Пленные ангелы

         Мы поняли, что каждый
         Есть пленный ангел в дьявольской личине.

                М.А. Волошин «Потомкам»


На Коммунистической улице


Во времена, когда наш народ с трудом приходил в себя от рухнувшего ему на голову счастья свободы и демократии, жила-была в селе Петровском* пожилая женщина Анна Дмитриевна Крупина.   


Ей было семьдесят пять лет, роста она была среднего, не худая, но и не полная, потому что от деревенских трудов не очень-то располнеешь. В молодости у неё были прекрасные чёрные волосы, которые она заплетала в толстую косу и укладывала по тогдашней моде очень красиво на затылке. Но, как большинство брюнеток, на седьмом десятке Анна Дмитриевна поседела до белизны, отрезала косу и стала носить короткую стрижку.


В юности Аня окончила педагогическое училище, была комсомолкой, материалисткой, но несколько лет назад под влиянием своей соседки Валентины Васильевны Пеговой полюбила ходить в церковь и сделалась прилежной прихожанкой.


Её муж Виктор Ефимович верующим не был, но к религии, в частности к православию, относился положительно и говорил, что коммунизм к нам пришёл не из Европы, и первыми коммунистами в России уже пятьсот лет назад были потомок Дмитрия Донского князь-инок Вассиан Патрикеев** и преподобный Нил Сорский, который учил, что только та собственность богоугодна, которая добыта собственным трудом. «Если это не коммунизм, то что же тогда другое?! — спрашивал он. — Вот взяли бы верх в шестнадцатом веке не осифляне, а нестяжатели, может и Октябрьской революции не потребовалось!»



* Все географические названия, имена и фамилии, а также события вымышлены и не имеют ничего общего с действительностью.
** Костомаров «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей» — М.: Мысль, 1991. (с. 226).


В шестидесятом году Виктор Ефимович вместе с Анной Дмитриевной приехал из Города в целинный Петровский совхоз, куда был назначен главным инженером. Он был высок, статен, широк в плечах, чернобров и во всём его облике чувствовалась добродушная сила.


Как сказал бы Гоголь, работая над его внешностью, природа не очень-то попользовалась зензюбелями, спицштихелями, буравчиками и другим мелким инструментом, а всё больше орудовала стамесками, шерхебелями, свёрлами, напильниками, и поэтому у него были крупные нос, губы, уши, а на щеках и на лбу глубокие складки. Несмотря на это, произведение природе удалось, о чём свидетельствует долгая и искренняя любовь к нему Анны Дмитриевны.


Виктор Ефимович тяжело переживал события девяносто первого, девяносто третьего и прочих годов, хватался за голову: «Что они делают! Что они делают!», а потом: «Что же они натворили!»; сетовал, что десять лет назад границы нашей безопасности проходили по Эльбе, а сейчас опять по Курской дуге, разносил газеты «Правда», «Советская Россия», «За народовластие», во время предвыборных кампаний собирал подписи за коммунистических депутатов и на выборах сидел наблюдателем на Петровском избирательном участке.


Но в этом году в конце января он совершенно неожиданно умер. Никогда ничем не болевший кроме ОРЗ, в полном здравии сел Виктор Ефимович смотреть какое-то политическое шоу, краснел, ругался, вскочил с кресла, сказал: «Пошли вы к чёрту, негодяи!», и вдруг, коротко вскрикнув, схватился за голову, повалился на пол и захрипел. Врачи, приехавшие уже к холодным пяткам, причиной смерти назвали инсульт, что и было записано в соответствующем свидетельстве.


От тоталитарного прошлого остались у Анны Дмитриевны квартира в рубленном доме на два хозяина, огород в пять соток и двор с угляркой и пригоном для скота, а от мужа перешли на её попечение пять кур с петухом да злой бык Борька в три центнера весом, на всём белом свете слушавшийся только своего хозяина. Звеня накинутой на рога цепью, стоял он в пригоне, жевал брошенное ему в кормушку сено, косился на хозяйку кровавым глазом и мотал в её сторону головой, так что сотрясался столб, к которому был прикован.


И вот уже на дворе апрель, и с каждым днём всё страшнее заходить в пригон. Как посмотрит на неё Борька, заревёт утробно, так и побегут по спине мурашки, и зашевелятся волосы под шалью. А он нагнёт тёмно-рыжую башку рогами ей навстречу: «Ххх-ххх-ххх!» — словно мехами воздух качает, пар из ноздрей пышет, как у паровоза.
После Пасхи придётся его зарезать. Не дай бог, оторвётся, да вырвется на улицу, а там дети ходят! Впрочем, сразу после Пасхи нельзя, надо ещё родительский день отвести. Потом будет видно.


День сегодня совсем летний. Тихо, солнечно, снег почти сошёл, только в тени за сенками слежался в ледяную глыбу. Всё собиралась раздолбить её ломом и разбросать, а потом подумала: «Кто накидал, тот и уберёт». Сил уже нет, семьдесят пять всё же!
А у неё на повестке сгрести мусор и прошлогодние листья вокруг двора, да огород вычистить. Нельзя, конечно, на страстной-то неделе, да бог простит — не встречать же Пасху в грязи! Если силы останутся, вечером они с соседкой Валентиной Васильевной может быть сходят в Райцентр — в церковь. Служба начнётся поздно, три километра туда и обратно, придётся идти пешком — автобусы уже не ходят.


Взяла грабли, вышла из калитки. Какой простор, сколько света! Аж дух захватывает! Улица у них широкая, ровно прочерченная по середине белёсым асфальтом. Называется по-старому Коммунистической — не дошли ещё руки переименовать. По обе стороны дороги бурый ворс почти сухой прошлогодней травы. Грязи нет и в помине. А над всем лазурное небо, такое глубокое, что слышится звень поднебесья. И ни облачка, одно солнышко плавает.


Не то было двадцать лет назад! Надрывно гудели машины и трактора, замешивая вязкую чернозёмную грязь и на всю ширину улицы нарезая колеи. Завиваясь ёлочкой, журчали по ним ручьи, убегая за околицу в речку Скедня. Доярки, скотники, механизаторы пробирались мимо их двора, хватаясь за штакетины, с трудом вытаскивая сапоги. Во влажном воздухе звучными были плеск воды и чавканье грязи. Во дворах в восторге орали петухи, расхаживая в своих галифе по коричневым навозным лужам, и кудахтали ошалевшие от тепла куры. 


Сколько народу было! И всем находилась работа. А сейчас и тракторов нет, и грузовики редки, и рабочие пропали вместе с фермами и скотом.  Осталось человек десять на току, столько же в мастерской, да сорок механизаторов. Но и те ходят на работу другой улицей.


Спасибо Людмиле Николаевне Майоровой. Асфальт директор совхоза проложил уже лет пять назад для неё с мужем Вячеславом Александровичем. Хотя, какой он для Анны Дмитриевны Вячеслав Александрович?! Она ему в детском садике сопельки вытирала и звала Славусиком. Так он под этим именем у неё в голове и значится. Кстати, вот и он вышел погулять перед своим домом с собакой.


Дом у Майоровых напротив, через дорогу — хороший, новый, заложенный в последние годы Советской власти: из розового кирпича, высокий, крытый профнастилом цвета морской волны, с просторной верандой. Вокруг дома ограда с каменными столбами и кованной решёткой. Одна ограда дороже всей их улицы! И пёс у Славусика на поводке, не какое-нибудь собачье барахло, а стаффордширский терьер! Как говорил Аркадий Райкин, «во сне увидишь — не проснёсся!» Гавкнет — «вздрогнет встречный мужичок, жутко станет бабе!»*

 
* Н.А. Некрасов «Генерал Топтыгин»


Увидел Славусик, кивнул ей: «Здравствуйте, Анна Дмитриевна!» В общем-то неплохой человек, уважительный.
А рядом с майоровским домом-щёголем чёрный инвалид-четырёхквартирник с окнами мутными, как глаза пьяницы. И хозяин ближней квартиры вышел — Васька Акширов — с утра поддатый, папироса во рту дымит, как труба над его крышей. Чёрт знает, что он курит — противная вонь даже через дорогу доносится. Повис на гнилых штакетинах:


— Ты, Славка, того… не гуляй здесь со своим волкодавом, у меня ребёнок.
Оскорбился Славусик замечанием:
— Плевать мне, нищеброд, и на тебя, и на твоего ребёнка.*
— Не ругайся, лучше дай стольник на похмелку.
— Хочешь, вместо стольника совет дам?
— Ну дай.
— Работай чаще, а пей реже — и на свои деньги.
— Пошёл ты…, жучара!

* Здесь Владислав Николаевич употребил другое слово, которое читатель может подобрать сам по степени своей испорченности.



Зацепились языками, ругаются.
Пёс поднял голову, понял, что Васька неприятен хозяину, и прыгнул на калитку:
— Рррав!
И без того хлипкие штакетины треснули, Васька отпрыгнул, упал на спину, поспешно поднялся и побежал к дому, вслед за чинариком выплёвывая изо рта много нехороших слов.


Славусик засмеялся и пошёл, довольный, с жуткой своей собачкой вдоль кованной ограды. Завернул за угол. Славка предприниматель. У него магазин в Петровском и кафе, которое он арендует у совхоза на весьма выгодных для себя условиях: затраты совхозу, выручка ему. Во дворе стоит «Газель», на которой он возит товары.


Вышла Валентина Васильевна Пегова — тоже грести территорию. Натянула нитяные перчатки, поправила косынку на голове.
— А бутылок-то пропивашки накидали за зиму! — сказала Анна Дмитриевна.
— Да уж! Вытаяли по обочинам, как подснежники.
Валентина Васильевна невысокая, ладная, лицо круглое, чистое, глаза живые — то сощурятся в улыбке, то распахнутся от удивления. Ей шестьдесят два, но волосы густые, каштановые, без сединки.


С Валентиной Васильевной Анна Дмитриевна соседствует с шестьдесят первого года. Она тогда только родила Светку и, чтобы дочь была на глазах, ушла из школы, где работала учительницей начальных классов, и устроилась воспитательницей в детском саду, да так до пенсии в нём и проработала.


Соседнюю с Крупиными квартиру одновременно с ними получил молодой агроном Павел Николаевич Пегов. Через год Валентину Васильевну по окончании медицинского училища прислали в Петровское фельдшером. Увидев её на танцах в сельском клубе, агроном влюбился с первого взгляда, да и сам сумел внушить Валюше такие чувства, что через неделю они уже жили вместе, через месяц сыграли свадьбу, а через год у них родился сын Ромка.


И жили они счастливо почти тридцать лет. Павел Николаевич ездил по полям, Валентина Васильевна работала в медпункте вместе с Марией Карловной Юстус, женщиной старше неё на двенадцать лет, в начале войны «эвакуированной», как она говорила, в Сибирь из-под города Маркса, что лежит на левом берегу Волги между Саратовом и Самарой (некогда Куйбышевом).   


Сильно разнясь по возрасту, религии и национальности Валентина Васильевна и Мария Карловна незаметно для себя сделались близкими подругами. При этом все важные события жизни у них происходили одновременно: в один год родились их дети Ромка и Нинка, которые всё детство провели вместе, в один год пошли в школу и окончили её; в один день и поженились — добрый молодец Ромка и синеокая золотоволосая Нинка.


В один и тот же тысяча девятьсот девяностый год обрушилось на подруг несчастье: весной от рака умер муж Марии Карловны, а осенью вселился бес в ребро Павлу Николаевичу, и он удрал от жены в Город к какой-то проворной поварихе, очаровавшей его молодою тугою плотью и изощрённым кулинарным искусством. В один день постигло несчастье и их детей: прожив вместе четырнадцать лет, они развелись. А три года назад Мария Карловна и Нинка уехали в Германию с Ромкиной дочкой Юлей.


— Да, — произнесла Анна Дмитриевна.
Она давно выныривала из прошлого с этим словом.
— Что «да», Анна Дмитриевна, задумалась о чём-то? — спросила Валентина Васильевна.
— Жизнь свою вспомнила. Как жили с вами раньше, как вечером приезжал Павел Николаевич и Виктор, как сидели у вас в летней кухне, разговаривали. Какой покой был, счастье… Ведь было же счастье?!


