узнаю их талантливую семью.
С северной стороны Макаринского ручья (от теперешней улицы командарма Белова) была свалка каких-то опилок и стружек, которая время от времени дымила, а за ней тянулись колхозные поля до деревни Питино. Сама деревня простиралась примерно от ТЦ «Новый век» до перекрестка улиц Беляева и Юбилейной. Через нее шла грунтовая дорога на Ирдоматку. Питино я немного знала, потому что там жила моя вторая бабушка. Думаю, что сама деревня образовалась во время переезда людей из зоны затопления Рыбинским водохранилищем. Во всяком случае, дом бабушки, стоявший в самом начале деревенской улицы, был перевезен в 1939 году из Городища.
Основная деревянная застройка Заречья была с востока на запад - от сегодняшней улицы Архангельской до реки Ягорбы, и с юга на север – от улицы Красной до железной дороги. Кстати, название улицы Архангельской сохранилось с тех пор, дома на ней стояли только по нечетной стороне. Заречье было застроено в основном после войны. Хотя в начале улицы Красной долгое время сохранялись и старинные дома деревни Борок.
Я помню Заречье как сплошную паутину узких улочек и переулков, среди которых были две большие «магистрали» - Первомайская (на ней стояли двухэтажные деревянные дома темно-красного цвета) и Гоголя (современный проспект Победы от Ягорбского моста до улицы Архангельской). Каменных домов почти не было, за исключением нашей школы № 19, построенной в 1964 году в Макаринской роще, двухэтажной школы № 10 (старой, на Первомайской), школы № 7, где теперь располагается управление образования, и нескольких детских садиков.
Многие частные деревянные дома смотрелись очень красиво: ворота с калиткой для входа, резные наличники, веранда. Сзади на небольших участках располагались садики с яблонями, вишнями, ягодными кустарниками. В сараях жили собаки, куры, реже – кролики, поросята, на Биржевом проезде одна хозяйка долго держала корову. Спереди в палисадниках росли сирень, цветы. Места для выращивания овощей и картошки практически не было. Под окнами домов с двух сторон улиц тянулись узенькие тропки-тротуары и водосточные канавы, в которых долго не таял снег весной, а летом стояла вода после дождя. Проезжая часть была в основном грунтовой, изредка - посыпанной шлаком. В распутицу грязи хватало, поэтому резиновые сапожки были необходимой обувью нашего детства. А какие красивые названия носили эти улочки! В них, ничтоже сумняшеся, была увековечена память писателей и государственных деятелей: Гоголя, Лермонтова, Островского, Крылова, Белинского, Суворова, Свердлова; запечатлены особенности трудовой деятельности жителей Заречья: Биржевая и несколько Биржевых проездов, Флотская, Портовая, Транспортная, проезд Речников, ветка Чела, называвшаяся еще лесобиржей. Попадались и простые незамысловатые названия, от которых хотелось улыбнуться.
- Где ты живешь?
- На Дружной. Или на Отдыха.
Улица Кольцевая действительно связывала дома правильным кругом, пересекая улицу Лермонтова. Там жила семья маминой старшей сестры тети Юли Марышевой. Новгородская, выходившая прудами на баню, и Архангельская были названы в честь наших ближайших областных соседей, а Макаринская, видимо, имела прямое отношение к Макарьиным или Макаринским, посадившим наши знаменитые березовые рощи.
Вторая Макаринская роща (между улицами Суворова и Красной) была выше всех строений и видна отовсюду. Когда я ходила в младшие классы, там еще сохранялись деревянные дома барачного типа, оставшиеся от лагеря немецких военнопленных. Потом их снесли. Вдоль и поперек роща была исполосована тропами. На березах обитали вороны, которые орали немилосердно и норовили испачкать пальто. Деревья и тогда уже производили впечатление вековых и потихоньку умирали.
Центром Заречья был, конечно, кинотеатр «Октябрь»: монументальное здание в «советском» стиле – двускатная крыша, треугольный фронтон над застекленным фасадом, высокие ступеньки (так и хочется сказать – как в храме). Все дороги района вели к этому храму культуры. В маленьком помещении кассы набивалось народу битком, хвост очереди мог стоять и на улице, если показывали, например, «Бриллиантовую руку» или «Приключение итальянцев в России». Особенно оживленно проходили вечерние сеансы. Школьниками мы успевали в кино на 13 часов – после 4-5-ти уроков. Особенным шиком считалось попасть на «дети до 16-ти не допускаются». Для этого контролеру выставлялись напоказ из-под пальто комсомольские значки, которые, как известно, давали после 14 лет. Сегодня смешно вспомнить, а что такого мы рассчитывали увидеть, например, в фильме «Все мужчины на одно лицо»? Да, конечно, любовь, о которой втайне мечталось. Но после просмотра в душе оставался горький осадок - как будто пришлось нечаянно заглянуть в замочную скважину. Кто же знал, что через неполных 20 лет с экранов польется на нас такой непрерывный поток вседозволенности и в любви, и в ненависти, что навсегда, по крайней мере, у меня, пропадет желание «подсматривать» в чужую дверь.
В кинотеатре проводились наши школьные утренники, какие-то пионерские сборы – громкие, радостные, под звуки горна и барабана зовущие к хорошей жизни: «Будь готов! Всегда готов!» Жизнь, впрочем, и так была для нас хороша, не считая мелких школьных неприятностей, но обещалось, что будущее будет еще лучше – так завещал великий Ленин и так учила коммунистическая партия. В этом кинотеатре проросли и мои ростки гордости (не первые по времени, но первые, отмеченные по заслугам), когда мне вручили в 5-м классе красную почетную грамоту.
Достопримечательностью Заречья была ткацкая фабрика «Красный ткач», которой, увы, не удалось пережить перестроечные годы со своей эксклюзивной продукцией: льняными шторами и разноцветными накидками на диван и кресла. Ушла из наших домов мода, когда почти у всех висели тепло-желтые или бледно-розовые, с красивым геометрическим орнаментом «ткачевские» занавески, и пришел еще тот ширпотреб.
По берегу Шексны до самой Ягорбы тянулись небольшие заводики, оптовые базы и склады все больше лесоперерабатывающего назначения. Они имели свои причалы для судов и железнодорожные подъездные пути. В устье Ягорбы в порту стояли носатые краны и лихо перекидывали грузы из трюмов в вагоны или высыпали песок в большие горы. Рядом с портом высилось здание рыбохолодильника из темно-красного кирпича, а по левому берегу от моста до порта стояли цеха судоремонтного завода. Этот завод, как и двухэтажные домики на улице Горького и проспекте Луначарского, строили после войны пленные немцы, жившие в нашем городе до середины 50-х годов.
Чуть выше судоремонтного, где теперь улица Химиков, находился льнозавод. Запомнились скирды и синий двухэтажный домик администрации. На все Заречье было четыре продовольственных магазина, располагавшихся в деревянных зданиях на улицах Биржевой, Красной (человский), Первомайской и в криуле у парка – магазин водников, и два промтоварных – тоже на Биржевой и водников – стена в стену с продовольственными. Считалось, что лучший товар был в магазинах водников, то есть ОРСа (отдела рабочего снабжения) Северо-Западного речного пароходства, которому подчинялись наш порт и судоремонтный завод. Уважительно говорили: ленинградское снабжение!
Наша семья ходила в ближайшие магазины на Биржевую, а за целевыми покупками ездила «в город» - так называлась старая часть Череповца за Ягорбой. Так и говорили: «Поеду в город». В магазинах работали наши знакомые: мать Валерки Хамова, бабушка Ленки Пичугиной. Они знали наших родителей и нас всех если не по имени, то в лицо, и надо было со всеми здороваться. Вообще старое Заречье было большой деревней, где все всех знали. Или работали вместе, или учились, или соседствовали. До сих пор отец, услышав от меня знакомую фамилию, может спросить: «А это не сын такого-то, который работал со мной (или учился, или жил в Заречье)?»
Другим зареченским местом, где все встречались, была двухэтажная поликлиника на улице Портовой. Поначалу там принимали вместе и детей, и взрослых. Потом, с начала 70-х, - только детей. Первое воспоминание о поликлинике – это стеклянный шкаф с пластмассовыми игрушками, которые давали нам подержать на приеме у врача. В детстве я часто болела, в основном простудными заболеваниями. На вызов домой много лет приходила доктор Елесичева, а вот имени – не помню. Лет с 10-ти, наверно, я ходила к врачам одна: на прием, на прогревание, на уколы, если таковые назначались. Сама записывалась в регистратуре, брала карточку и талон. Сейчас в здании нашей поликлиники находится станция скорой помощи.
В поликлинику можно было добежать пешком - через две рощи, через школу, через баню, а можно было две остановки проехать на автобусе. На автобусе – интересней и проезд всего 5 копеек, только вот ждать автобуса приходилось на Биржевой иногда очень долго. Так что по времени - пешком или на автобусе – получалось почти одинаково.