— Было. Помнишь, как студенты на уборку приезжали и приходили к нам. Мы с тобой поили их молоком. Сидели в сумерках, они нам такие умные вещи рассказывали. Я до сих пор помню, как сладки были те посиделки.
— Мне уже несколько дней Виктор снится.
— Помянуть надо. Только не сейчас, а когда пост закончится.


Анна Дмитриевна и Валентина Васильевна нагребли кучу прошлогодней листвы, пластиковых бутылок, пакетов, пакетиков и прочей дряни. Подожгли. Не разрешают, конечно, сжигать мусор в населённых пунктах. В районной газете «Степная правда» в последнем номере даже грозились штрафовать за это. Да кто же на эти угрозы внимание обращает?!


Глядь, а по дороге идёт глава их сельской администрации Андрей Андреевич Ёрш.  Остановился, покраснел и, страдая от неловкости, спросил:
 — Женщины, кто вам разрешил жечь мусор?
На что Валентина Васильевна нагло ответила:
— А кого бы мы спрашивали?!


Глава хороший человек. Незачем ему конфликтовать с населением по таким пустякам. Да и то сказать: куда же людям мусор девать? Не себе же во двор тащить!
Потоптался неловко Андрей Андреевич и пошёл дальше.
Славусик вернулся со стаффордом. Ну и морда у псины! Невольно хочется спрятаться куда подальше.


Ещё четыре костра затрещали, закрутились белые дымы, поднимаясь и растворяясь в небесной синеве, и вскоре от былого безобразия остались только островки дымящейся золы. Пегова посмотрела оценивающе на проделанную работу, осталась довольна: чисто, не стыдно Пасху встречать:
— Пойдём, Анна Дмитриевна, кофе попьём, я вчера и пирог с бздюквой испекла.


Бздюква — это паслён, сорняк, который все безжалостно выдирают с огорода. Одна Валентина Васильевна оставляет его вдоль забора и под стеной пригона — на пироги.
— Да я Борьку ещё не поила…
— Не рассохнется! Успеешь напоить!
— Ну пойдём.


У соседки было тепло и пахло пирогами.
— Ты топила?
— Дровами. Тепло ведь.
— Ну и я тоже. Слава богу, прошла зима.
— Садись, Анна Дмитриевна. Тебе как кофе — чёрный или со сливками?
— Я как ты.
— Я со сливками.
— Ну и я. Вчера пекла?


— Вчера. До обеда к директору ходила зёрнышек курам выписать, а после обеда стала пироги печь.
— Вкусно. С гоголь-моголем! И охота тебе!
— Пирогов захотелось. Я и за труд не считаю. И на Пасху буду печь: куличики, пасху, пироги — с капустой или картошкой. Бздюква-то кончилась, надо было больше насушить. 
— А зёрнышек выписала?
— Нет. Пришла, а мне навстречу Юрий Васильевич — Сын. Спрашиваю: «Директор у себя?» А он: «Нет, Папа в Городе. Иди к Маме, она подпишет».


— Так и сказал: «Иди к Маме»?
— Так и сказал.
— Срам-то какой!
— Я не пошла! Кто она такая?!
— И как только Славусик терпит?!
— А что ему! За такую жизнь и не то стерпишь! Пойду сегодня после обеда, авось приехал Папа.


Едва допили кофе, услышали стук в сенях. Вбежала тёща Васьки Акширова Лагутенчиха:
— Ой, люди добрые, дайте позвонить!
В их курмышке телефон только у Майоровых и у Валентины Васильевны. Но к Майоровым народ не ходит, а здесь никому отказа нет.
— Что у вас опять стряслось?!
— Васька, паразит, с утра нажрался, Наташку гоняет… Ало! Милисыя! Это вам звонит гражданка Лагутенкова. Приезжайте скорее. Зять мой, Василий Андреевич Акширов, жену гоняет, дочь мою. Она больной человек. Когда выпьет, ей надо отдохнуть, а он не даёт! Пристаёт, деньги требует, дерётся, ребёнка напугал. Приезжайте быстрее! Пожалуйста!


Лагутенчиха бросила трубку:
— Некогда, некогда! Побежала! — отмахнулась от открывшей рот Валентины Васильевны. — А то прибьёт ещё Наташку! Зверюга!
— Я только что видела Ваську, — сказала Анна Дмитриевна, едва она скрылась за дверью, — не такой уж он пьяный.
— Да ну их! Вместе водку жрут, марихуян курят, как говорила моя сваха, а потом «милисыю» вызывают.


— Спасибо за пирог, Валентина Васильевна, очень вкусно.
— Вот видишь! А сначала говорила: «Как ты её ешь, эту бздюкву!»
— То раньше, с непривычки, а сейчас распробовала.
— А меня Мария Карловна пристрастила. «Приходи, — говорит, — зваха, стакан кофе выпить и пирог с бздюква съесть». Ну пойдёшь и съешь. Сначала и запах мне был неприятен, из вежливости ела, а потом понравилось, и сама стала печь.
— Как она там, в Германии?
— Говорит, что привыкает. Недавно звонила. У нас с ней нормальные отношения. Мы наших детей не сводили и не разводили, чего нам враждовать?


— Нинка замуж не вышла?
— Да вроде живёт с каким-то местным немцем. Пусть живёт — не моё дело. Я ей только счастья желаю. Ромка мой не подарок, мне ли не знать.
— Как он, Ромка? Давно его не видела.
— Работает.
— Хотела попросить, чтобы он мне сено на стайку поднял. Я бы огород почистила.
— Скажу ему — на Пасху-то он обязательно придёт.
— Ну ладно, пойду Борьку поить.


А Борьку-то непросто напоить. Виктор Ефимович приучил его пить только тёплую воду. Попробуй вынести из-под крана — тут же рогом ведро опрокинет.  Приходится сначала на кухне набирать флягу, чтобы согрелась до комнатной, а потом уж ему предлагать. Налила ковшиком из фляги три ведра. Вынесла на крыльцо. Обулась, понесла в стайку. Поставила ведро на пол и осторожно вилами стала подвигать ему. Борьке не нравится, фыркает, крутит башкой — почему так медленно?! Тянет шею. Дотянулся, выпил. Смотрит на неё выжидающе: давай ещё! Пустила в путь следующее ведро.


— Будешь ещё?
Стоит смотрит. Значит будет.
— Ну держи третье!
Выпил до половины и повалил ведро. Вот скотина! А говорят, что они ничего не понимают. Ещё как понимают, только сказать не могут!
Слава богу, напоила! Вилами на длинном черенке осторожно, как могла, выгребла из-под него навоз. Погрузила в старую ванну, вытянула к навозной куче, вывалила, уложила. Вот такая технология!


Принесла навильник сена с огорода. Справа к Борьке можно подойти совсем близко, потому что отсюда высокая дощатая загородка: ведро не переставишь, а сено можно в кормушку перебросить.
— На ночь ещё получишь, — пообещала Борьке и пошла набирать на кухне новую флягу.
А у Акшировых милицейский уазик стоит: приехала всё же милиция! Анна Дмитриевна остановилась посмотреть. Ваську выводят?! Ну дают! Не ожидала! Раньше даже не приезжали, а тут… Видно погода испортится.


В семь часов пришла Пегова.
— Пойдём, Анна Дмитриевна!
— Пойдём, Валентина Васильевна.
— Слушай! Ты будешь смеяться, но я только что выпроводила Лагутенчиху. Звонила «в милисыю»: «Отпустите Василия Андреевича! У него же дети, жена больная, и скоро Пасха». 


На директорской «Волге» приехала с работы Людмила Николаевна Майорова. Чёрный свитер плотно облегает высокую грудь, роскошные тёмные волосы вьются кольцами, спускаются на плечи. Шикарная женщина!
Захлопнула дверцу, приказала шофёру:
— Завтра приезжай за мной в половине восьмого!
Увидела их, крикнула через дорогу:
— Здравствуйте, Анна Дмитриевна!
— Здравствуйте, Людмила Николаевна!


— Только с тобой поздоровалась, — сказала Валентина Васильевна, когда они миновали усадьбу Майоровых и вышли на последнюю улицу села, выходившую на широкий луг между Петровским и Райцентром, — терпеть её не могу! Не стала тебе утром говорить… В общем, вчера, перед тем, как пойти в контору, зашла на ток посмотреть, есть ли зерно и стоит ли его покупать. Смотрю, у весовой стоит завтоком, с мужиками разговаривает. Подхожу и спрашиваю: «Мне бы, Иван Иванович отходов* курочкам, центнера три-четыре. Есть у тебя хорошие?» — «Есть, — говорит, — но имею строгий приказ: без разрешения Людмилы Николаевны не давать никому ни зёрнышка». Я не выдержала: «Мать твою! Кто такая Людмила Николаевна?! Простой диспетчер! Какое отношение диспетчер имеет к зерну?! Позорники вы, мужики! Какая-то потаскушка помыкает вами как рабами! И вы ей безропотно подчиняетесь! Противно на вас смотреть!» Повернулась и пошла прочь. И что ты думаешь?! Она сидела на весовой и всё слышала!

* Отходами в сибирских сёлах называют зерноотходы, получаемые при очистке зерна на току.


— Да ты что?!
— Да! Пошла я сегодня в контору после обеда, думала директор приехал. И она идёт, встретились у входа. «Я, — говорит, — слышала, как вы вчера на току обзывали меня нехорошими словами и сказали, что я потаскушка. Мне, разумеется, плевать на вас с самой высокой колокольни, но замечу вам, что вы это сказали из зависти! Кто вы, и кто я?! Вы старуха, и кроме жалкой квартирки, которая уже наполовину труха, у вас больше ничего не будет. Мне всего тридцать два, а у меня есть абсолютно всё! Вы даже не представляете, какая я богатая! У меня дом на берегу Чёрного моря, сад, виноградник! Ваш сын грязный алкоголик, а мои дети будут учиться в Москве в лучших вузах и жить в лучших уголках земли! Жизнь их будет сплошное удовольствие. И эту жизнь им заработала я!» Я ей говорю: «Никогда никому не завидовала, тем более тебе! Я не так богата, как ты, зато у меня совесть спокойная, люди меня уважают, а тебя ненавидят, потому что нет большего унижения, чем подчиняться такой, как ты!» — «И пусть ненавидят на здоровье! Будем жить с тем, что сами себе выбрали: вы, совки, живите в нищете со спокойной совестью, а я буду жить богатой грешницей. Только кого сейчас колышет кто грешник, кто праведник! Важно иметь, и всем плевать, откуда у тебя то, что имеешь! У умных людей сейчас могут быть только одни принципы: материальное выше нравственного, польза выше совести! Что мне полезно, то и нравственно, то и совесть мне позволяет! И я права, потому что ты злишься, а я тебя жалею!» Я ей ответила: «Злой не тот, кто злится, а тот, кто злит! Это ты всех оскорбляешь и злишь! Поэтому не я, а ты злая!» Она усмехнулась снисходительно и говорит: «Вы, должно быть, пришли отходы выписать, давайте накладную, так и быть, подпишу!» — «От тебя мне ничего не надо! Век бы тебя не видать!» Повернулась и ушла. Ненавижу её! Откуда они взялись такие!? Анна Дмитриевна! Что происходит?!
— А происходит то, что жизнь наша кончается. Как пел Магомаев: новый человек по земле идёт. И совсем не тот, о котором мы мечтали.


На Пасху


В Великую субботу Валентина Васильевна целый день варила, жарила, тушила, пекла пасхи и куличи, пирог с посыпушками, и Ромкины любимые пироги с капустой. Ждала его назавтра со второй женой Галиной. 


А Анна Дмитриевна ничего не пекла. Купила в магазине два маленьких куличика, и покрасила десять яиц луковой шелухой — к ней никто не придёт. Посмотрела по телевизору сошествие Благодатного огня, управила своё хилое хозяйство и вечером, в одиннадцатом часу, отправилась с Валентиной Васильевной пешком в церковь.


Прошли крестным ходом, отстояли всенощную, после чего отец Евгений освятил принесённую ими пасхальную снедь, они похристосовались, разговелись со своими прихожанами и, когда побледнело небо и чётко выступили из ночной черноты дома, заборы, деревья и всё прочее, усталые и умиротворённые, вернулись домой.
Анна Дмитриевна легла и заснула так крепко и сладко, как не спала последние десять лет.
Её разбудила Пегова:
— Пойдём, Пасху с нами праздновать. Ромка с Галей пришли.