Здесь как раз уместно рассказать о средствах передвижения в городе нашего детства. По Заречью мы, за редким исключением, ходили пешком. И не только потому, что автобусы не ездили по деревянным улочкам. Просто так было принято. Это было нормально: отмахать два километра в школу, после уроков сбегать к родственникам в район теперешней улицы Краснодонцев, зайти в магазин и снова вернуться домой на Головные. Думаю, километров 8 «на круг» выходило. А автобусы ходили сначала одного маршрута - № 1 (в обиходе - «единица» или «однерка») по Первомайской и Красной на Биржевую, а потом появился № 2, который шел по улице Гоголя к деревне Питино («двойка»).
Сейчас только подумалось, что, выходит, Первомайская была нашим главным проспектом Заречья. Посудите сами: двухэтажные дома, магазины, кинотеатр, поликлиника, школы, автобус – все были или на этой улице или в непосредственной близости к ней. Там же находились единственная в районе аптека (ах, как там пахло неповторимо!), взрослая и детская библиотеки (тоже с чудесным запахом деревянного дома и книжек), баня, парикмахерская, фотосалон («фотография», как мы говорили) и даже небольшой сквер – Гоголевский. А вот стоял ли уже там бюст известного писателя, не знаю.
Что еще запомнилось? Появление швейной фабрики «Рассвет». С точностью до месяца могу сказать, когда ее строили: в мае 1972 года выкладывали стену, выходящую на теперешний проспект Победы (я стояла на автобусной остановке, смотрела, как рабочие кладут кирпич, и подумала: надо запомнить эту дату и вот, запомнила!). А в 1973 году отец уже работал на фабрике электриком.
Застраивать Заречье каменными «городскими» домами начали в конце 60-х. По какой-то им одним известной логике архитекторы спланировали сначала 16-й микрорайон (у перекрестка улиц Краснодонцев и Архангельской). Потом вырос 17-ый – между улицей Краснодонцев и железной дорогой. Стали получать квартиры родители моих одноклассников: из деревянных домов Биржевой улицы переехали Беловы и Ветровы, с Первомайской – Драчевы. Одновременно в школу пришли ребята, которые поселились в новых домах: Коля Кичигин, Света Пименова, Виктор Раушкин.
Строили в те годы много и быстро. Дома росли как грибы. В 1971 году уже были застроены пустыри от Краснодонцев до Беляева, и наши родственники Марышевы получили большую трехкомнатную квартиру в «китайской стене» череповецкого образца – это длинная-предлинная пятиэтажка на улице Беляева, которой, если не ошибаюсь, присвоено даже три номера: 3-й, 5-й и 9-й. К тете Юле Марышевой мы ходили мыться и стирать белье.
Нечетная сторона проспекта Победы от Архангельской до Юбилейной была выстроена к 1972-му году. Здесь впервые появились эти длинные узкие серые девятиэтажные дома, которые потом еще долго возникали в разных местах Заречья и в старом городе – от проспекта Луначарского до Набережной, нисколько наш город не украшая.
В начале 70-х стало ясно, что главной магистралью нового Заречья станет проспект Победы. Улица была спланирована широкой, с двусторонними полосами движения, с боковыми въездами во дворы. К 1973-му году стройка уже шла и на четной стороне проспекта. В этом году другие наши родственники – сестра бабушки Лиды Дина Августовна и ее муж Борис Андреевич - получили квартиру на Гоголя, 116. Да-да, проспект Победы до 1975 года в Зареченском районе назывался улицей Гоголя: он стал продолжением прежней улицы Гоголя, которая шла от Ягорбского моста до Архангельской. А в старой части города в проспект Победы была переименована улица Красноармейская (только название площади осталось прежним). К 30-летию Победы в Великой Отечественной войне в городе появилась самая длинная улица, которая шла от цехов металлургического завода до новостроек Заречья. Нумерация домов в Заречье была изменена, и дом тети Дины, бывший № 116 по ул. Гоголя, стал № 166 по проспекту Победы.
Вообще 1975 год запомнился многими событиями. Появился новый кинотеатр «Победа», построенный почти на огороде моей бабушки Татьяны в деревне Питино. Ее дом снесли одним из последних. Вдове участника войны дали комнату с подселением в двухкомнатной квартире совсем рядом – дом № 141 по проспекту Победы был уже построен и почти все жители деревни получили там жилье. В этой связи надо сказать, что частные дома в Заречье того времени сносили десятками, о согласии переехать в благоустроенное жилье людей особо не спрашивали. Кстати, нам сейчас может показаться, что всем хотелось жить в каменных домах с удобствами. Но я не понаслышке знаю, что это не так. Дядя Борис, муж бабушкиной сестры, до конца жизни утверждал, что жалеет о снесенном деревянном домике, который он сам построил на улице Лермонтова. Там была совсем другая жизнь: с баней, садом, собакой, мастерской. За дома, дворовые постройки, плодовые деревья и кусты хозяева получали минимальные компенсации, а продать разобранный дом на вывоз было почти невозможно – не было спроса.
Кинотеатр «Победа» нас, подростков, совсем не впечатлил. Здание низкое, какого-то барачного типа, оно совсем не вписывалось в окружающее пространство и терялось среди высотных домов. Мы не смогли его полюбить так, как любили «Октябрь» или появившийся двумя годами раньше «Современник».
Вместе с продвижением жилой зоны на восток продвигались и автобусные маршруты. «Двойка» стала ходить до Юбилейной, пошли автобусы по новой улице Краснодонцев – маршруты 5, 11 и 12. Но все равно, удобнее было бегать пешком, особенно если надо пересечь Заречье сверху вниз – от Головных до Краснодонцев. Там находилась «взрослая» поликлиника, книжный магазин, магазин «Зареченский» - первый универмаг в нашем районе. Я радовалась «приближению» библиотеки, которая появилась в 12-этажке около кинотеатра «Победа» - ходила туда и в старших классах, и в институте.
А вот наши Головные сооружения постепенно утрачивали свой неповторимый заповедный облик. Город подступил так близко, что говорить о каком-то особенном устройстве нашей хуторской жизни уже не приходилось. Всюду были новые люди, которые по-хозяйски ходили мимо наших окон, вытаптывали полянки, рвали цветы, располагались на берегу Шексны, превратив его в городской пляж. Не знаю, как мои друзья, но я очень переживала это вторжение. Но и наша жизнь не стояла на месте. Скоро мне пришлось уехать из родных мест, а вернулась я через несколько лет уже совсем в другой Череповец.
ГЛАВА 6. ГОРОД
Сразу надо признаться, что истории нашего Череповца в детстве мы не знали. Да и откуда было знать? В школе классе в 5-м шел краткий курс краеведения. Помню тонюсенький учебник о Вологодской области, в котором были, в основном, географические сведения. Особенно меня поразило тогда, что в наших краях тоже есть полезные ископаемые. Оказалось, что это просто торф и известняк. Еще была у меня книжка Малкова «По земле Вологодской». Каждому городу или крупному поселку посвящалась в ней отдельная глава. Так вот, история Череповца, по мнению автора, начиналась с 1946 года – с началом строительства металлургического завода.
И все же детская память сохранила много интересного из тех лет. Помню старый Советский проспект с его двухэтажными домиками – деревянными и каменными - еще настоящими, дореволюционными, не подвергшимися реставрации «под старину» или, что еще хуже, новоделу «под старину». Центром проспекта были, конечно, четыре красивых здания из красного кирпича на перекрестке с улицей Ленина и знаменитые «криули» - дорога по кольцу вокруг этих зданий. В здании современного камерного театра размещался тогда дворец культуры металлургов, или сокращенно ДКМ. Туда мы, школьники, ходили на утренники и детские спектакли. Была такая традиция в школах: накануне выходных учительница раздавала бесплатные пригласительные билеты в театр. Чаще их получали те, кто хорошо учился. Что там были за утренники, в памяти не осталось. Вероятно, что-то октябрятско-пионерское. Но часто шли и игровые спектакли. Здесь же почему-то проходила торжественная регистрация рождений. В памяти остался летний день, когда родители с маленьким братом Генкой, завернутым в одеяло, и я поднимаемся по широкой лестнице ДКМа на второй этаж. В фойе стоит стол, из-за него поднимается нарядная женщина, звучит красивая музыка и нас поздравляют с рождением нового человека. Вручают свидетельство о рождении, какой-то подарок для Генки, кажется, набор одежды для новорожденных, а мне - пластмассовую игрушку.
На Советский проспект ездить было сравнительно близко, а вот на площадь Строителей - во дворец культуры строителей поездка порой занимала полдня. И все равно мы с удовольствием посещали эти «очаги культуры». Особенно любили в антракте бегать в буфет, ведь мама давала 10 копеек на проезд и 25-30 на пирожное и кофе. Но это я уже забежала вперед. А хотелось бы еще пройтись по родному Советскому.
В здании, где сейчас находится управления по делам культуры, в 1970-е годы был городской дом культуры. Вот сколько «культуры» было в одном городе! Мне он запомнился красивой мраморной лестницей, блестящими люстрами и новогодней елкой, куда отец получил для нас билеты, работая на фабрике «Рассвет».