Яркое солнце, переливаясь, стояло высоко над крышей их дома, вдохновляя певшего на старом тополе скворца. Сквозь бурую прошлогоднюю траву пробилась к свету молодая изумрудная трава, набухали на деревьях клейкие почки; и напоённый их запахами воздух был тихим, свежим и благодатным, как в далёком-далёком детстве. Она вздохнула полной грудью и почувствовала, что всё, бывшее когда-то, и с детства ей дорогое, не умерло и, может, никогда не умрёт. Ей стало так радостно, что она порывисто обняла Валентину Васильевну и трижды поцеловала:
— Христос воскрес!
— Милая, милая, Анна Дмитриевна! Воистину воскрес!


Они забыли, что «Христос воскрес!» и «Воистину воскрес!» надо произносить три раза, а не один, потому что были искренни, а искренности не нужны правила.
Вошла к Пеговым. Навстречу Ромка с Галей. Весело с ней похристосовались.
Какой красивый мужчина этот Ромка! Высокий, ладный, сильный, взгляд открытый, смелый, волосы пшеничные, и усы придают не мрачности, а подчёркивают его доброту: улыбнётся — вслед за улыбкой растягиваются до ушей и усы. Вся Ромкина жизнь прошла у неё на виду. Сколько он ей добрых дел сделал! Хотя бы последний раз, когда умер Виктор Ефимович: и могилу выкопал с друзьями, и памятник с оградкой в мастерской сварил. Как бы она всё это одна организовала?!   


Галя, конечно, не то что его первая жена Нина. Но тоже ничего: правильные черта лица: нос прямой, чуть заострённый, и глаза большие, серые, но что-то жёсткое в них: встретишься взглядом, скорее хочется отвести. 
У Пеговых уже накрыт праздничный стол.
— И зачем я вчера канителилась! — сказала Валентина Васильевна. — Они всё с собой принесли.


И правда — Ромка пришёл с дорогим вином и закусками. В центр стола водрузил бутылку с нерусским буквами на наклейке:
Фиеиль Армагнас, — по слогам прочитал Ромка.
— Эх ты, Армагнас! — передразнила Галя. — Арманьяк.
— Пусть будет арманьяк, — согласился Ромка.
— Наверное, французский коньяк.
— Чай дорогой? — предположила Анна Дмитриевна.


— Почти две тысячи бутылка. Ладно, не будем о грустном! Давайте выпьем, как это? За Воскресение Христово. Тебе, тётя Нюра, чего: арманьяка этого или монастырского кагора?
— Лучше кагору.
— Мне тоже, — сказала Валентина Васильевна.
— Ну а мы уж с Галкой попробуем, что такое этот арманьяк.
— Стоп! Не открывай! Нам тоже кагору. Как всем!
— Почему?
— Сам знаешь почему! Возиться потом с тобой!
— Ну хорошо! Будь по-твоему! Давайте! Христос воскрес! — помрачнел Ромка.
— Воистину воскрес!


Выпили.
— Закусывай, тётя Нюра! Вот ветчина, красная рыба.
— Да ты, Ромка, прямо богач! Накупил столько вкусного!
— Папа с Мамой последних коров на мясо продали и за три месяца зарплату выдали.
— А ты с дуру почти всю и спустил! — сказала Галя, зло блеснув на мужа глазами. — Вот я какой богатый! Что вы! У нас ведь понты! А сними понты — останутся дырявые порты.
— Славка Майоров в свой магазин из Города понавёз. Он себе брал, я себе. Что он, то и я! Ему можно, а мне нельзя?
— Так то Славка! — сказала Валентина Васильевна.


— А то я! Чем я его хуже? Как легко мы опять барина приняли! Кто такой Славка? Кто такая Людка? Откуда у них деньги? А оттуда, что весь совхоз обобрали! В конце года Папа сказал: «Денег нет, берите зарплату зерном». Зачем мне зерно?! Да ещё десять тонн! Где я его хранить буду?! Что с ним делать? Папа говорит: «Вы его отдайте Людмиле Николаевне, она отвезёт на мелькомбинат, продаст и привезёт вам деньги. Две тысячи за тонну». А Людка его там продавала по шесть тысяч! И возила на совхозных машинах! Пашка Корытин сунулся: «Мужики! Продавайте мне, я у вас за четыре куплю». А директор: «Зерно получит только тот, кто сдаст Людмиле Николаевне! Не хотите, ждите, когда деньги в кассе будут!» А когда они будут? Может никогда. И все согласились! Сколько миллионов она на нас нажила за пять лет?!


— Ты считал её миллионы?! — спросила Галина.
— Я не считал, я знаю! Плевать на её миллионы, мне тошно, что у нас нет достоинства! Подчиняемся первой встречной твари!
— Злой ты.
— Моя мать говорит: «Злой не тот, кто злится, а тот, кто злит». Правда мам? Не мы их, они нас злят!
— Ромка! Давай не будем об этом! Я знаю, что Майоровы редкостные сволочи, но сегодня не время, сегодня в душе радость должна быть, а не злость, — сказала Пегова.
Разошлись через час. Праздничного настроения уже не было.


Валентина Васильевна набивала Галькины сумки пирогами и крашенными яйцами, тайком от Ромки сунула пресловутую бутылку арманьяка: «Спрячь хорошенько!»
— Бывай, тётя Нюра, завтра забегу, сено на крышу закину, — сказал Ромка. — Мамка мне сказала. Не переживай, сделаю. Там работы на полчаса.
У калитки остановился:
— Смотри, что делают!
— Чем ты опять недоволен?! — прошипела Галина.
— Лерка одна с собакой гуляет!
— И пусть гуляет! Какое твоё дело?!


Ушли. Подошла Валентина Васильевна.
— Ой, Валя, не нравится мне, как Галька с Романом разговаривает!
— А что делать. Не везёт ему на баб!
— А про Лерочку он правильно сказал: смотри как её собака таскает: туда, сюда треплет. Нельзя такого зверя ребёнку доверять. Ну ладно, пойду Борьку управлять. Я его ещё не кормила и не поила.


Надев рабочую одежду, Крупина направилась в пригон. Открыла дверь и обомлела — перед ней стоял Борька и смотрел на неё как бык на новые ворота. С рогов на лоб свешивался обрывок цепи. Анна Дмитриевна подумала, что это конец, а Борька растерялся и не знал, что делать в такой ситуации. Так они стояли и смотрели друг на друга.
— М-м, — произнёс бык вопросительно, и привёл свою хозяйку в чувство.


Со всем доступным ей проворством, захлопнула она перед его мордой дверь и попыталась накинуть крючок, задыхаясь, как в детском сне, когда убегала от кого-то страшного. Руки и ноги не слушались её. Крючок прыгал и не попадал в петлю, а Борька уже толкал изнутри. Анна Дмитриевна держала из последних сил, как князь Андрей Болконский в предсмертном сне.


Наконец силы оставили её, дверь распахнулась, и старушка упала на усыпанную сенной трухой и навозом землю. Но упала за дверь, что спасло её. Борька вырвался из пригона в прекрасный солнечный мир, который видел последний раз ещё телёнком. Он так обрадовался, что стал носиться по зелёному двору прыжками, высоко подкидывая задние ноги, испуская утробный рёв, заставлявший содрогаться несчастную свою хозяйку, но которым он выражал только свой восторг от того, что живёт.


Пока Борька бесновался, Анна Дмитриевна поднялась и на ватных ногах двинулась к пригону. Бык заметил её и рысью затрусил к ней. Внутри у неё всё оборвалось. «Вот оно!» Спасения не было. Она схватилась за цепь, прибитую к внутренней стороне двери, только для того, чтобы не упасть от расслабившего её члены ужаса. Бык подошёл к ней и остановился, вперившись в неё тупыми глазами. «Сейчас от свалит меня, заколет рогами и начнёт катать по земле, топтать копытами».


Но Борька продолжал стоять на месте, и Анна Дмитриевна пришла в себя:
— Боря, Боренька! Ну что ты? Я же тебя малым телёнком молочком из соски поила. Ты же не хочешь меня убить?
— М-м! — сказал Борька, сделал шаг к ней и опять остановился.
— Я тебе сена хотела дать.


Она медленно отступила в пригон, за цепь таща за собой дверь. Рывок, и Анна Дмитриевна захлопнула её и накинула свободный конец цепи на штырь в столбе.
Выдохнула с облегчением: страшный Борька остался снаружи и был ей уже не опасен. Обдумав что-то, он подошёл к двери, толкнул её рогом. «Только бы выдержала!» — подумала несчастная старушка. Сердце её билось пулемётными очередями: «Тук-тук-тук-тук-тук-тук… тук… тук… тук-тук-тук-тук-тук-тук… тук…» Во рту пересохло, деревянный язык едва ворочался. Борька принялся чухать о дверь свои шерстяные бока. Дверь подпрыгивала на петлях. Наконец, бык вспомнил, что надо бы ещё порезвиться, и тяжёлый грохот покатился по двору. С отчаянным кудахтаньем разлетались из-под его копыт куры. «Ик-иккерик!» — строго кричал петух, призывая хулигана к порядку. 


— Анна Дмитриевна, ты живая?! — закричала из-за ограды Валентина Васильевна.
— Я здесь! — завопила она в ответ. — Я здесь!
— Потерпи, дорогая! Я сейчас за Ромкой сбегаю!
Со двора донёсся звон. Выглянула в щёлку. Борька сбросил с крылечка вёдра с водой, которой она хотела его напоить. Звон продолжился. Он катал по земле оцинкованное ведро, сейчас раздавит, негодяй! Бросил ведро, опять помчался куда глаза глядят. Затрещала калитка в огород, а она и без того хлипкая. Врезался в поленницу. Весь двор разгромил! Да, послал ей господь весёлую Пасху!


И вдруг долгожданный грозный возглас: «Э! Стой! Стой, я сказал!» Выглянула в щёлку. Борька, нагнув башку, пятился от Ромки. У того в руках толстая верёвка. Накинул на бычьи рога, уверенно зашагал к пригону. Вмиг укрощённый Борька покорно следовал за ним.


— Ты здесь, тётя Нюра? — спросил Ромка, подходя к пригону.
— Здесь, Рома!
— Выходи!
— Я боюсь!
— Не бойся, не тронет. Я его держу!


Анна Дмитриевна сняла цепь со штыря и вышла.
— Иди, тётя Нюра, в дом! Я уж с ним разберусь.
Опасливо обошла Борьку, вернулась в дом и рухнула на диван. В глазах было темно. Вбежала Пехова:
— Ты как, Анна Дмитриевна? Не пострадала?
— Нет, аритмия разыгралась.
— Лекарство дать?
— Да у меня и нет никакого лекарства. Отлежусь.
— Ну лежи, я крылечко помою. Засвинячил он его. После зайду ещё, проведаю.


Зашла через полчаса:
— Ну как?
— Просветлело вроде.
— Я тебе пирожок с капустой принесла и холодца с картошкой. Пообедаешь.
— Сейчас не хочу, попозже. Что там Ромка?
— Привязал. Сено на крышу поднимает.
— Ой, зачем же? На Пасху!
— Ничего. Ему лучше с Галькой врозь. Лежи, отдыхай. Пойду к Акшировым — Лагутенчиха прибегала — Наташка опять умирает.
— Ваську-то выпустили?
— Выпустили. Вместе, наверное, пьянствовали. Нажрутся, а потом умирают.


Пришёл Ромка, взъерошенный, румяный, на пиджаке труха.
— Привязал, тёть Нюр, на верёвку. Цепь с собой возьму, заменю звено. Сено на пригон поднял, и в загородку набил, чтоб тебе подольше на крышу не лазить. А Борьку тебе надо убирать!
— Я хотела после родительского дня…
— Не за делом ты его держишь.


— Так уж повелось! Мы с Виктором как приехали сюда в совхоз, он сразу купил корову. Сказал: «Все держат хозяйство, и мы будем держать! Надо самим себя кормить и жить, как все живут!» Вот такой был. С тех пор и держали. А Борьку он сам хотел сдать летом. Говорил: «Была бы тёлочка, а бык на мясо нам не нужен. Сдам его и шабаш, отдохнём перед смертью». Ты, Ромка, случайно, не знаешь, кто мясо закупает?
— Тебе ведь надо, чтобы кто-то его забил?
— Ну конечно, не буду же я сама резать!
— Где-то встречал в объявлениях. Найду и телефон тебе передам. Ладно, пойду.