В сторону Соборной горки мы ходили редко. Церковь никто из семьи не посещал, но я знала, что она действующая: на службы ходили наши соседки баба Маша Меньшикова и тетя Шура Митрушина, жившие с нами в одном доме. А вот в зверинце, который кощунственно размещали почти каждый год на Соборной площади, мы с бабушкой бывали. Впервые я зашла в Воскресенский собор 1 мая 1975 года после первомайской демонстрации. День был такой жаркий, что мы сняли пальто и даже обувь – шли по проспекту в одних чулках! Чудили, в общем. И дочудились. С красными бантами на груди гордо залетели в храм, прошли до середины мимо бабушек в платочках и, не зная, что делать дальше, смутились и убежали.
На Соборке была пристань – место довольно оживленное в то время, потому что ходили теплоходы на местных линиях до Лапача, Домозерова, Степанова, скоростные «Метеоры» до Ярославля, Вытегры, вернее - до Девятин, с заходом в Белозерск, а также останавливались рейсовые двух- и трехпалубные теплоходы, шедшие с Волги и из Ленинграда. Кажется, впервые я побывала на пристани в 1969 году, когда к нам приехали родственники из Новосибирской области. От нас на теплоходе они поплыли в Ленинград. Вместе с ними я ездила за билетами. Запомнился киоск с сувенирами, стоявший рядом с пристанью. Мне была куплена там красивая матрешка, прожившая со мной потом полжизни.
А с 1978 года «Метеор» стал для меня надолго привычным средством передвижения, поскольку несколько лет я прожила в Рыбинске, куда в то время летом проще было добраться по воде. Пять часов болтанки в Рыбинском водохранилище чаще всего не проходили даром: я постоянно простывала, поскольку не могла сидеть на высокой волне в салоне и выходила на ветреную палубу. Сначала «Метеор» заходил в Мяксу, потом в Пошехонье, перед Рыбинском был шлюз, за которым начиналась Волга. В выходные дни билеты купить было трудно, народу ездило много.
В детстве мы плавали на небольших однопалубных теплоходах со странным названием «ОМО» в Кириллов и Углич. Так организовывали нас досуг профсоюзы тех предприятий, где работали родители. В Углич плыли ночью, другой ночью возвращались обратно. Я не смогла уснуть в этой детской суматохе, сошла усталая на берег и… поразилась красотой утреннего города. Было еще рано, я впервые шла одна с пристани по пустынному Советскому на автобусную остановку. Всюду разливалось солнце, стояла какая-то звонкая тишина: пели птицы, а машин и людей не было совсем. Милые домики, деревья на тротуаре - все такое родное, наше, мое… Это, пожалуй, было одно из первых чувств сопричастности с местом, где довелось родиться и жить.
На старом Советском проспекте находился дворец пионеров (кажется, дом № 19). Туда я ездила, будучи председателем совета пионерской дружины нашей 19-й школы - на заседания клуба этих самых председателей. Нас учили работать со своими сверстниками, придумывать новые нескучные дела. Это была, как сказали бы теперь, работа с персоналом. Там я впервые увидела Ангелину Анатольевну Алексееву, знаменитую череповецкую пионервожатую, рядом с которой выросло не одно поколение ребят. Тогда она была уже худенькой старушкой и вела изокружок. 1 апреля 1973 года открылся новый дворец пионеров на улице Сталеваров – красивое современное здание из стекла и бетона. Я каким-то образом попала на это открытие, было интересно. Все основные кружки и студии переехали с Советского проспекта на Сталеваров.
На перекресте с улицей Энгельса (теперешней Милютина) была наша любимая кулинария. Там можно было отведать вкуснейший кофе с коржиком или песочным пирожным – удовольствие копеек этак на 15-20. Кофе был с молоком, наливали его в стеклянный стакан из большой емкости, похожей на термос. В кулинарию мы, маленькие, забегали зимой и просто погреться. Сюда же иногда мама посылала меня за тестом для домашних пирогов.
На улице Энгельса стоял кинотеатр «Горн» (теперь «Рояль-вио»). В мое время он был детским – здесь шли фильмы для детей. Если появлялся новый интересный фильм, мы ездили смотреть его всем классом. «Чудак из 5-го «б», «Внимание: черепаха!»… В этот кинотеатр нам давали бесплатные абонементы на фильмы и мультфильмы, например, во время новогодних каникул. И можно было ходить в кино каждый день. Однажды мы с братом попали на премьеру третьей серии «Ну, погоди!»: выступал сам Котеночкин и сказал, что мультфильм показывается впервые.
А как не вспомнить знаменитые канцелярские магазины на Советском: на четной и нечетной стороне, ближе к Красноармейской площади. Одного из этих домов сейчас уже нет. На его месте построен новый, в котором находится Центр занятости населения. Второй был почти напротив. В конце августа в этих магазинах закупались практически все школьники Череповца. Тетради в клетку и в линейку брали сразу по 50-100 штук. А чего мелочиться? Больше набегаешься потом. Лучше взять с запасом – на весь учебный год, к тому же стоили они всего 2 копейки.
Рядом с канцелярским магазином на четной стороне стояло зеленое двухэтажное здание книжного магазина «Военная книга». Литература там продавалась всякая, но большой раздел был посвящен военным наукам и книгам о войне. В то время выходило много мемуаров советских военачальников – они еще были живы. Но нас эта тема мало интересовала, впрочем, здесь можно было купить недорогой подарок мальчикам на 23 февраля.
Чуть не забыла рассказать еще об одной достопримечательности Советского проспекта и советского времени: стойке с газированной водой, которая появлялась с первыми теплыми днями на перекресте с улицей Ленина – около аптеки. Женщина в белом переднике наливала в стаканы воду с сиропом за 3 копейки. Стаканы тут же мылись на каком-то круглом столике, куда подавалась по шлангам вода. Вокруг этого места всегда было сыро.
Советский проспект в детской памяти остался центральной улицей города. На него сворачивали почти все автобусы, шедшие из Заречья. Переехав по мосту речку Ягорбу, автобус неспешно поднимался в гору на Красноармейскую площадь. Справа оставались густозаселенная лодочная станция, двухэтажная деревянная больница водников, такая же двухэтажная вечерняя школа для рабочей молодежи, а слева – каменный двухэтажный дом из красного кирпича с вывеской «Прием пушнины» (теперь – центральный офис Севергазбанка). С обеих сторон до самой площади тянулись жилые двух- и одноэтажные дома с палисадниками. Красноармейская улица от моста до площади пересекала Детскую, Пролетарскую и Социалистическую. К 1980-м годам все эти улочки большей частью были снесены и сейчас сохранились только в районе от улицы Ленина до Шексны. Правда, в каменной современной застройке еще можно увидеть старую аллею березок, стоявшую перед деревянными домиками улицы Пролетарской. Как жалко, что горе-архитекторы (скорее всего, люди приезжие, не знавшие и не любившие город) не сохранили историческую планировку старой части Череповца! Не нами это было построено – не нам было и ломать.
Красноармейская площадь – самый главный перекресток города. Здесь висел первый светофор. Отсюда уже ходил на завод трамвай – почему-то № 2 (в отсутствие № 1). Моя двоюродная сестра Жанна, жившая на улице Мира, в детстве с гордостью говорила, что к ним нужно ехать сначала на автобусе, а потом на трамвае. И мы ей завидовали, потому что такой замечательный вагончик с деревянными отполированными скамейками к нам в Заречье не ходил.
Площадь окружали деревянные жилые домишки, порой даже очень ветхие, кроме одного – красивого четырехэтажного каменного здания, которое было видно издалека. Оно и сейчас выделяется своим нестандартным видом: некоторое время назад надстроен мансардный этаж. Я имею в виду офисное здание около «пушки».
На проспекте Луначарского, 26 и сейчас находится МУП «Водоканал». Мои родители и бабушка много лет проработали «на воде». Конечно, не в самой администрации, а на водоочистной станции Головные сооружения. Когда нужно было посетить начальство, то говорилось: «Поехал в контору». Лишь через много лет устаревшее слово «контора» было заменено на «управление» («Принята в управление «Водоканал» - первая запись и в моей трудовой книжке). От Головных сооружений до управления ходила сначала служебная машина-фургон с лавками вдоль стен, а позже небольшой автобус, и родители ездили туда получать зарплату и по другим рабочим вопросам. На этот автобус можно было сесть и нам, детям. Мама заранее предупреждала, чтобы к 17 часам мы выходили на дорогу. Автобус нас подбирал, и мы ехали с рабочими по их остановкам.
В «Водоканале» мы с братом бывали чаще всего в конце августа, когда родители получали зарплату, и мы шли с ними на рынок и в магазин «Детский мир» одеваться перед школой. Рынок (и продовольственный, и промтоварный) находился, как и теперь, на улице Горького около башни, только был он сплошь деревянным. Помню широкий крытый павильон с прилавками по обе стороны. Там продавалось все, что нам было надо: школьная обувь, футболки, синие спортивные костюмы на физкультуру, кеды и полукеды, тапки, шапки, белье. Были еще и открытые прилавки для торговли овощами, фруктами, цветами. И бабушек торгующих было тогда очень много.