Но Ромка не ушёл, а, потоптавшись в нерешительности, попросил:
— Тётя Нюра, дай сто рублей.
— Ай! — вскрикнула старушка.
— Ты чего испугалась?
— Да как же не пугаться! Ты затравился?
— Ну с чего ты взяла? Так просто. Нету, так нету, пойду! Кажется, погода портится, ветер поднялся.


После праздника


Вот и Пасха прошла. Погода действительно испортилась: с утра серые тучи, холодный ветер, мелкий дождь. Анна Дмитриевна села у окна. Из-за каменных столбов и кованной решётки вышла на дорожный асфальт Людмила Николаевна в светлом демисезонном пальто. Она сегодня почему-то отправилась на работу пешком. С трудом открыв раздолбанную калитку, выбралась со своего двора умиравшая накануне от пьянства Наташка Акширова, повела пятилетнего Максимку в детский сад. Спешит, ей ещё надо успеть на автобус, она работает в Райцентре уборщицей в магазине — надо же кормить безработного мужа и маленького сына. Максимка едва поспевает за ней, так и мелькают маленькие ножки. Тут же в противоположном направлении проследовали в школу, дети Майоровых — двенадцатилетняя Лерочка и десятилетний Костик. 


Ну что, сиди, не сиди, а надо идти управляться. Пошла к пригону, приоткрыв дверь, заглянула внутрь, вошла осторожно, чтобы не вышло, как вчера. Постояла, присмотрелась, готовая немедленно выскочить. Лежит, негодяй! Зашла. Борька встал, замотал башкой, выставил ей рога навстречу. Не замычал, а зарычал.
— Боренька, Боренька, не сердись! Я тебя напою и покормлю.


Принесла воды. Подвинула ему ведро вилами на длинном черенке. Потом кинула в кормушку два больших навильника сена. Спасибо Ромке — сено лежит в загородке. Вычистила навоз.
Управилась, вернулась в дом, посмотрела на часы — больше часа затратила. Посидела, отдохнула. Прислушалась: слышно, как Пегова топочет пятками за стеной. Вспомнила, что здесь её посуда, в которой она еду вчера приносила. Собрала и понесла ей.


— Пойдёшь сегодня зерно выписывать? — спросила Анна Дмитриевна.
— К так называемой Маме не пойду. И встречаться с ней не желаю!
— Давай я схожу. Выпишу на себя: мол, Борьку надо подкормить для веса, опять же курочек хочу купить, чтоб яйца несли…


Согласилась Валентина Васильевна:
— Как хочешь… Тебе-то Мама подпишет, ты её потаскушкой не называла.
— Дай листок бумаги. При тебе напишу заявление. Давно не писала, забыла уже, как писать… «Директору Петровского совхоза Рыдалову Василию Иннокентьевичу…»
— Стоп! Это для нас «Петровский совхоз», а официально «ЗАО «Петровское».
— Точно! Хорошо, что не успела написать! Значит: «Директору ЗАО «Петровское» Рыдалову Василию Иннокентьевичу от пенсионерки Крупиной Анны Дмитриевны». В середине строки: «Заявление». Как дальше? Ах да, вспомнила: «Прошу Вашего разрешения продать мне за наличный расчёт пшеничных зерноотходов в количестве…» Сколько просить?


— Центнера три.
— «В количестве трёх центнеров. В просьбе прошу не отказать».
— Последнее предложение лишнее. Не для того же просишь, чтоб тебе отказали.
— Уже написала!
— Ну ладно, раз написала.
— Как думаешь, не стрёмно так идти?
— А что стрёмного? Пальто чистое, рейтузы целые. Шапочку мою надень — очень даже прилично.


— Пойду тогда.
— А ты хорошо себя чувствуешь после вчерашнего?
— Да хорошо, хорошо! Всё прошло, будто не было. Просто я вчера испугалась очень. Думала: «Вот она, смерть моя».
— Ну иди тогда, тётя Нюра. Ни пуха, ни пера!
— На это надо ответить «К чёрту!», а я не хочу.
— Тогда с богом!


Удивляясь своей отваге, Анна Дмитриевна отправилась в контору.
В фойе и коридорах было гулко и тихо, как после обеда в детском саду. Словно вымерли все. Вспомнился диафильм из Светкиного детства «Пале один на свете». Тяжёлое ощущение! Едва вошла, а уже душой устала! Робко открыла дверь приёмной и просунула туда голову. Секретарша вздрогнула и спрятала в стол вязание.


— Здравствуй, Вера. Начальство у себя?
— Никого нет. А что вы хотели?
— Накладную подписать на отходы. 
— Приходите потом. Директор с Людмилой Николаевной в больницу поехали. Будут после обеда, хотя, может и раньше. Подождите, если время есть.
— Хорошо, подожду, — сказала старушка, вынимая свою голову из приёмной.


К счастью, ждать не пришлось. Пройдя несколько шагов, увидела поднимавшуюся по лестнице Майорову. Она была, как утром, в светло-сером пальто, но левый рукав его свободно болтался при каждом шаге.
— Вы что-то хотели? — спросила она.
— Да вот накладную подписать.
— Зайдите через минутку. Я только немного в порядок себя приведу.


Когда Анна Дмитриевна вошла в кабинет директора, то увидела сидевшую за его столом Майорову в белой блузке и накинутом на плечи пиджачке. Перед ней на столе лежала её левая рука в марлевой косынке, в гипсе, обмотанным толстым слоем белых, как свежий снег бинтов. На божий свет выглядывали только нежные пальчики с алыми ноготками.


— Давайте заявление, — сказала она, и, прижав лист гипсом, поставила свою затейливую подпись. — В бухгалтерию и потом ко мне с накладной, я вас подожду.
С резолюцией всесильной Людмилы Николаевны «Бух. Выписать!» старушка поспешила в бухгалтерию. Конторского люда после многочисленных сокращений штатов осталось совсем немного, и одной из них была двоюродная племянница Виктора Ефимовича Ольга Семёновна. К ней и обратилась.


— Слушай, — спросила она почему-то шёпотом, — а что у Людмилы Николаевны с рукой?
— Тссс…, — бухгалтерша прижала к губам палец и тревожно оглянулась, как будто они коснулись страшной тайны, а в бухгалтерии было полно шпионов, и, тоже шёпотом, ответила: — Её Николай Иннокентьевич с лестницы столкнул.
— Да ты что! Из-за чего?
— Будто не знаете! ОН его уже уволил…
— Батюшки! — выдохнула Анна Дмитриевна.
Ольга Семёновна заполнила накладную:
— Возьмите, тётя Нюра. Идите опять к ней, пусть подпишет.


Людмила Николаевна всё так же сидела за столом и краешком бумажной салфетки промокала слёзы на бархатных глазах под длинными чёрными ресницами. На лице её было такое горькое выражение, что у Анны Дмитриевны что-то сжалось в груди. Майорова поспешно стёрла это выражение и холодно сказала:
— Давайте подпишу. Увидите свою соседку, скажите, что я руку сломала. Пусть порадуется.


Не заходя домой, Анна Дмитриевна отправилась к Пеговой. Про себя решила не передавать ей последние слова Людмилы Николаевны — незачем дрова в её ненависть подкидывать!
— Уф! Взопрела, будто тележку навоза нагрузила! — сказала она, войдя к соседке.
— Подписали?
— Подписали. Вот, возьми накладную.
— Директор или Людмила?
— Людмила.
— Ничего не сказала?


— Да нет. Она сегодня утром руку сломала. Её директорский брат с лестницы столкнул.
— Правильно сделал! 
— Ты что! Красивая, молодая женщина… Ей больно. Мне её жалко.
— Что её жалеть! Впрочем, Николаю брата своего надо было скинуть вместе с ней.
— Николая Папа уже уволил.
— Надо же! Вишь кака любовь! Родного брата не пожалел!
— Ой! Посмотри скорей в окно! Домой идёт бедняжка! Ветер рукав треплет. А ведь осталась меня дожидаться! Мне кажется, она не такой уж плохой человек!
— Обобрала, мерзавка, весь совхоз и стала неплохим человеком…
— Бывает и так — на каждую грешницу довольно доброты.


— Не знаю, не знаю, тётя Нюра! У меня к ней отвращение! Приходи обедать, а то у меня с Пасхи столько еды осталось, не знаю, куда девать.
Вечером того же дня произошло ещё одно событие.


Уволенный старшим братом Николай Иннокентьевич шёл в магазин по центральной улице. Зачем он шёл неизвестно. Возможно, хотел выпить с горя. Можно понять — тридцать лет работал главным энергетиком, и, по выражению Виктора Ефимовича, был взрывным психопатом, но за братцем чувствовал себя, как за каменной стеной — чего только ему не прощалось! И вот перед самой пенсией остаться безработным! Есть от чего запить!


Погружённый в невесёлые думы, младший Рыдалов не заметил ехавшую за ним «газель» с зелёной кабиной и разрисованной будкой. В метре от пешехода «газелька» вильнула в его сторону и, словно боксёр хуком справа, ударила Николая Иннокентьевича бампером в бок, так что он слетел с дороги.


Придя в себя от неожиданной атаки, Рыдалов, как и положено взрывному психопату, схватил подвернувшийся под руку обломок кирпича и удачно метнул его в «газель», отчего её лобовое стекло мигом стало похоже на паутину. Дверцы машины распахнулись, и из кабины выпрыгнул молодой мужчина, в котором, несмотря на наступившие сумерки, легко можно было узнать Вячеслава Николаевича Майорова.


Николай Иннокентьевич успел подняться на ноги, и собирался с помощью второго обломка кирпича посетовать на нарушение Славусиком правил дорожного движения, но вторично должен был повалиться на землю от его кулака. После этого сосредоточенно и молча, покрывая себя несмываемой славой, Вячеслав Николаевич принялся месить новоуволенного руками и ногами, а Рыдалов катался по мокрой прошлогодней траве с руганью и некоторым даже рычанием. Когда же он перестал кататься, ругаться и рычать, полностью удовлетворённый Майоров вернулся в кабину, и проехав десять метров, свернул на Коммунистическую улицу.


Свидетели этого происшествия внесли Николая Иннокентьевича в ближайшее помещение, оказавшееся Славкиным магазином, и вызвали «скорую», которая доставила его в районную больницу. Там у него нашли два сломанных ребра, небольшое сотрясение мозга и множество мелких гематом, о чём были составлены все положенные в таком случае документы.


Впрочем, об этом несчастье Анна Дмитриевна узнала только вечером следующего дня, когда Ромка привёз матери с тока отходы и занёс ей отремонтированную в совхозной мастерской цепь на Борькины рога.
— И что, посадили Славусика? — спросила она, выслушав Ромкин рассказ.
— Ха! Кто ж его посадит! Он же Майоров — муж Людмилы Николаевны! Всё равно что самого директора посадить! 
— Будешь стакан чая выпить, как говорила твоя тёща?


— Ну пойдём! Моя тёща и не такое говорила. Знаешь, как она джипы называла? — Чипсы. А вместо «олигархи» сказала как-то алигадоры: «Ромка, кто такие алигадоры?» — «Не знаю, — говорю, — первый раз слышу. Может аллигаторы?» — «Да нет, я в газете прочитала, что Виктор Ефимович принёс: «В России правит кучка алигадоров». Я посмеялся, а потом дразнил её, когда джипы мимо проезжали: «Смотри, тёща, аллигаторы на чипсах поехали!»


— Хорошая у тебя тёща была. Да и Нинка… Любовались мы на вас с мамкой твоей. Что говорить, красавица, вся светилась. Сама про себя говорила: «Я дочь солнца!» А ты… Я завидовала Нинке: такого парня, да моей бы Светке!
— Может и лучше бы было. Ты говоришь: «Хорошая Нинка». Нет, не хорошая. Вроде вместе росли, с детства были как родные. Матери наши подруги, а оказалось, что не знал я её.
— А что?
— Жадная...
— Жадная? Никогда бы не сказала!


— Поначалу она вроде нормальная была. А время изменилось… В общем, время изменилось, ты осталась какой была, дядя Витя остался, мамка моя. А она переменилась.
— Прости, Ромка, перебью тебя. Витя говорил: «Время меняет бесхребетных, у кого в душе нет стержня!»


— Ну вот и Нинка оказалась такой. Всё ей мало-мало! «Хочу шубу, хочу сумочку за три тысячи, хочу сапоги за семь. Почему ты не можешь зарабатывать как Славка Майоров?! У него машина, магазин, деньги, а у нас что?» А потом началось: «Давай уедем в Германию!» — «Да не хочу я в Германию! На хрена она мне! Я же не немец, что я там буду делать?» — «Зато я немка, и я хочу жить в Европе, ездить куда хочу, покупать что хочу!» — «А я не хочу. Мой дед с немцами воевал! Кем я буду, если поеду жить на немецкие харчи?! Мне хорошо оттого, что я русский и живу в России». — «А мне плевать где и в каких границах жить! Мне важно жить свободно и богато! Ты же сам больше всех бухтишь, ты же первый ненавистник наших порядков! Все умные отсюда сбежали или мечтают сбежать. Зайди в магазин, посмотри на продавщицу тётю Надю Абрамкину. Она обалдела от счастья, что её дочь живёт в Канаде!»


— И что ты отвечал?
— Что бы я этой дуре ответил! Ну как ей объяснить… Да, ненавижу! Много чего ненавижу! Но это моя ненависть! Я не могу её оторвать от себя! А в Германии кого я буду ненавидеть?! Мне там и жить будет нечем. Она не понимает, что «тот не научится любить, кто не умеет ненавидеть»*. Нас так в школе учили! Мы ненавидим, потому что любим. Никогда не забуду, дядя Витя говорил, что мы все пленные ангелы.


— Да, он в последние годы любил читать Волошина: «Мы поняли, что каждый есть пленный ангел в дьявольской личине»**, — это он часто повторял. И ещё: «Не сами ль мы, подобно нашим предкам, пустили пал?»***

* Переиначенная фраза из стихотворения Н.А. Некрасова "Замолкни, Муза мести и печали!"
** Стихотворение М.А. Волошина «Потомкам».
*** Стихотворение М.А. Волошина «Китеж»




— Он говорил, что мы ненавидим дьявольскую личину, потому что мечтаем добраться и освободить ангела. Слушай, бабка, хоть как немец обрусеет, но он никогда этого не поймёт! Правда?
— Не знаю, Роман, не знаю.
— В общем, сказал я Нинке: «Поезжай одна к чёртовой матери, а я останусь!» — «Ну и поеду, а ты оставайся, идиот!» — «И скатертью дорожка!» Жалею только, что Юльку увезла. Эх! Такая тоска иногда находит… Ладно… Пойду мамке зерно в сарайку стаскаю.


Ромка


Прошла ровно неделя, и наступил Родительский день, который давно стал необъявленным выходным. Правительство думает, что народ трудится в поте лица, ан нет, народ на кладбищах. Могилки заранее почищены от прошлогодней травы, отправлены в мусор старые венки и букеты пластиковых цветов.


У Анны Дмитриевны до нынешнего года не было в Петровском родных могилок — её родители, дяди, тёти, брат — покоятся на городских кладбищах. И вот теперь Виктор Ефимович здесь лежит.


По-разному поминают люди усопших. Она взяла с собой крашенные яйца и упаковку дорогих конфет. Пройдёт мимо знакомый человек, она подаст ему красное яйцо и несколько конфеток: «Помяните Виктора Ефимовича». А в ответ: «Царствие небесное! Хороший был человек! Справедливый!»


А другие рюмочку предлагают и блинчик на закуску, или ставят на могилку стакан водки, накрытый кусочком хлеба. Отец Евгений такое поминание не одобряет, говорит, что обычай языческий, а не христианский. «Лучше поставьте зажжённую свечку!» Но сегодня её не зажжёшь, потому что погода, как испортилась после Пасхи, так и остаётся: ветреная, дождь сеет, а то и снежинки проскакивают.


Подошла Ольга Семёновна:
— Здравствуйте, тётя Нюра!
— А, Оленька! Здравствуй!
— Получили зерно?
— Спасибо, получила. Что у вас там нового в конторе?
— Ой, у нас такие новости!


И Ольга Семёновна, как неделю назад, опасливо оглянулась.
— Что такое?!
— Против Славки возбудили уголовное дело! Директор два дня ездил в милицию улаживать.
— Уладил?
— Не знаю, говорят, что Людмила Николаевна встречное заявление написала. Ещё Папа своего шофёра Сашку Колдобина выгнал. Представляете — за то, что заставил Людмилу Николаевну целый час ждать в милиции, куда она это заявление отвозила!
— Надо же! Кто бы мог подумать! Член бюро обкома!


— И ещё… К нему давно какие-то серьёзные мужики ездят. Вчера целый кортеж джипов приезжал.
— Аллигаторы на чипсах…
— Что?
— Так, своё вспомнила…
— А. Ну так вот. Запираются и о чём-то часами говорят. Понимаете?
— Нет, не понимаю...
— Что ж непонятного! Совхозу нашему конец! Это покупатели. Только тссс, — сказала она, приложив палец к губам, — я вам ничего не говорила!


— За кого же ты меня принимаешь, Оленька?!
— И самое главное! Говорят… Пока только говорят, что Майоровы уезжают! У них в Сочах трёхэтажный дом! Но это по большому-большому секрету! Скорее всего неправда.
— Да не скажу я, не скажу, что ты так боишься?!
— Ой, я зачем пришла-то?! Дяде Вите блинчиков на могилку поставить! Ну вот… Пойду теперь.


Подошла Пегова. Она пришла на кладбище с Анной Дмитриевной. Близких у неё здесь нет, под кладбищенской травой лежит только сват — Нинкин отец. Постояв у его могилы, вернулась к ней, вынула из сумки крашенные яйца, положила к памятнику Виктора Ефимовича.


— Царствие небесное!
— Слушай, Валя, что-то я Ромку не вижу… Тревожно мне.
— Не знаю, собирался прийти. А что?
— Он меня уже несколько дней бабкой называет, а я давно заметила, что он ко мне так обращается перед тем, как сорваться.
— Не пугай меня!
— Я сама боюсь.


Есть чего бояться. Ромка запойный пьяница. Два-три раза в год он уходит в запои, которые длятся две, иногда три недели. Допивается до полусмерти — просто страшно смотреть.
Отчего он начал пить, чего ему не хватало — совершенно не понятно. Жена красавица, очаровательная дочка, руки золотые, работа денежная — регулировщик топливной аппаратуры и по совместительству медник; а надо, и коленчатый вал отшлифует, и цилиндры расточит. Слава давно идёт по всему району. А сейчас (кто за кем следит?) приедет фермер, он ему и за наличный расчёт работу делает, не по расценкам, а сколько скажет.


И уже не вспомнишь, когда началось. Неслышно, робко, как у Пушкина окровавленное злодейство, вползла в его дом беда, — никто и не заметил. Она прекрасно помнит, как они приходили втроём к Пеговым. Юленьке было лет пять, и Ромка тогда точно не пил. Неужели уход отца из семьи так на него подействовал? Вряд ли, ведь не маленький был — тридцать лет! А потом, смотришь, пьяным пришёл. Что ж, бывает! Кто не пьёт?! День-два походит в непотребном виде с собутыльниками, потом как ни в чём не бывало, возвращается в привычную оболочку: чистый, ухоженный, красивый. Никто внимания не обращал.


В первый раз испугались, когда он беспробудно пил целую неделю, упал у себя на дворе, кричал, рычал, катался по земле. Испуганная Нинка позвонила матери. Валентина Васильевна, напуганная до смерти, вызвала «скорую». Ромка лежал под капельницей, но, чуть придя в себя, выдернул из вен иголки и убежал из больницы. А на другой день, проснулся, помылся, побрился и пошёл на работу.


Нинке это очень не понравилось и, когда начинался очередной запой, она стала отсылать Ромку к его матери — не нужен ты такой! После её отъезда в Германию, то же самое стала практиковать новая жена Галя.
— Я их понимаю, — говорила Валентина Васильевна, — зрелище не для слабонервных.


Последний его запой продолжался больше двух недель и кончился в декабре, когда был ещё жив Виктор Ефимович. Был поздний вечер, жизнь в Петровском замерла — жители сидели по домам и смотрели телевизоры. За окнами ревел ветер, и трепал на улице снежные завесы такой плотности, что сквозь них Крупиным едва был виден свет окон майоровского особняка. Что-то стучало на веранде, скрежетало по крыше, грохотало у дверей, выло в трубе.


— Не натопишь, всё выдувает! — сетовала Анна Дмитриевна. — Послушай, Витя! Ничего не слышишь?! Чудится, что-то в сенях стучит.
— Ветер, — коротко отвечал Виктор Ефимович.
— Нет, не ветер. Пойду посмотрю. Витя! — испуганно сообщила она, вернувшись из сеней. — Я не могу дверь открыть, перед ней кто-то лежит! Живой!
— Что ты, откуда живой душе взяться?! Я десять минут назад зашёл, никого не было!
— Выйди, посмотри!


Включили в сенях свет. Виктор Ефимович толкнул дверь. Не поддаётся. А в щель видно что-то чёрное.
— Действительно. Вроде живой. Кажется, пьяный.
Нажал на дверь, а она ни с места. Навалился всей массой. Подвинулось то, что держало.
— Аня! Посмотри, человек!
— Батюшки! И правда человек! Эй! Ты кто? Ты живой?!


А в электрическом свете голая спина. Куртка задралась, и между ней и брюками голое тело, позвонки выпирают.
— Батюшки, Витя! Это же Ромка! Его куртка! Ромка! Ты же почки застудишь!
А Ромка только мычит в ответ.


Виктор Ефимович протиснулся в открывшийся проём:
— Ромка! Давай поднимайся!
Приподнял за плечи, пятясь, затащил в сенки:
— Мать честная! И шапку потерял!
Двухнедельная щетина, волосы засыпаны снегом.
— Сюда в комнату тащи! Витя! Что делать? Может Валентину позвать?
— Подожди. Увидит, ещё кондрашка хватит! Давай приведём в презентабельный вид. Ботинки снимай! Куртку. Где он лазил? Извозился как помазок! На диван попробую закатить… Тяжёлый! Ух! Еле поднял! Иди, Анечка, сооруди ему какую-нибудь грелку.


Открыл, наконец, Ромка глаза. Веки слипшиеся, взгляд бессмысленный, тупой, как у Борьки был на Пасху, прости господи! Промычал:
— Ты кто? Дядя Витя, ты что ли?!
— Я, я.
— Как я к вам попал?
— Чёрт его знает, как ты к нам попал. Ромка, Ромка! Что ж ты над собой так издеваешься?!
— Дядя Витя, у тебя есть что выпить?
— Выпей огуречного рассолу.
— Голова раскалывается, ливер трясётся. Рассол не поможет. Сдохну сейчас.
— Ну давай, пятьдесят грамм и рассольчику!
— Давай.


Ромка приподнялся, выпил водки и рассолу. Застонал, повалился на подушку. Анна Дмитриевна пристроила под поясницу пластиковую бутылку с горячей водой.
— Не повредит?
— Ему сейчас ничто не повредит, всё только на пользу. А десять минут ещё бы полежал, наоборот — всё б во вред было.
Стук в прихожей — прибежала Валентина Васильевна:
— Ромка у вас?
— У нас.


Увидела валявшиеся посреди комнаты Ромкины вещи, взвыла:
— Боже мой, боже мой! Ромка, я же тебя просила не ходить в таком виде к чужим людям! Пойдём домой!
— Погоди, Валюша! Куда ему идти, он и пошевелиться не может. Сколько он пьёт?
— Третью неделю.
— Пусть остаётся.
— Ладно. Но если он станет блукать в ночи, орать и водку искать, стучите мне в стенку — прибегу, заберу его.


А Ромка, слава богу, угрелся, затих, да так и пролежал всю ночь, даже дыхания не слышно было. Анна Дмитриевна вставала, прислушивалась, подходила в темноте, брала руку — тёплая.
Ромкины запои имели странную особенность: они кончались так же внезапно, как начинались. Утром он проснулся, встал, извинился и пошёл к матери мыться и бриться… А от неё сразу на работу.