Через дорогу от рынка был наш любимый магазин «Детский мир». Каждый раз входить туда было одно удовольствие. Сначала большой отдел игрушек: куклы, резиновые и пластмассовые звери, машинки, заводные игрушки, игры в коробках… Да всей этой красоты и не перечислишь! Прилипнешь животом к прилавку и разглядываешь! Дальше продавались канцтовары, одежда для новорожденных, обувь. Это теперь понимаешь, что особого выбора-то и не было, но без покупки обычно не уходили: все вещи были добротные, служили достаточно долго. На другой стороне перекрестка улиц Горького и Ленина, в девятиэтажке, был как бы филиал «Детского мира» - «Бирюсинка». Там продавалась верхняя одежда для девочек и мальчиков и школьная форма.
Да, стоит еще рассказать о рыночной достопримечательности, сохранившейся до нашего времени. Эта водонапорная башня из красного кирпича красивой ажурной кладки. Раньше она казалась довольно высокой: на улице Ленина и проспекте Луначарского еще не было девяти- и двенадцатиэтажных домов. Во времена моего детства в башне была электромастерская Водоканала. Одно время там работал мой отец, и благодаря этому обстоятельству мне удалось не однажды бывать там внутри. Поразила винтовая лестница по стене на самый верх. Страшно!
В управлении «Водоканал» на проспекте Луначарского мы появлялись и еще один раз в году. Неизменно в один и тот же день - 2 января - для детей проводилась новогодняя елка. В преддверии нового года родители приносили нам красивые пригласительные билеты, и мы с удовольствием участвовали в нехитрых представлениях, где Дедом Морозом и Снегурочкой были чьи-то отцы и матери. Особенно нравились нам новогодние подарки: в бумажной упаковке, с неизменными яблоками, вафлями, батончиками, грецкими орехами. Ребятам, которые хорошо учились в школе, профсоюз всегда дарил книги. У меня за время учебы их было получено несколько, в том числе и самая любимая книжка (до сих пор!) «Бун-Тур», прочитанная не один раз уже и моими детьми.
В краеведческий музей на проспекте Луначарского я попала впервые в 1969 году вместе с тетей-географом из Новосибирской области. Тогда еще не было отдельного археологического музея, и мы начинали осмотр экспозиции с древних времен. Впоследствии я довольно часто бывала в обоих зданиях старого музея и в художественном музее на улице Ленина за «Голубым экраном».
Улица Горького была нами в детстве обжита также хорошо, как и Советский проспект. Судите сами. Здесь находился парк с каруселями и единственным в городе фонтаном – Ленинского комсомола. Напротив - кинотеатр «Комсомолец» с его зеленым и красным залами и картинами народных гуляний на потолке в фойе. Само здание кинотеатра тоже впечатляло: сталинский ампир 1950-х годов. Дальше, если идти по улице Горького вниз, к Шексне, то слева будет старинный парк с высокими старыми деревьями – Соляной сад. Хотя в мое детство его называли просто парком культуры и отдыха. Там было здорово: высокие качели-лодочки, колесо обозрения, карусели, танцплощадка. В день пионерии 19 мая, если было тепло, мы обязательно бежали в этот парк, качались и крутились на аттракционах до упаду, если мороженое, шатались по дорожкам, толкали друг друга на скамейках, орали и хохотали. Кстати, в этот день маленького человека в красном галстуке все городские автобусы возили бесплатно. Уважали! В этот парк ходили также, если нужны были желуди для поделок. У нас в Заречье ни дубы, ни клены не росли.
Запомнилось еще, что на перекрестке улицы Горького и Ленина на углу «Детского мира» продавали вкуснейшие жареные пирожки. Опрятная тетенька, стоявшая там в любую погоду, доставала пирожок вилкой из большого бака, заворачивала в маленький кусочек бумаги и совала тебе в руку. Стоили они 5 или 7 копеек. Я особенно любила с творогом.
Постепенно была исследована нами улица Горького и в сторону вокзала, хотя там приходилось бывать не часто. В 1973 году открылся новый кинотеатр «Современник». Мы, подростки, его быстро «заценили»: красивое фойе в два этажа, буфет, удобный высокий зал. Все новые фильмы начинали показывать там. И мы с удовольствием ездили из Заречья «доставать билеты».
На автовокзал я попала впервые в 1975 году, когда стала ездить на дачу в деревню. Тогда еще относительно новый, автовокзал наш смотрелся красиво и вызывал у меня сладкое и немного тревожное чувство близкой дороги и встречи с новой будущей жизнью. Там и сейчас сохранилось мозаичное панно во всю стену, символизирующее, как мне кажется, всю нашу жизнь: бегут кони с развевающимися гривами, раскачиваются колокола, идет под дождем женщина с ребенком на руках…
По улице Ленина дальше стадиона «Металлург» ездить было вроде как не зачем. На стадионе проходили разные школьные соревнования. Я там бегала на 300 метров. Все эти поездки сопровождались неизменным заходом в детское кафе «Буратино» (современный торговый центр «Пупа»). Вваливались мы туда большой школьной компанией. Что удивительно, кафе по сегодняшним меркам было маленьким, но столиков всегда всем хватало. Покупали развесное мороженое с сиропом, тертым шоколадом или вареньем. Три круглых шарика непередаваемого вкуса в вазочке на высокой ножке! Удовольствие поедания растягивали, как могли дольше. Кто не жил в 70-х годах, тому не понять чувств советского школьника, неизбалованного разными там сникерсами! Если я не ошибаюсь, развесное мороженое продавалось только в «Буратино». А в обычных магазинах мороженое в стаканчике с палочкой за 13 копеек или пломбир за 19-ть были и то не каждый день, по крайней мере, у нас – в Заречье.
В одном доме с кафе «Буратино» находились диетическая столовая, в которой можно было отведать дефицитной в то время гречневой каши, и фирменный магазин «Снежинка», где продавались вологодские кружева и всякие замечательные сувениры. На мой взгляд, было очень удобно: все знали, что за подарками надо ехать в «Снежинку».
На улице Ленина запомнились дома «с орнаментом» под крышей. Это на перекрестке с улицей Сталеваров – из красного кирпича выложены ромбики на белой кладке. Рядом был магазин «Голубой экран», куда со всего города ездили покупать телевизоры, радиоприемники, пластинки.
Особое место в нашем детстве занимала площадь Металлургов. Туда мы ходили на октябрьские и первомайские демонстрации с родителями. Работники «Водоканала» всегда шли в десятой колонне – после всех крупных предприятий города. В школьное время здесь проводились парады в день пионерии и смотры строя и песни в военной игре «Зарница». Тогда мы большими колоннами шли от своей школы из Заречья пешком. Путь немалый. Никакого милицейского сопровождения в те времена не было. Учителя вели нас на свой страх и риск.
Вот таким запомнился мне наш город. Вместе с нами он рос и вширь, и ввысь. Как раз в эти годы шло бурное строительство. Все деревянное безжалостно сносилось. На наших глазах многие места изменились до неузнаваемости. Но как же здорово, что сохранился, пусть и в несколько измененном виде, Советский проспект, что по-прежнему радует глаз обновленный Воскресенский собор, что живы «криули», на которых теперь по праву стоит памятник выдающемуся городскому голове Ивану Андреевичу Милютину, 47 лет трудившемуся на благо родного города.
ГЛАВА 7. ШКОЛА
Получается, что почти все долгие дни нашего детства прошли в школе. До школьной поры я помню свою жизнь эпизодически, причем совершенно непонятно, почему в памяти остался тот или иной день, событие, человек, просто ощущение чего-то: запаха, вкуса, чувства тревоги, ожидания, радости…
Начало учебы я ждала и школу заранее любила. Мне туда хотелось. Самая ближайшая к нашим Головным была 19-я - около Макаринской рощи, в те времена еще достаточно новая, открывшаяся в 1964 году. Трехэтажный главный корпус школы возвышался над деревянными домиками старого Заречья. Этой школе и сейчас принадлежит один из трех оставшихся номеров по практически исчезнувшей улице Суворова - № 5.
В нашу школу ходили ребята с разных углов Заречья. В то время в этом районе было всего три школы: 7-я на окраине, у льнозавода, совсем маленькая 10-я на улице Первомайской и наша – большая, современная, со спортзалом и мастерскими для уроков труда. Деревянная застройка Заречья была довольно обширной. У нас учились ребята со всей округи: от Биржевой и Красной до современной улицы Краснодонцев. Ходили за несколько километров не только с наших Головных сооружений, но и из деревень Урывково и Волгучино. Это территория современного профилактория «Адонис» и еще далее. На служебном автобусе привозили в 9-10 классы детей из воинской части под Ирдоматкой. Оттуда к нам ездила несколько лет и пионервожатая, жена офицера, Муковоз Нина Андреевна.
В конце 60-х – начале 70-х построили среди новых домов 23-ю школу и новую 10-ю, но все равно многие наши ребята, даже переехав в новостройки, продолжали ходить в родную 19-ю. Сюда же поступали и те, чьи родители получали квартиры в Заречье, в домах, построенных на месте снесенных деревянных построек.
В первый класс я пошла в 1967 году. Летом мне купили письменный стол, который на долгие годы стал предметом моей гордости. Это только представить: свой письменный стол с широким передним ящиком, где я хранила ручки, карандаши, чернила, всякую мелочь, и тремя боковыми маленькими ящичками для книг, тетрадей и камней! Да-да, у меня была коллекция красивых камушков, найденных на берегу Шексны. Почему я так подробно рассказываю? Да потому, что в наше время не каждый школьник мог похвастаться своим письменным столом. Обычно уроки готовили за обеденными столами. Моему брату, который пошел в школу через пять лет, отдельный стол ставить было уже некуда – квартира не позволяла.