С тех пор прошло четыре месяца. Четыре месяца… А сколько всего было! И Виктора Ефимовича уже нет. Как он лежал в гробу… Большой нос на мёртвом лице… И вот он где-то здесь, рядом, в двух метрах, но под землёй. Как это? Что значит? Зачем?
— Ты что, Анна Дмитриевна! Никак плачешь?! — тронула её за плечо Пегова.
— Вспомнила. Тяжело что-то. Пойдём домой.
— Ну пойдём.
Пришли, попили чаю. И Валентина Васильевна места себе не находит:
— Тревожно мне. Схожу-ка я к Гальке. Узнаю, что с Ромкой. Хотя что узнавать?! Ясно ведь, что запил!


В объятьях Зелёного Змия


Не прошло и десяти минут после ухода Валентины Васильевны, как открылась дверь и через порог перегнулся Ромка:
— Можно войти?
— Входи, входи, Роман! А мы уж испугались. Подумали — опять…
Гость перенёс себя через порог. Показалось, не сам вошёл, а потоком его внесло на кухню и бросило на стул.
— Где мамка?
— Пошла тебя искать.
— Ох, тётя Нюра, плохо мне!
— Так ты, кажется, не пьяный!
— Не знаю, может и не пьяный, но я вчера затравился. Слушай, бабка, дай мне денег на бутылку.


— Да ты что, Ромочка?! Как же?!
— Умираю, я! Ради бога дай!
— Ромка! Как же?! Ты же знаешь, что Валя мне запретила строго-настрого: «Если не хочешь его угробить, никогда не давай ему ни денег, ни водки!» Что ж ты меня мучишь?!
— Ох, бабка, не понять тебе, что со мной творится!
— Да что ж с тобой творится, милый ты мой?!
— Сам не знаю! Такая тоска! Будто весь мир вокруг чёрный! Будто ад кругом! Душа горит! Если не напьюсь, сдохну! Не прикидываюсь я! Так и есть. Ну выручи, тётя Нюра, спаси!


— Боже мой, Ромка, ну что же мне делать?! Я бы тебе и жизнь отдала, но не могу я тебя погубить! Как я матери твоей буду в глаза смотреть!?
— Бабка, бабка! Ты меня губишь, что не даёшь! Мне так погано, как никогда не было!
У Анны Дмитриевны у самой душа зашлась, и слёзы брызнули из глаз:
— Ну пощади меня, Ромка! У тебя есть мать, жена! Ну пусть не я буду виновата в твоей гибели!
— Жена не даст, а мать, когда ещё вернётся! А я сейчас сдохну! Тётя Нюра, если бы ты знала, как мне плохо!
— Ну что делать… Ну… Господи, вразуми меня! Что делать?


Она уже повернулась, чтобы пойти в дальнюю комнату, где в шкафу хранились её деньги, но в этот миг вошла Валентина Васильевна.
— Валя! Слава богу, ты пришла! Услышал бог мои молитвы! Не дал совершить грех! Денег просит! Что делать?
— Я сама не знаю, что делать!
— Мам, ну дай! Я ведь всё равно достану! Только…
— Ну пойдём, так и быть, у меня спрятана бутылка. Такой детина, и не можешь перед ней устоять!


Они ушли, а Анна Дмитриевна ещё долго приходила в себя от пережитого потрясения! Всё-таки, когда рядом был Виктор Ефимович, Ромка ни разу так не приходил. Уважал его и совестился.
Вернулась Пегова. Принесла районную газету «Степные зори»:
— Тут объявления о закупке скота. Телефон вот.
— Что Ромка?
— Выжрал полбутылки и спит. Долго тебя мучил?
— Не помню. Кажется, вечность. Я ведь уже сдалась, пошла за деньгами.
— Теперь это надолго. Пока не дойдёт до самого края, до полного изнеможения.
— Сказал, что вчера затравился.
— Нашёл этот чёртов арманьяк! Говорила же Гальке: спрячь подальше. Лучше б я у себя оставила, сама выпила!


— Не арманьяк, что-нибудь другое нашёл.
— Я понимаю. Понимаю, что ты бы не дала денег, другой бы дал, или у самогонщиков в долг взял — это ещё хуже.
— Слушай, может он кроме водки…
— Колется? Нет-нет! Непонятно что это. Будто бесы его корёжат. Я уж батюшку просила отчитку совершить, да ведь он не пойдёт! Я тебе, между прочим, новость хотела сообщить: совхоз-то наш продают за долги.
— Я уже слышала. Может только слухи?
— Людка со Славиком уезжают, значит правда — у новых хозяев свои любовницы — старые не нужны.
— Плои дела! Директор конечно оборзел, но всё же свой. Хоть по привычке, но продаёт зерно и сено, а эти будут ли?
— Они уже купили в районе два совхоза. Местным они прямо сказали: «Вы нам на фиг не нужны! Мы своих рабочих привезём, а вы как хотите! Хотите — работайте, хотите — спивайтесь! Нам на вас наплевать!» Так и с нами поступят. Молодёжи вообще негде будет работать!


— Пожалеем ещё о Василии Иннокентьевиче!
— Нас с тобой это не касается. Пенсию платят, картошку посадим. Огурцы с капустой вырастим — не пропадём! — сказала Пегова. — Ромку бы вытащить… Ну что, пойдём позвонишь насчёт Борьки, пока Ромка спит.
— Пойдём.


Позвонили. Мужик ответил, будто одолжение сделал: «Приедем после второго мая, забивайте самостоятельно, ливер забираем бесплатно». Спросила: после второго мая, это когда? — «Когда время будет, звоните после второго».
На другой день распогодилось. Ветер повернул с юга, погнал выжатые тучи на восток, и на освободившееся небо взошло яркое тёплое солнце. Ледяная глыба за сенками растаяла, и от зимы ничего не осталось. К скворечнику на старом тополе летал один скворец — подруга высиживала потомство.


Славусик уехал по делам на «Газели». За Людмилой Николаевной приехала директорская «Волга». За рулём был не Сашка Колдобин, а незнакомый Анне Дмитриевне шофёр. Майорова была в так идущем ей чёрном свитере, и ослепительно контрастировала на нём её рука в гипсе.


Как будто ничего не произошло. Может всё же люди врут, и никуда Майоровы не уедут? Хотя, ей то, по-большому счёту, всё равно. Её дело вычистить огород — после праздника надо пахать.
В полдень услышала крики и плачь. Что случилось?! Бросила грабли, выбежала со двора. Вопила Лагутенчиха. Перед её убогим домом опять стояла милицейская машина. Два милиционера старательно заталкивали брыкавшегося Ваську на заднее сидение. От соседних домов спешили любопытные пенсионеры.


— Люди добрые! — плакала Лагутенчиха. — Какие наркотики! Она у всех во дворах растёт, конопля эта! Мы в детстве конопляное масло хлебушком макали. За что?! Он не работает, втроём живут на Наташкину зарплату, а курить хочется — мужик ведь! Вот и насушил маленько на курево. Как теперь больной женщине без мужика управляться?!


— Бедные люди! — тихо сказала Анне Дмитриевне Валентина Васильевна. — Сами не знают, чего хотят: то ли посадить Ваську, чтоб не мешал отдыхать пьяной Наташке, то ли не лишать помощника, чтобы сила мужская в доме была. Тем более, что не дорого обходится: сам себе коноплю сушит и марихуян из неё готовит; курит этот ядохимикат, а не покупает дорогие папиросы.


— Славку-то с Людкой не заберут — кишка тонка, а Ваську — пожалуйста! Никто за него не заступится! — возразила Васькина соседка по четырёхквартирнику Надька Воронина. — А кто вреднее: Васька или Майоровы? Он себе вредит, а они всему совхозу. Им всё можно, даже директорскому брату рёбра переломать. Что уж о нас говорить, прибьют, и никто не заметит! Слышали? Помирились Славка с Николаем Иннокентьевичем. Забрали заявления.
— Кто бы сомневался!


Народ стал расходиться. Выла Лагутенчиха. Смеялось солнце.
— Что Ромка? — спросила Крупина.
— Выцыганил сто рублей и пошёл шляться. Если бы ты знала, как я устала! Всю ночь покоя не давал. Ведь хороший человек, Анна Дмитриевна, хороший, жалостливый, всех жалеет, всем помогает, а как запьёт, хоть вешайся!
— Все мы пленные ангелы в дьявольской личине. Недавно с ним Витины слова вспоминали.


А вечером, когда село солнце, и край неба стал золотисто-румяным, как спелый персик, когда улёгся в пригоне Борька, закрыв глаза, пережёвывая съеденное сено, и расселись на нашесте немногочисленные куры, и она на заплетающихся ногах вошла в свою квартиру с обшарпанными полами, раздался громкий стук в только что закрытую дверь.
— Кто там? — спросила, выйдя в сени.
— Открой, тётя Нюра! Это я, Ромка.
Открыла.
— Здорово, бабка! Можно войти?
— Ну входи.


Ромка уже начал выходить из своего человеческого обличия, всё больше обретая дикий первобытный вид. На нём был не чистый пуловер, не светлая рубашка, а рабочая куртка, пропахшая соляркой, вместо брюк шаровары с мотнёй до колен, румяное лицо стало серым и покрылось грязной щетиной, светлые волосы торчали как попало, а ясные светло-серые глаза стали мутными, как самогон.


— Ромка! Ты на работу ходил? — спросила Анна Дмитриевна, уставившись на его рабочую робу.
— Ходил. Но только переодеться успел. Заведующий меня прогнал! «Пошёл, — говорит, — сам знаешь куда!»
— Ой-ой-ой!
— Не бойся, денег не надо. У меня с собой. Мне это… Можно у тебя переночевать?
— У меня? — спросила она упавшим голосом. — А что ж ты к матери не идёшь?
— Я её достал! Говорит: «Надоел ты мне со своей пьянкой! Видеть тебя не могу!»
— Ну что ж, раз так, конечно… Оставайся, ночуй.


— Ты не того… Кинь какую-нибудь тряпку на диван, а то могу и на полу.
— Зачем же на полу, ведь ты не собака. Ложись уж на диван.
— Спасибо, бабка! Дай я тебе руку поцелую.
— Ой не надо! Я ведь не люблю телячьих нежностей.
— Не любишь? Ну и не надо! Я тогда выпью маленько и лягу. Рюмка у тебя есть?
— Рюмки нету, вот стаканчик гранёный, сто граммов, я им соль мерю, когда огурцы солю. Пойдёт?
— Пойдёт!



Ромка вынул из внутреннего кармана куртки бутылку, налил в мерный стаканчик, выпил, посидел, закинув голову на спинку стула и закрыв глаза:
— Пошла! — произнёс он и взял со стола бутылку. Пойдём, тётя Нюра!
И они пошли в зал, где стоял диван, книжный шкаф и тумбочка с телевизором — всё её имущество.
— Ложись, сюда — показала она на диван. — Ты уже спал здесь четыре месяца назад, и Виктор Ефимович был ещё жив.
— Кинь тряпку, а то я грязный.
— Да какую ж тряпку? У меня и нет под рукой. А искать долго. Ложись на покрывало, всё равно стирать.


— Ладно, как хочешь. Куда бутылку поставить?
— Давай на кухню отнесу.
— Нет, бутылка должна быть со мной. Я её тут, рядом с диваном поставлю.
— Свалишь ночью, выльется.
— Не выльется, я пробкой заткнул.
— Спокойной ночи, Ромка.


Анна Дмитриевна выключила свет, ушла в спальню и закрыла за собой дверь. Сон не шёл: всё же чужой человек в доме. Непривычно! Конечно, она не боялась Ромку, но всё же. Наконец действительность закачалась, поплыла, она стала погружаться в мягкую теплоту первого сна, из которого её внезапно вырвал то ли реальный, то ли почудившийся ей звук. Сердце бешено заколотилось. Звук повторился. Это каталась взад-вперёд по полу упавшая бутылка. Тут же старушка услышала смачный стук упавшего с дивана человеческого тела и тихое, но злобное рычание. Затем Ромка грозно сказал кому-то:


— Я знаю, что у тебя в сапоге нож! Доставай, …! Мне плевать, кто твой друг! Я вас, …, не боюсь! Пошёл …, дятел! Я тебе сейчас голову оторву…!
Стихло! Возня! Видимо Ромка поднимался с пола.
— Эй, вы! Где я?!
Батюшки! Страшно-то как! Что с ним?! Может с ума сошёл?! Отвечать, не отвечать? Нет, надо ответить. В горячем поту, дрожа от страха, отозвалась:
— Ромка, это я — тётя Нюра Крупина.
— Тётя Нюра? — Ромка соображал. — Как я у тебя очутился?
— Не знаю, ты вчера вечером пришёл.
— А. Вспомнил. Где у тебя свет включается? Мне на двор нужно.
— Включи в прихожей. Выключатель у входной двери.