Первый портфель был очень красивый: черный, с каким-то выпуклым рисунком. Опять же все не так, как сейчас – ранцев даже первоклассники не носили. Форма – коричневое платьице с белым воротничком и манжетами. Каждую субботу воротник и манжеты надо было отпарывать и стирать, а потом снова пришивать. Сначала это делала мама, а начиная со средних классов, уже я сама. К платью полагался обязательный черный фартук с карманами, а по праздникам – белый. Школьное платье было всего одно. Уж не знаю, когда мама умудрялась его стирать.
Помню удивительный запах новых школьных принадлежностей. До сих пор для меня так пахнет день 1-е сентября. А еще он пахнет флоксами. Эти цветы вместе с георгинами и астрами срезали нам наши мамы и бабушки со своих грядок и делали неизменный первосентябрьский букет.
До начала занятий я побывала в школе лишь однажды - с мамой. В тот день мы смотрели списки первых классов и обнаружили, что я попала в 1-а, а моя подружка и соседка Галя Чистякова - в 1-б. Познакомились с учительницами первых классов: Людмилой Сергеевной и Анастасией Васильевной. Мама попросила записать нас в один класс, чтобы вместе ходить в школу, но нам сказали, что классы находятся рядом, на первом этаже, и расписание практически одинаковое. Так мы и учились с Галей всю школьную жизнь в разных классах. То – дружили, то – не дружили, обижались, ссорились, мирились. Но поскольку жили рядом, да еще на таком «хуторе», как Головные сооружения, не общаться не могли, по крайней мере - летом.
Первый школьный день помню эпизодически. Утром вскочила рано. Завтракать не могла от волнения. Перед зданием школы дети были выстроены на «линейку». Два первых класса стояли впереди, как самые маленькие. Учительница Людмила Сергеевна понравилась сразу: спокойная, с добрыми глазами, говорила на «о», как и моя мама. Тогда ей было 44 года. Прозвенел звонок и нас повели в школу. И тут я испугалась: портфель-то мой остался у мамы, которая стояла в дальних рядах! И вот, сколько лет прошло, и мамы уже давно нет в живых, но каждый год первого сентября я вспоминаю эту трогательную картину: моя молодая – всего 28 лет – мама с трудом проталкивается сквозь плотную толпу учеников и родителей и через головы, уже на крыльцо, передает мне мой черненький портфель!
Села я на вторую парту, как и учил меня отец. Соседкой оказалась девочка с косичками - Наташа Меньшикова. Людмила Сергеевна показала нам, как нужно сидеть за партой: прямо, положив руку на руку. Кстати, надо особо сказать о партах, бывших в то время в школах. Это было удивительное столярное изделие, рассчитанное на двух учеников: одновременно и стол, и сидение в одной связке. Наклонная доска стола позволяла удобно писать. Вверху стола была горизонтальная планка с углублениями-«лодочками» для ручек и карандашей против каждого рабочего места, а посредине ее – круглое углубление для общей чернильницы. Внизу стола – откидывающиеся крышки, чтобы ученик мог спокойно встать. Эти крышки были на петлях и часто хлопали о парты. Учителя постоянно делали замечания: «Не хлопайте крышками!», как будто мы это делали специально. Сидение было общим для двух учеников, с прямой спинкой. Кажется, внизу была подставка для ног. Сидеть за такой партой, если она походила тебе по росту, было довольно удобно.
Забегая немного вперед, хочу вспомнить, как приходилось нам мыть наши классы с такими вот громоздкими партами (а мыли полы мы с 5-го класса). Эти парты не передвигались, а просто заваливались на бок, а потом, часто с грохотом, опускались обратно на пол. А вот таскать их было, действительно, тяжело.
Да и сами парты в конце недели положено было мыть. Для этого мы приносили из дома тряпочки, соду или мыло и старательно оттирали чернильные пятна, рисунки и надписи. Чего только на партах не писалось! Чаще всего для школьного творчества использовались обратные стороны крышек. Там было все: от признания в любви некой Зое до банальных сообщений типа «здесь сидели Вова и Вася». Однажды я прочитала даже призыв к администрации школы: «Долой Фесенко!», который, надо сказать, был злостным хулиганом из 9-го класса и всех «достал».
Летом парты полагалось красить, чаще всего в коричневый или зеленый цвета. Это делали старшеклассники или родители.
Но вернемся в мой первый класс. 1-го сентября в тот год была, вероятно, суббота, потому что вечером, после школы, мы с бабушкой пошли к ее сестре тете Дине на улицу Лермонтова мыться в бане (а баню у них топили по субботам). Улица Лермонтова в старом Заречье находилась примерно между сегодняшними улицами Тимохина и Архангельской, за 28-й школой. Шли мы по Суворова вниз, и вот на улице Свердлова встретили женщину, просто одетую, с ведром воды. Это была моя учительница Людмила Сергеевна Казанова. Оказывается, она жила на этой улице в деревянном доме. Я засмущалась, а она меня сразу узнала и, поздоровавшись с бабушкой, сказала: «Моя ученица!» Вот какая профессиональная память у учителей: целый класс новых детей видела первый раз и запомнила! Они еще поговорили с бабушкой и выяснили, что имеют общих знакомых. Семья Людмилы Сергеевны одно время даже жила на квартире у другой бабушкиной сестры здесь же, на улице Свердлова, пока строился их дом. А переехали они из Белозерска. Там она окончила педагогическое училище, а потом в Череповце – педагогический институт.
В школе все для меня было ново и непривычно. Раньше мне не приходилось так много времени проводить вне дома: я не ходила в садик, не бывала в больших детских коллективах. А тут сразу навалилось: 3-4 урока, неблизкий путь в школу и обратно, человек 30 мальчишек и девчонок со своими характерами плюс «ответственность за результаты учебы», которую на нас с первых же дней возложили школа и родители. Что ж, надо было начинать тянуть эту лямку. И мы потянули долгие 10 лет.
В один из первых школьных дней Людмила Сергеевна прямо на уроке вывела нас в школьный коридор. Было тихо, все дети в классах. А мы, построившись парами, изучали школьное здание. Учительница показала нам туалеты, столовую, раздевалку, спортивный зал, кабинет врача. Первоклашки тогда располагались на первом этаже, чтобы не лазали по лестницам и не путались под ногами старших. Но помню, что мы прошли по всей школе и побывали на всех этажах.
Столовая в начале сентября еще не работала. Мама давала мне с собой еду: яблоко, два бутерброда с маслом или с сыром, которые все пачкали в портфеле, ведь пакетов и контейнеров тогда не было, заворачивали продукты в бумагу. Потом начала работать столовка, мы сдавали деньги на завтраки. После второго урока учительница водила нас организованно в столовую, где для маленьких столы были уже накрыты. Мне всегда очень нравилось, как кормят в школьной столовой. Не любила только творожный сырок, который тоже давали на завтрак в младших классах. В столовке нашей школы пекли большие пироги, резали на куски и кусками продавали. Если у тебя было 10-15 копеек, ты после уроков мог зайти в буфет и съесть пирог с чаем или молоком. А некоторым, уж не знаю по каким признакам – то ли по состоянию здоровья, то ли малообеспеченным, полагались пирожок и молоко после уроков бесплатно. Вот лафа!
Начались школьные будни. Кажется, я уже умела немного читать и считать, хотя не помню, занимался ли кто-нибудь со мной дома до поступления в школу. Во всяком случае, уже в третьей четверти бегло читала «Филиппка». Учиться писать было труднее, потому что писали мы, по крайней мере, в первом классе простой ручкой с пером, окуная его в чернила. Перо нужно было держать правильно – под определенным углом, чтобы оно не царапало бумагу. Сильно нажмешь – сразу же спустится клякса, слабо нажмешь – ничего не видно. Постоянно подцеплялись волокна бумаги и волоски, перо могло согнуться или разъехаться в разные стороны внизу, поэтому непременными атрибутами наших пеналов были запасные перья и, как она называлась, эта штука для чистки пера из нескольких круглых лепесточков плотной ткани, соединенных кнопочкой посредине? Вспомнила сама, потом проверила в Интернете – конечно, перочистка! Такая красивая в начале учебного года и такая грязно-лохматая уже после первой-второй четверти. Вам, потомки, и не снилось!
А чернильница-непроливашка? Она только так называлась, непроливашкой. На самом деле, каким-то неизвестным образом чернила проливались на парты, на пол, на тетради и книги, на руки и одежду, во внутренности портфеля, на соседа по парте и даже на учительницу, если она оказывалась ненароком рядом. Дома надо было не забыть заправить чернильницу фиолетовыми чернилами из банки, которая хранилась у меня в переднем ящике стола и там тоже часто проливалась. Для тех, кто забывал долить чернил дома или у кого они заканчивались на уроках, в классе была запасная баночка. Моя первая и, наверное, последняя чернильница была красивой – беленькой с фиолетовым рисунком.