Слава богу, в себя пришёл! Страху-то натерпелась! Сердце трепещет как овечий хвостик. Пощупала пульс — опять аритмия началась!
Ромка шарил выключатель. Вспыхнул свет, В спальной светло из-за неплотно закрывающейся двери. Ну теперь до утра не заснуть. Грохот в сенях. Уронил что-то или сам упал? Прошло минут десять. Выйти посмотреть? Нет, возвращается.
— Тётя Нюра, я свет выключать не буду. Ты не против?


Конечно против, она привыкла спать без света, но приходится сказать, что не против. Кажется, успокоился. Может удастся поспать… Куда там!
— Тётя Нюра! Мне выпить надо!
— Пей, раз надо, — а что ещё сказать.
Пошёл на кухню. Вернулся, открыл дверь в спальню:
— Ты что, бабка, от меня закрылась? Не бойся!
— Да я не боюсь.
— Послушай, мне закусить надо.
— Хлеб на буфете в хлебнице.
— А где у тебя масло? Мне надо чем-то жирным закусить.
— В холодильнике стоит в маслёнке.
Открыл холодильник:
— Нашёл. Спасибо, тётя Нюра.


Ушёл, топочет на кухне, ищет ещё что-то. Посуда в серванте звенит. Затих. Отрыгивает. Зарычал на все гласные, имеющиеся в русском языке. Идёт назад. Дверь открыта, всё видно: согнулся как старик, бутылку заветную прижимает к груди, как мать грудного ребёнка.
Боже мой, как же может человек измениться от водки!


Кажется, заснул. Но и этот покой был недолог. Ромка опять с кем-то ругался, матерился. Она и подумать не могла, что Ромка, добрый, милый Ромка, умеет так ругаться, знает такие грязные, поганые, отвратительные слова! И так продолжалось всю ночь.
Рассвело. Встало солнце. Она еле поднялась. Беспокойный гость её лежал на диване с красным опухшим лицом и открытым ртом в обнимку с уже пустой бутылкой.


Вышла на кухню, поставила чайник. Пришла Валентина Васильевна:
— Что с тобой? Опять аритмия? Дай пульс… Тебе лежать надо! Ой, кто у тебя там шебаршится? Ромка что ли? Ромка, а ну-ка вставай! Как тебе не стыдно!
— Мам, это ты?
— Не узнаёшь, что ли?
— Мам, у меня башка трещит! Мне надо срочно выпить. Дай денег.
— Иди домой! Я сейчас приду и дам тебе денег! Бессовестный, смотри до чего ты тётю Нюру довёл. У неё аритмия. Она еле живая! Я же тебе говорила, чтобы ты не смел к ней ходить в таком виде!


— Тётя Нюра, прости! Больше никогда не приду! Обещаю!
Ушёл.
— Что б ты захлебнулся этой проклятой водкой!
— Валя, не говори так! Ты же знаешь, слова материализуются.
— Анна Дмитриевна! Как я устала, как я устала!   

               
Этот жестокий, жестокий мир


Художница природа окончательно проснулась и взялась за дело: покрасила землю в ярко-зелёный цвет, оживила небесную синеву сияющей белизной облаков и, утомившись, принялась дирижировать птичьим оркестром. У Анны Дмитриевны в кустах вишни и смородины заливались на все голоса невидимые пичужки.


Прошло пять дней, как Ромка запил. С той ночи он не появлялся ни у неё, ни у матери. Валентина Васильевна стала волноваться, жив ли он, и подумывала начать поиски, но неожиданно к ней заявился известный в селе алкаш Сашка Разбашкин и сказал, что Ромка живёт у него.


— Он прислал меня к вам за деньгами.
— Почему сам не пришёл?
— Не знаю. Сказал: «Иди к матери, скажи, чтоб денег дала».
От Разбашкина мощно пахло перегаром и было понятно, что от Ромкиного пьянства перепадало и ему, как гиене от пиршества льва.
— Сколько же я могу давать ему денег?! — заплакала Валентина Васильевна. — Печатаю я их что ли?!
Но денег на бутылку всё же дала.
— Этого мало! — сказал наглый Сашка.


Она не устояла, дала ещё на бутылку.
А сегодня предпраздничный день. Сколько алкашей соберётся на празднование Ромкиного запоя?!
Анна Дмитриевна закончила утреннее поение и кормление Борьки. За сеном пришлось лезть на крышу пригона. Мало его осталось, но и немного теперь надо. «Скоро на гречневом свее…»* Борьку стало жалко до слёз:
— Ешь, Боренька, ешь! Последние дни ты живёшь на этом свете.

* Стихотворение С. Есенина «Корова».

Что за жизнь! Друг друга мучим, скотину мучим. И совсем он не страшен Борька. Стоит, смотрит вопросительно: «И это всё? Я бы ещё съел!» Ничего не подозревает! Или всё же чувствует?
Вышла из пригона. У калитки стоит мальчик, смотрит на неё сквозь штакетины. Это Максимка Акширов бродит от скуки по соседям — детский сад сегодня не работает, а Лагутенчиха проворонила, что он ушёл.
Подошла к нему:
— Что ты, Максимушка?
— Бабушка, можно к тебе?
— Ну заходи.


Зашёл робко, постоял. Потом вдруг спросил:
— А ты знаешь, что моего папу в террму посадили?
— Знаю.
— Папе плохо, он не хочет в террме сидеть. Там чаю не дают, и курить не разрешают.
— Бедный папа!
— Очень бедный! Мне без папы тоже плохо, и маме плохо. А что это у тебя там?
— Где?
— Вон там, на дереве!


— Это скворечник. Там живут скворцы.
— А можно я их посмотрю?
— Смотри. Видишь, у скворцов тоже есть папа. Он прилетел, принёс маме покушать.
— А где мама?
— Она в домике сидит.
— Я хочу в домик заглянуть. Дай мне лестницу, я залезу и посмотрю.
— У меня нет лестницы.
— А как же я залезу?
— Ну не знаю, наверное, никак не получится.


— Жалко. Я спрошу у своей бабушки, может у неё есть лестница.
— Лучше не мешать скворчикам, пусть живут себе.
— Ладно, пусть живут. А ты знаешь, что дядя Слава с тётей Людой уезжают?
— Не знаю.
— Да, они правда уезжают! У них есть дети Лера и Костик. Я сам слышал: Лера сказала Костику: мы уезжаем в Сочи. Там очень хорошо.
— Ну дай им бог.
— А ещё у них есть собака Арчи. Она очень злая. Она тоже уезжает.
— Скатертью дорожка.
— Она не сразу сейчас уедет. Мама сказала, что сначала им надо продать дом... Ай, ай! Кошка, кошка! — завопил вдруг Максим, увидев пробиравшегося по двору белого кота, и, словно пёс, понёсся за ним.


Кот был стар и опытен, поэтому удирал не напрягаясь, уверенно держа дистанцию; нырнул под калитку и оказался на улице. Максим сбросил крючок и тоже выскочил со двора.
— Куда! Куда! — ты под машину попадёшь! — одновременно закричали Анна Дмитриевна, и хватившаяся внука Лагутенчиха.


Кот перемахнул через дорогу и скрылся во дворе Майоровых. Максим проскочил в метре перед капотом затормозившей машины и тут же получил от бабушки по заднице, но, ничуть не расстроившись, потребовал:
 — Бабуля, дай мне лестницу!
— Зачем?
— Скворушек на дереве смотреть!
— Дурак! Я тебе дам скворушек, паршивец ты этакий!


Потом приходил Ромка:
— Прости, тётя Нюра за ту ночь! А где мать?
— Дед Дворников приходил за ней, просил посидеть с его женой. Лежит, бедняжка, после инсульта.
— Ладно, зайду к нему. А может ты мне денег дашь? Чтоб чужим людям грязь не носить.
— Что, Роман? Никак не можешь остановиться?


Ничего не ответил Ромка. Вид ужасный: красное лицо, воспалённые слезящиеся глаза, серая щетина.
— Праздники ведь скоро, Рома! Остановись!
Что делать?! Дала сто рублей.   
А вечером стук в окно. Дверь ещё открыта, значит не Ромка. Вышла. Разбашкин перед ней.
— Тёть Нюр! Ромка послал. Дай ещё сто рублей! А если можно, двести.
— Двести не дам.
Вынесла сто рублей:
— Первый и последний раз! Если ему надо, пусть сам приходит!
— Он лежит, встать не может.


Прошёл Первомай. Третьего мая пришли два забойщика. Всё-таки договорилась с закупщиком, прислал своих — один постарше, другой совсем молодой, и вывели Борьку из пригона на улицу за калитку. Он не упирался, шёл за ними спокойно, кажется даже с любопытством. Прикрутили отремонтированной Ромкиной цепью к электрическому столбу. Борька замер. Хотела отвернуться, зажмурить глаза, не получилось. Молодой поднял кувалду и сплеча ударил Борьку между рогов. Утробный предсмертный вопль «Ооо!» вырвался из него. Он вздрогнул жутко, всем телом, всем существом, всеми четырьмя ногами, которые мгновенно подломились, и он рухнул на них. Старший забойщик острым ножом перерезал ему горло, и из него со свистом вылетел последний воздух.


Анна Дмитриевна ушла в дом и, потрясённая увиденным, долго плакала. Вечером, приехала «газель», разобранного на куски Борьку повесили на крючьях в будку, а ей отдали причитающиеся деньги. Вокруг столба на траве осталась Борькина кровь, похожая на растекавшийся по небу закат.


Никто не ожидал


Сомнений нет: совхоз продан как чеховский вишнёвый сад. Никто не знает, кто его купил. Здесь в Петровском будет сидеть управляющий, а хозяин далеко, говорят, в Египте. Жалко, ох как жалко! Виктор Ефимович незадолго до смерти говорил:
— Сколько сюда вложено бескорыстного труда, а мы его кинули под ноги скверной смазливой девчонки!
Ей жалко, Валентине Васильевне жалко, но, если говорить правду, большинству петровцев грядущие перемены глубоко до фонаря, как сказано в знаменитой сказке Леонида Филатова.* Кто остался-то? Пенсионеры. А им всё равно при каких хозяевах огород сажать.


 «Про Федота-стрельца, удалого молодца»

 
Девятого мая Валентина Васильевна позвала её обедать. У неё куриный суп с лапшой и огуречники. Кажется, никто в Петровском их не делает. Это картофельные котлеты, внутри которых курятина с солёными огурцами и луком. Покойный Виктор Ефимович их очень любил и, после ухода из семьи Павла Николаевича, часто говаривал: «Что ж ему, Пашке, надо было?! Меня от Валиных пирогов, супов и огуречников палкой бы не прогнать!»


Выпили и по рюмочке вина за Победу. Сегодня можно. Сегодня нужно!
— Царствие небесное Виктору Ефимовичу! — сказала Пегова и перекрестилась.
— Всем-всем фронтовикам, кого с нами нет, царствие небесное!
— Мой отец всю жизнь стыдился: «Люди воевали, а я в торговле работал».
— Надо же было кому-то и в торговле работать.
— И я ему говорила. Папка мой за всю жизнь на копейку не украл. А сейчас… Смотри на эту Людку! Кстати, в районке напечатано её объявление: «Продаю дом!»
— Да ты что?! И за сколько продаёт?
— За мильён!


— Загнула! Кто же купит?! У кого есть миллион, тот никогда не будет жить в Петровском, а кто живёт в Петровском, у того нет миллиона.
— А вот увидишь, что продаст! Это такие ловкачи, они все ходы и выходы знают!
— Не будем о грустном, как говорит Ромка! Кстати, как он?
— Ещё не очухался. Я ему вчера сказала: «Постыдился бы День Победы встречать в таком виде! Люди без рук без ног не сдавались, прочитай про Зину Туснолобову!* А тебя бутылка в бараний рог согнула!
— А он что?
— Пробормотал что-то, я и не поняла.
— Поласковей бы ты с ним, Валентина Васильевна! Это болезнь, и она сильней него.


* Зинаида Михайловна Туснолобова — военный медик, потерявшая на войне руки и ноги.