Писать буквы и цифры полагалось с нажимом в определенных местах, указанных в прописях. Буквы начинались с красивых точек и завитушек, особенно заглавные. Трудное было дело – овладевать красивым и правильным письмом. Кажется, мы были последним поколением школьников, выводивших в тетрадках всю эту красоту. Буквально через пару лет старые прописи отменили, и новые первоклассники учились писать буквы уже по упрощенному варианту, а слова - без отрыва ручки от бумаги.
А в первом классе «грязи» в тетрадках еще хватало. Мама несколько раз заставляла переписывать домашние работы, добиваясь от меня какого-то идеала. Но «тройки» все равно были. Тогда ведь учителя не церемонились, не выдавали, как сейчас, «солнышки» и «смайлики» за хорошую работу, а ставили настоящие оценки и в тетрадках, и в журнале почти что с первых дней учебы. Еще запомнилось, что сначала я писала настолько медленно, что приходилось дописывать тексты на перемене. Но постепенно и это прошло.
В младших классах мы учились три года. Это тоже стало новшеством, поскольку до нас младшая школа была четыре года. Людмила Сергеевна вела все предметы, кроме физкультуры и пения. Характер у нее был крутой, голос властный, громкий. Умела держать дисциплину, но могла и дать детям расслабиться, посмеяться. Думаете, что вспоминаем мы на встречах с одноклассниками? Как на уроках сидели и задачки решали? Нет, конечно. Вспоминаем всякие проказы и шалости, смешные случаи и даже «гадости», которые делали учительнице. Я, например, помню, как Галинка, самая маленькая девочка нашего класса, так смеялась чему-то на уроке, что свалилась с парты в проход; как поставленный в угол лицом к стенке Сережка сквозь зубы, но чтобы слышали все, ругал учительницу «взрослыми» словами. А другой Сережка, выставленный за дверь, вдруг вернулся в класс с ярко-красными ушами и попросил прощения. Все поняли, что в коридоре его увидела мать, тоже преподававшая в нашей школе, и надрала за уши. Вот так, и пусть ювенальная юстиция отдыхает!
Да, могли нас наказать учителя! И им за это ничего не было. Родители даже спасибо говорили, а мы не обижались. Самое безобидное наказание было: «Встань и постой так!» Как «так», непонятно. И вот, получившие такое «взыскание» переминались с ноги на ногу, приваливались к парте или стенке, если она была рядом, пока им не разрешали снова сесть. Длилось это недолго – надо ведь было вести урок дальше. «Встань в угол!» - это второе по тяжести наказание и применялось оно только в младших классах. «Выйди вон из класса!» и «Не возвращайся без родителей!» - это уже крик души преподавателя, который не смог справиться с учеником. А надо сказать, что учениками мы были еще теми! В младших классах, помню, конфликты у Людмилы Сергеевны возникали в основном с мальчиками, которые баловались, разговаривали на уроке, могли грубо ответить учителю. В средней школе ситуация немного изменилась. Почему-то именно на уроке хотелось сказать что-то важное соседу по парте (до перемены не подождать!), именно на уроке возникали самые смешные ситуации, над которыми нельзя было не посмеяться (а то потом забудешь!). Появившиеся симпатии тоже мешали усвоению материала: переглядывались, улыбались, записочки строчили. В итоге на родительском собрании в 5-м классе моим родителям было сказано, что, цитирую по памяти, «даже такая примерная ученица, как ваша дочь, вертится и разговаривает!»
И все-таки три года начальной школы были, наверное, для нас самыми важными. Мы привыкали, росли и умнели. Кроме уроков, Людмила Сергеевна ходила с нами на прогулки в Макаринскую рощу. Эти прогулки помогали вести фенологический дневник, который был у каждого ученика младших классов, – «тетрадь наблюдений за природой»: какое время года, какая погода, какие изменения происходят за окном. Собирать осенью желтые листья, а летом делать гербарий из засушенных растений было непременной обязанностью.
Часто нас водили в кино на просмотр детских фильмов – благо, кинотеатр «Октябрь» был практически за школьным забором.
Учительница готовила с нами всякие праздники. Первым был праздник прощания с букварем. Я участвовала в какой-то сценке, читала стихи, а Андрюшка Ветров по сценарию должен был положить мне руку на плечо. И мне запомнилось, что Людмила Сергеевна сказала: «Что ж ты, как медведь лапу, кладешь?» На празднике были родители, они собрали деньги и подарили нам коробки с настольными играми.
Удивительно, но Людмила Сергеевна ставила нам и танцы, причем в них участвовали все. Хорошо помню репетиции каких-то там полечек в коридоре перед дверями класса. А вот был ли музыкальный инструмент, не знаю. Скорее всего, нет, и учились танцевать мы на «раз, два, три…» Хотя уроки музыки в школе были. Их называли «пением» и особых впечатлений они не оставили ни в младших классах, ни потом. Мне кажется, что даже никакой программы по этому «пению» не было.
С самого 1-го класса в конце учебного года мы обязательно ходили в поход. Это была замечательная традиция 19-й школы. В теплый майский денек мы являлись в школу в спортивной одежде и с запасами еды. Потом «организованной» толпой шли на ближайшую полянку за город: благо, ходить далеко не надо было. Выйди за наши Головные и разбивай стоянку! А начиная с 4-го класса, ходили на школьные туристические слеты в лес за Пулово-Борисово – это уже на целый день. Турслеты мне очень нравились. Команда от класса - человек из 7-8-ми готовилась к соревнованиям заранее: мы учились ставить палатку, оказывать первую медицинскую помощь, ориентироваться по азимуту, варить обед. Кстати, об обеде. Готовили его на костре: чаще всего – борщ с колбасой из стеклянных банок, на второе – картошку с тушенкой. Вкуснота – пальчики оближешь! Мне помогало то, что каждое лето я ездила с родителями на лодке в лес и многое знала из жизни на природе.
С программой по физкультуре я справлялась легко. Но для других детей, особенно девочек, на физкультуре возникало много проблем. Прыгать через «козла» или «коня», заниматься на брусьях и на бревне, бегать на лыжах было трудно. Сейчас я понимаю, что большей частью мы занимались на уроках физкультуры бессистемно, все какими-то рывками. Вместо того, чтобы усваивать важность, полезность и правильность движения, постигать здоровый образ жизни, мы, практически без подготовки, бегали на время, прыгали в высоту и длину, сдавали «километры» на лыжах.
Говоря о школе тех лет, невозможно обойти вниманием пионерское движение. Тогда оно было уже на излете, формализовано до крайности – это хорошо понимаем сейчас, но и тогда, будучи детьми, мы, безусловно, чувствовали фальшь во многих, так называемых «мероприятиях». В пионеры принимали с 10-ти лет и сначала тех, кто хорошо учился и был примерным по поведению. В нашем классе появились три первые пионерки во второй четверти 3-го класса: Галя, Наташа и Лариска. Было обидно: они уже ходили в красных галстуках, а все мы, остальные, в своих темных платьях и пиджаках. Но к концу учебного года, как водится, приняли всех, даже тех, у кого дни рождения приходились на лето. Забегая вперед, скажу, что в 7-м классе, повзрослевшие, мы уже не знали, куда девать эти красные галстуки. Искали любой повод их не повязывать. А в комсомол принимали не всех, демонстрируя исключительную важность этого события. Так что, даже кто не стал комсомольцем, переставал быть пионером сам.
Наше пионерское детство и комсомольская юность пришлись на период от 24-го до 25-го съездов партии и под теми лозунгами, которые там задавались. Поскольку жизни нормального человека они совершенно не касались, то мы рано научились слушать и не слышать то, что говорилось на политинформациях и классных часах. Понимали, что учителя – тоже подневольные люди и занимаются тем, чем велят.
Пионеры в своем классе объединялись в отряд, а в школе – в дружину. У нас в 19-й школе была дружина имени летчика-космонавта В.М. Комарова. Из всех пионерских дел помнятся сборы макулатуры и металлолома. Железки бросали во дворе, а бумагу складывали в какую-то будку. Еще были постоянные музыкально-литературные выступления («монтажи») в дни советских праздников: в самой школе, перед шефами (работниками лесобиржи), в доме престарелых на ул. Красной. До сих пор помню стихи на Первомай: «Прибыли дети из Испании. Их встречать готовилась вся школа…» Наверное, нам прививали таким образом интернационализм.
В 6-7 классах администрация школы выбрала меня председателем совета дружины. Забыла сказать, что в пионерии существовала жесткая иерархия: пионеры подчинялись председателю совета отряда, а, в свою очередь, эти председатели – председателю совета дружины. Вобщем, кругом были одни председатели! В пионерской комнате раз в неделю собирался совет дружины, которым руководила пионерская вожатая – человек взрослый, часто – с педагогическим образованием. Что мы там обсуждали, в памяти не осталось. Вроде бы все время соревновались: в учебе, в спорте, в добрых делах.
Каждый год в школе проходили смотры строя и песни. Готовились мы к ним основательно: маршировали, как солдаты, выполняли разные строевые команды, разучивали бодрые песни. А зачем – не знаю. Видимо, целью взрослых было занять нас хоть чем-то дельным. Да и красиво было смотреть, как ребятки отбивают шаг. Хотя, некоторые классы все-таки попадали на военно-спортивную игру «Зарница» или на какой-нибудь общегородской смотр на площади Металлургов. Туда, кстати, как и на демонстрации в ноябре и в мае, мы ходили пешком из Заречья.
Но самым незабываемыми стали для меня школьные «линейки». Даже не знаю, надо ли брать это слово в кавычки? Все-таки возьму, чтобы потомки почувствовали отличие от предмета, с помощью которого чертят отрезки на уроках математики. «Линейки» проходили у нас часто. Когда были пионерами, то собирали нас по всяким пионерским праздникам: в память речи Ленина на III съезде комсомола (почему-то считалось, что именно там вождь пролетариата призвал всех учиться, учиться и еще раз учиться…), в день рождения Ленина, в день пионерии (19 мая), во всякие локальные школьные даты. Но были и общешкольные «линейки», которые созывались, в основном, по поводу ЧП.
«Линейка» - это значит, что в актовом зале выстраивали всех по классам этаким каре. Поскольку в нашей школе актовый зал и столовая были совмещены, то сначала старшеклассники убирали столы и стулья, расставляя их по углам. Младшеньких ставили вперед, старших – сзади. Устанавливалась тишина, и все понимали, что сейчас скажут что-то важное. Обычно выступал директор школы Николай Сидорович. Мы его уважали. Он был из числа тех немногих мужчин, которые предпочли всю жизнь трудиться в школе. Говорил директор хорошо, громко, возмущался искренне. Помню, как на одной «линейке», посвященной прошедшему на днях школьному вечеру, Николай Сидорович очень возмущался поведением старшеклассников и рассказывал, как трепетно его поколение относилось к девушкам (было это после войны).
Иногда на классных или комсомольских собраниях от нас требовалось дать моральную оценку событию или поступку своего товарища. Надо сказать, что тут мы часто расходились во мнении с администрацией, пытавшейся задавать тон. К примеру, мальчишки, укравшие что-то необходимое для выступления школьного ВИА, были большинством голосов оправданы. Уж не знаю, пошло ли это им на пользу во взрослой жизни.
Или вспомнить так называемые «комсомольские аттестации». Иначе как позорными, их назвать не могу. Нужно было писать «всю правду» про своих одноклассников и при всех докладывать. Каждый эту «правду» мог дополнить или опровергнуть. В результате обсуждения вырабатывалась резолюция – хороший ты или нехороший комсомолец. Какие страсти кипели – доходило до слез. Надо полагать, это была тоже школа – школа жизни, которую нам необходимо было пройти.
Еще у нас была интересная традиция. Ежегодно, 23 марта, в последний день третьей четверти отмечался праздник «За честь школы». Я потом интересовалась у выпускников других школ – никто ни о чем подобном не слышал. Нас собирали в актовом зале, говорили что-то хорошее, передовикам школьной вахты вручали в подарок замечательные детские книжки с подписью директора и печатью. У меня собралась их целая коллекция! А потом бывал концерт, и нас распускали на весенние каникулы. Красота!
На этой приятной ноте заканчиваю. Как показали последующие годы, взрослые не врали, когда говорили нам: «Еще вспомните школу!» Конечно, мы ее помним и вспоминаем, большей частью, добром. Мы были юными, жили интересной жизнью, у нас были замечательные наставники. Да и из нас получились, наверное, не самые плохие граждане своей Родины. Чего жаль, так это безвозвратности того времени…
ГЛАВА 8. ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ
«Временем» мы обычно называем определенные отрезки нашей жизни. И, чаще всего, молодость. «А вот в наше время…» - многозначительно говорят старики. И все понимают, что речь идет не о сегодняшнем дне. Эти записки будут о том, каким ощущалось время в моем детстве и ранней юности. О приметах нашего времени. О том, что приметила моя память.
Наше поколение появилось на свет через 15 лет после окончания войны. Об этом не думалось в детстве - прошедшая война казалась далекой, воспоминания фронтовиков, приходивших к нам в школу, слушались как давняя история, имеющая к нам отношение косвенное. А если вдуматься? Что такое 15 лет для истории - миг. Да и для человеческой жизни это не так уж много. Но что не видел сам – о том и не думаешь. А между тем, 60-е-70-е годы, как я сейчас вспоминаю, были просто пронизаны памятью о войне. Она была повсюду. Многие фронтовики были живы и даже еще работали. Я видела инвалидов с деревяшкой вместо ноги. Магазин «Военная книга» был наполнен мемуарами военачальников о войне. По телевидению шла передача, которую вел Сергей Смирнов, помогавшая ветеранам найти своих боевых друзей. Наш сосед дядя Сережа пил и дебоширил, но его все жалели, потому что он был контужен и горел в танке. И таких примет можно вспомнить еще. Но почему-то никто не рассказал нам о родном деде, Алексее Ивановиче Семенове из деревни Питино, который воевал на финской и Отечественной, потерял руку, а умер в 1946 году, заболев ангиной. Мама была маленькой и плохо его помнила. Но ведь бабушка – могла рассказать?
Другой приметой того времени была сохранявшаяся семейная память о политических репрессиях 30-40-х годов. О них можно было услышать только дома и у своих родных. Учебники истории нашего времени были наполнены рассказами о выдающихся стройках социализма – Магнитке, ДнепроГЭСе, Беломорканале; о трудовых достижениях шахтера Стаханова и трактористки Гагановой; о сплошной коллективизации сельского хозяйства и борьбе с кулаками, о каких-то внутрипартийных группировках, которые не понимали «правильности» курса Ленина-Сталина на построение социализма. Кстати, говорили нам, социализм был построен в нашей стране к 1936 году – как раз к принятию новой конституции, по которой мы и жили в те времена.
В 1956 году умер бабушкин родной брат – Давыд, которого у нас в семье вспоминали с большой теплотой, и я очень жалела, что не застала его в живых. Умер от гангрены ноги. Здоровье подорвал в лагере, где пробыл зеком долгих 10 лет – с 1937-го по 1947 год. Бабушка говорила, что посадили его «ни за что»: на 23-летнего парня донесла молодая женщина, которой он нравился, а она ему – нет. Попутно всплыл какой-то анекдот про власть, рассказанный им в компании. Невозможно представить: 10 лет жизни за колючей проволокой – тяжелый труд на лесоповале, невыносимые бытовые условия. Это сейчас мы читали и Шаламова, и Солженицына, а тогда родные передавали только рассказы дяди Давыда: как били на допросах, заставляя подписать «признание», как били в лагере, когда больной не мог идти на работу, травили собаками, кормили тухлятиной. Скажу честно, верилось в детстве в это с трудом.
Часто рассказывала бабушка о своей жизни на Украине до войны, в Сибири под административным надзором – во время войны и вплоть до 1954 года. Но вот о страшном голоде начала 30-х годов, от которого они и уехали из Украины в Сибирь, она рассказала только, когда я повзрослела. Раньше, наверное, не поверила бы, ведь так все красиво складывалось у нас по учебникам истории, по детским книжкам о Ленине и большевиках, по жизнерадостным фильмам о доярках и пастухах.
Приметой нашего времени было ощущение равенства. Не в правовом или политическом смысле, о существовании которых мы в детстве и не подозревали, а в обычном каждодневном видении одинаковости жизни: у соседей, друзей по школе, у родных. В 60-е и 70-е годы все вокруг нас жили примерно одинаково. От аванса до зарплаты. Практически все мои знакомые жили в неблагоустроенном жилье: или в своих домах старого Заречья, или в ведомственных квартирах, которые тоже находились в деревянных одно- или двухэтажных домах. Ходили в одни магазины. Покупали одинаковые вещи. На новую мебель надо было копить не один месяц, я уже не говорю о бытовой технике, которая в те времена была редкостью. Поехать на море или на курорт было можно, но как-то не принято. Гораздо полезнее считалось провести отпуск на лодке, в лесу или на грядках. Правда, когда у отца заболела печень, он не на шутку испугался и дважды ездил лечиться в Трускавец и Ессентуки.
Люди жили скромно. Дома было самое необходимое. Что такое предметы роскоши, мы даже не представляли. В нашей семье не было золотых украшений. Родители не носили обручальных колец. А первая хрустальная ваза появилась в связи с уходом бабушки Лиды на пенсию. Ее спросили на работе, что бы она хотела получить в подарок на 55 лет. Бабушка стеснительно ответила, что какой-нибудь сувенир. Надо отдать должное руководству «Водоканала»: ей подарили красивую хрустальную вазу-конфетницу и серебряный с чернью столовый прибор. Эти дорогие вещи хранятся сейчас в моей семье. А, к примеру, соседка тетя Паня, уходя на пенсию, попросила администрацию справить ей драповое пальто. Вот как жили наши бабушки. Дожив до пенсии, они не имели возможности сами купить себе хорошую одежду!
Я помню пожилых женщин, которые, действительно, ходили без пальто, в плюшевых черных жакетах и теплых платках. Даже спрашивала у бабушки, откуда появились такие жакеты. Отказывается, их в массовом порядке продавали после войны.
Раз уж зашла речь об одежде, то неизменной приметой времени были платки. Без головных уборов женщины практически не ходили. Даже летом носили капроновые косыночки. Когда появились в продаже болоньевые плащи, к ним прилагались такие же косынки на случай дождя. Кстати, носить «болонью» было престижно среди нашего детского населения. Я очень гордилась, что плащи были у всех в семье. И мне купили темно-синий, невзрачненький, но видно, какой уж попался. А девочка Нина из нашего класса, у которой отец ходил в «загранку» на «Волго-Балте», попросила привезти ей оттуда плащ цвета морской волны! Так и говорила девчонкам: «Чтобы цвета морской волны был!»
Зонтиков для дождя – не помню! У нас их не было, что ли? Первый зонт появился у меня в 18 лет – складной, китайский. В ходу была резиновая обувь. Без резиновых сапожек в Заречье было не пройти ни весной, ни осенью. А женщины носили черные резиновые боты с пуговками-застежками.
Не было зависти. Мы радовались, когда та же Нина из нашего класса в 1971 году одна из первых переехала в благоустроенную квартиру в новом доме на улице Краснодонцев. С удовольствием ходили к ней в гости и – обязательно - на день рождения. Потом в Заречье начался массовый снос деревянных частных домиков под жилищное строительство, и новой квартирой было уже никого не удивить.
Приметой времени на фоне всеобщей одинаковости был так называемый «блат» или «знакомство». По знакомству шили одежду, покупали дефицитные вещи, получали услуги. Сейчас вот написала про дефицит и подумала, а что же тогда было в дефиците? Продукты? Вряд ли. Они пропали с прилавков во второй половине 70-х. А пока в продовольственных магазинах было все – не было у людей лишних денег. В маленьком магазине на Биржевой, куда мы преимущественно ходили, можно было приобрести полный набор. И все было вкусным и качественным. А вот чтобы не носить одинаковую одежду – «ширпотреб» - многие старались заказать платье или костюм знакомым портнихам, благо – в продаже были ткани. Моя двоюродная бабушка Дина так всю жизнь и работала дома – кроила и шила. Телефона не было, ее адрес передавался от одних людей к другим. Сложился и постоянный круг клиентов. Он-то и стал для меня в детстве воплощением «блата». Было интересно слушать разговоры взрослых о том, как клиентка-врач устроила кого-то в больницу, а другая – «достала» доски на складе, где служила кладовщиком. Таким же манером лечили и вставляли зубы, доставали железнодорожные билеты и детали для техники, ремонтировали машины на станции техобслуживания, сливали государственный бензин, устраивали детей сначала в садик (школу пропускаем – туда брали всех), а потом на работу, покупали входившие в моду джинсы и туфли на платформе… Этот список можно продолжать и продолжать. «По блату» мне сшили теплые зимние сапоги на фабрике обуви – «зайдите со служебного входа для снятия мерок». Вспомнила! Большим дефицитом была обувь, особенно зимние сапоги для женщин. Не просто было купить хорошее пальто, детские одежду и обувь, телевизор, холодильник.
Однажды поздним вечером к нам в квартиру постучался незнакомый мужчина, мокрый с ног до головы – что-то случилось с лодкой, и он не смог доехать до лодочной станции. Приютили, обогрели, накормили. Оказался мужем директора «Детского мира». Утром слышу: предлагает маме в благодарность достать любой дефицит из магазина жены. А мама отказалась – денег нет.
И все-таки я не помню, чтобы мы в чем-то остро нуждались. Вроде бы всего и хватало на нашу детскую жизнь. Конечно, иногда мы просили родителей что-нибудь купить – туфли красивые, например, взрослые - и получали отказ. Но обида была недолгой, понимали, что родителям трудно. Зарплата практически у всех взрослых нашего круга была небольшой. Держали как подспорье скотину, огород. Некоторые продавали на рынке зелень, овощи, цветы.
Мне кажется, что особой приметой времени была дружба родственников между собой, которую теперь редко встретишь. Родственники из других городов писали нам длинные письма. На праздники присылали открытки, даже если проживали в одном городе. Долгое время моей обязанностью была покупка открыток для родных на 7 ноября, новый год, 8 марта, 1 мая и на дни рождения. Я же и писала в этих открытках стандартные пожелания «здоровья, счастья, успехов в труде и личной жизни». Телефонов ни у кого из нашего окружения не было. Родным в Сибирь мы ходили звонить на переговорный пункт на улице Архангельской. Там иногда приходилось ждать довольно долго, и слышимость была не идеальной. Организовать такой разговор тоже было хлопотно – нужно было предварительно «заказать» его, то есть подать телеграмму с приглашением на переговорный пункт и указанием времени.
Ходили в гости: к родственникам, соседям, друзьям. Чаще всего с бабушкой Лидой я бывала в семьях ее сестер, которые жили в своих домах на улицах Свердлова и Лермонтова. Если это было не рядовое посещение, а какой-то семейный праздник, то накрывался стол, готовилась вкусная домашняя еда. За столом обязательно пели: украинские народные песни, которые бабушка и ее сестры знали с детства, современные советские песни. Помню «Летят перелетные птицы…», «Бухенвальдский набат», «Ромашки спрятались, поникли лютики…» А я подпевала. Когда очередь доходила до немецкой песни про разбойника, который чуть не убил своего брата – узнал его по образку с портретом матери, - сестры каждый раз плакали.
Соседки приходили просто так – «посидеть». Переделав ежедневную домашнюю работу, они позволяли себе небольшой отдых. И начинались разговоры «за жизнь». Летом в хорошую погоду сидели на лавочке около крыльца. К слову сказать, моя бабушка Лида никогда к соседям без дела не ходила, а в свободное время любила читать.
Гости могли прийти неожиданно. И это было нормально. Чтобы их угостить, родителям иногда приходилось даже спешно собираться в магазин – чаще всего у нас дома не было спиртного. Кстати, о спиртном. В нашей семье никто не пил, поэтому воспоминания о пьянстве связаны у меня исключительно с нашим соседом по дому – дядей Колей. Рассказывали, что он был из семьи раскулаченных. Его родителей выслали на Урал, отобрав дом и все имущество. Потом они вернулись в родные места, но в свою деревню не поехали и обосновались в городе. Дядя Коля исправно ходил на работу, а дома, если был не пьян, запоем читал библиотечные книги. А если выпивал, то превращался в домашнего деспота: ругался, бил жену и детей, выгонял их из дома. Я всегда удивлялась: как может так вести себя человек, читающий книги, которые, как известно, учат добру?
Приметой времени было умение многое делать своими руками. Иметь какой-то практический навык считалось необходимым, а «неумехи» общественным мнением осуждались. В нашей семье шили, вязали, вышивали (бабушка вышивала даже картины со сложным сюжетом), пряли шерсть, красили вещи, делали заготовки на зиму, пекли пироги и печенье, варили варенье и компоты, вялили рыбу. Овощи, ягоды, цветы выращивали сами, заготавливали дрова. Отец умел выделывать шкурки, плести сети, подшивать валенки. Был слесарем и электриком, мастерил лодки и аэросани, разбирался в технике. Позже он научился плотничать, класть печки. Все это нужно было в нашей повседневной жизни с полудеревенским бытом. Примерно так же жило большинство соседей и знакомых. Мама любила повторять: что сделал своими руками, того не надо покупать! А значит, можно сэкономить деньги.
К деньгам относились уважительно и нас приучали к тому, что деньги достаются трудно – их надо зарабатывать. Стабильные цены позволяли планировать покупки и сколько-то там подкопить для различных надобностей. В год, когда я пошла в школу, бабушка Лида вышла на пенсию. Ее пенсия была чуть меньше минимальной зарплаты, то есть по тем временам вполне достаточная для жизни. А вот вторая бабушка, которая всю жизнь проработала в колхозе и вырастила шестерых детей, получила всего 15 рублей. Это было ничтожно мало и дети ей помогали – кто пять рублей подкинет, кто – десять.
Терпение у наших бабушек было удивительное. Старались без лишней надобности не беспокоить близких, довольствовались малым, помнили, какие лишения пришлось перенести и, поэтому, ценили мирную жизнь и относительный достаток в доме. Я не раз слышала от пожилых людей в то время: «Лишь бы не было войны!» Мне думается, что в таком контексте простые люди воспринимали и все происходившее в стране: борьбу за власть на верхах, выборы народных депутатов от «единого блока коммунистов и беспартийных», очередной съезд партии, постоянную телевизионную говорильню о советских успехах и т.д. Вы, мол, там говорите, что хотите, а мы – себе на уме, лишь бы не было войны! И мы, дети, тоже быстро научились слушать и не слышать, когда в школе проходили политинформации, Ленинские зачеты или еще что-нибудь политико-идеологическое. При вступлении в комсомол мы бойко говорили, что хотим быть «в первых рядах строителей коммунизма», что «народ и партия едины». Впереди было бескрайнее будущее – юность и взрослая жизнь. Впереди была десятилетняя война. «Срочники» нашего года рождения уже попали в Афганистан. И в школах появились памятные доски о погибших.
Впереди нас, тридцатилетних, ждало горькое прозрение. Но мы переживем – лишь бы не было войны!