— Ты думаешь, мне его не жалко?! Но что же я сделаю? Я ведь от отчаяния его стыжу. Думаю, может через совесть на него подействую, через гордость мобилизую его силы. Сегодня ровно две недели, как он пьёт. И ведь не хочет, чтобы я скорую вызвала. Прокапали бы, сняли алкогольную интоксикацию. Нет! Всеми четырьмя упирается. Говорит: «Ещё хуже сделаешь, мне надо самому справиться!» — «Когда ж, — говорю, — будешь справляться?» — «Скоро! Дня два-три осталось!»


— А ведь и правда! ЭТО обычно длится две недели плюс несколько дней. Сроки подходят. Дай-то бог, дай-то бог!
Пообедав, пошли смотреть военный парад. Но даже не успели включить телевизор. Грохнула входная дверь, пробухали шаги в сенях, открылась входная дверь. Из прихожей через порог ввалился в зал Ромка. Рухнул на пол, закричал громко и страшно:
— А-а-а! Мамка, умираю!


Закатался по комнате.
— Что, что, Ромка! Аня! Вызывай «скорую»!
Анна Дмитриевна бросилась к столу с телефоном:
— Скорая! Скорая! Скорее! Петровское, улица Коммунистическая один, квартира два! Алкогольное отравление! Пегов Роман Павлович! Сорок один год! Да, да! Скорее!
— Зачем?! Не поеду я! Ооой, умираю! Дайте хоть каплю водки!
— Да нету у меня ничего! Вчера ведь Разбашкину последнюю отдала! Анна Дмитриевна, может у тебя есть?!
— Да нету же! Как назло!! Может к Майоровым сбегать?
— Хоть к чёрту!! — кричал Ромка.


Выскочила, как ошпаренная, ничего не соображая. Перебежала через дорогу. Во дворе Славусик.
— Вячеслав Александрович! Дайте бутылку ради Христа. Ромка умирает!
Гаденько ухмыльнулся Славусик, но вынес чекушку, сунул через прутья ограды.
А холодно! Северный ветер пронзает насквозь… Что за погода нынче в мае! Вернулась, дрожа и от холода, и от волнения.


Выпил Ромка сто граммов, не вставая с пола, лишь слегка приподнявшись. Успокоился, вытянулся. Лицо свекольного цвета. И какая-то рванина на нём с чужого плеча.
Слава богу! Скорая подъехала. Вошла фельдшер. Померила давление:
— С ума сойти! Двести двадцать! Поехали в больницу! Срочно, я сказала!
Ромка упирался, но вяло. Подняли, повели втроём в машину, впихнули в салон. Валентина Васильевна залезла следом. Ну поехали! Раньше бы надо!
Уф! По годам ли ей такие волнения! У самой аритмия началась. Заперла соседскую квартиру и пошла домой отлежаться, отдышаться, прийти в себя.


Задремала и причудилось во сне, что пришёл Ромка — чистенький, беленький, аккуратно побритый, румяный, улыбка на всё лицо, и глаза добрые, ласковые. Спрашивает: «Сколько я тебе должен, тётя Нюра?» А она отвечает: «Триста рублей». — «Вот тебе триста рублей, а я пойду дальше долги раздавать. Увидишь мамку, скажи, что я в порядке!» И ушёл. Да странно как-то ушёл. Обернулся в дверях и посмотрел на неё. Долго-долго смотрел, не отрываясь. Не выдержала, спросила: «Ты что, Рома? Забыл что?» Он не ответил и пропал.


Часа через три «скорая» привезла Ромку с матерью обратно. Анна Дмитриевна пошла к ним. Переступив порог, тихо спросила:
— Ну как?
— Прок;пали. Сбили давление. Заснул. Я его у себя оставила. Кажется, выходит!
— Дай бог! Пусть спит. Пойду домой.
Ночью не спала, прислушивалась. У соседей тихо. Молилась. Заснула, когда в окне забрезжило.


Проснулась поздно. Солнце высоко. Дети бегут в школу. Пришла Валентина Васильевна:
— Доброе утро, Анна Дмитриевна!
— Доброе утро! Как Ромка?
— Чёрт его знает. Ночью спал, а утром опять затребовал похмелиться. Я не дала. Он, слава богу, согласился: «Попробую перетерпеть». Я что спросить тебя хотела: будем огород вспахать, как говорила моя «зваха»?
— Конечно будем! А что, уже пашут?
— У деда Дворникова трактор гудит. Побегу договариваться!


И умчалась. А когда вернулась, сказала со слезами на глазах:
— Ну что ты думаешь?! Нет уже Ромки! Ну и чёрт с ним! Не буду за ним бегать! Денис Казаков пашет. Сказал, что приедет через полчаса. Пойдём ворота открывать!
Открыли ворота в огороде. Намучились! Во-первых, тяжёлые, во-вторых землёй затянуло. Вот бы где Ромка нужен! А вот он и пришёл! Подошёл. Встал, смотрит.
— Что? Денег дать? — неприязненно спросила Валентина Васильевна.


Молчит. И Анна Дмитриевна испугалась. Это же её сон наяву повторяется! Такой же долгий-долгий взгляд, словно прощается. И также, как во сне, он повернулся и, не промолвив ни слова, пошёл со двора.
— Ромка! Ты же что-то хотел?! — крикнула она вдогонку.
Он, не оглядываясь, махнул рукой и ушёл. А тут трактор с плугом подъехал.
— Валя! Нехорошо что-то! Зачем он приходил?
А Валентина Васильевна только отмахнулась:
— Оклемается!


И вот засновал по огороду синий Т-40. Гул то стихал, когда трактор удалялся, то нарастал, когда приближался. Прошло минут сорок. Оба огорода вспаханы. Покачиваясь из стороны в сторону выехал трактор из огорода. Соседки направились к воротам. Денис выпрыгнул из кабины, принял от них плату.
— Спасибо, Денис! Дай тебе бог здоровья.
— И вам спасибо!
Снова взвыл мотор. Поехал тракторист следующий огород пахать.


Обернулись, а перед ними стоит Разбашкин. Не заметили, не услышали, как подошёл.
— Тебе чего? — спросила Валентина Васильевна. — Опять денег?
— Тётя Валя, не знаю как сказать… Ромка умер.
— Ты врёшь, алкаш! Этого не может быть! Он только что был здесь! — закричала Валентина Васильевна.
— Он пришёл ко мне и говорит: «Наливай, Санёк, последнюю и шабаш! Хватит пьянствовать! Помоюсь, побреюсь и завтра на работу. Я налил сто граммов, он выпил. Посидел, посидел, а потом упал со стула и всё. Думал притворяется, подошёл, а он не дышит. Я и так, и сяк, а у него глаза стеклянные.


Оказалось, что Разбашкин говорил правду. Последней рюмки Ромкино сердце не выдержало.
Потом всё было как в тумане и казалось нереальным: и как Ромку увезли от Разбашкина в морг на вскрытие, и как привезли уже в гробу в квартиру Пеговых, и как приходили люди с живыми и пластмассовыми цветами, как плакали женщины и вздыхали Ромкины одноклассники и друзья по работе. И в гробу лежал человек никак не похожий на мертвеца. Исчезла краснота и отёчность, и только улыбки не хватало, чтобы сказать, что по какой-то ошибке в этот обитый чёрным сукном гроб положили живого счастливого человека.


Валентина Васильевна старалась держаться на людях, но оставаясь одна или с Анной Дмитриевной, целиком отдавалась своему горю.
— Ромка! Этого не может быть! Этого не может быть! Тётя Нюра, да как же это случилось? Почему я не спасла его?


Потом были похороны. Рыдала Галька и, наверное, искренне. Был Павел Николаевич, но от Валентины Васильевны старался держаться подальше. Нинка и Юлька из Германии, конечно, не приехали.
После похорон Валентина Васильевна несколько дней не вставала, не ела, не разговаривала, а только плакала. За несколько дней она похудела, щёки её обвисли, лицо покрылось тонкой сетью морщин, густые каштановые волосы поблёкли, виски поседели, и старость в её внешности победила молодость.


Анна Дмитриевна не отходила от неё даже ночью. Наконец, на четвёртый или пятый день Пегова, увидев, как её соседка поливает томатную рассаду, расставленную на подоконниках, приподнялась и сказала:
— Мало того, что за мной ходишь, так ещё и за моей рассадой! Давай я сама.
Встала, взяла из её рук пластиковую бутылку с просверленными в крышке отверстиями и стала поливать вытянувшиеся до самой форточки помидоры.
— И есть-то их уже некому, — сказала она и опять заплакала.
— Раз уже посеяны…
— Вытянулись… В парник бы надо вынести.
— Давай вынесем, и я свои заодно. Правда ветер холодный, но в парнике — ничего.
— Ну пойдём.


Забрезжила надежда, что отходит от своей беды Валентина Васильевна.
А на следующий день выпила с ней чашку кофе и съела маленький бутерброд с сыром:
— Задерживаю я тебя, Аня. У тебя на огороде полно работы. Картошку надо сажать. Мне-то уже ничего не надо.
— И мне без тебя ничего не надо. Что я без тебя буду делать?
— Ну пойдём тогда вместе.
— Пойдём, потихоньку тебе и мне посадим.


И пошли. Валентина Васильевна шла, как ходит человек, только-только вставший после долгой болезни: неуверенно, осторожно переставляя ноги.
Анна Дмитриевна копала, она кидала в лунки клубни.
— Нет уже нашего Ромки… Как бы он нам сейчас помог. Мигом бы посадили оба огорода.
— Полно, полно, Валя! Надо держаться, надо жить.
— «Умер, Касьяновна, умер родимая, умер и в землю зарыт!»* — Валентина Васильевна разрыдалась. — Не придёт, не спросит: «Мам, что надо сделать?» Как теперь жить без него? «Кто, как доносится тёплая шубушка, зайчиков новых набьёт?»**


* Н.А. Некрасов «В деревне»
** Там же.


Посидели, поплакали вместе. Мимо огорода шла Лабутенчиха. Увидела, протиснулась в туго открывающиеся ворота. Поплакала вместе с ними: с адвокатом беседовала — Ваське светит шесть лет. Предложила:
— Давай, Васильевна, помогу вам! Много ты нам добра сделала! Да и Ромка, земля ему пухом, такой уважительный парень был. Увидит, что я воду с колонки тащу, отнимет вёдра: давай, тётя Паша, донесу.


Лагутенчиха, несмотря что старая, сильна не по годам: роет, как бульдозер. К обеду посадили Валентине Васильевне пять ведер. Хватит с лихвой. Пошли к Анне Дмитриевне, пообедали вчерашним борщом.
Лагутенчиха пошла домой, а Пеговой стало стыдно: ей посадили, надо и соседке помочь. Посадили и Анне Дмитриевне.
А потом девять дней — не нами придумано, не нам отменять. Мудро придумал народ: занять сражённых горем людей хлопотами, глядишь, и легче им станет.
Так случилось и с Валентиной Васильевной — постепенно она вернулась к жизни.


Последний звонок


После холодных майских ветров, безжалостно сорвавших цвет с ранеток, черёмухи, вишни, настал тихий, тёплый день. Юная зелень деревьев пастельно рисовалась на голубом небе.  Со школьного двора на всё село звучали родные всем песни:


В первый погожий сентябрьский денёк
Робко входил я под светлые своды...
Давно, друзья весёлые,
Простились мы со школою…


По Коммунистической улице бодро шагали мальчишки в белых рубашках и строгих костюмчиках и девочки в белоснежных фартуках, с пышными бантами в волосах. Вот и Лерочка с Костиком последний раз пошли в родную школу.
Двадцать пятое мая. Последний школьный звонок.
— Валюша, может и мы сходим на школьный двор, вспомним юность нашу вечную. Ты ничем не занята?
— Я теперь, Анна Дмитриевна, до самой смерти свободна.


Обняла её, прижала к себе:
— Ну что же делать… Что же делать, Валя?!
— Уже две недели, как нет моего Ромки. Как я виновата! Как я виновата! Анна Дмитриевна! Ведь он прощаться приходил! Я могла его спасти! Надо было остановить, уложить на диван. Что мне глаза застило, почему я не почувствовала? Зачем теперь этот огород! Кого кормить?!


— Не надо… Не терзай себя. Разве я не виновата?! Если бы знать! Пусть бы он всё время у меня ночевал. Что значит моё спокойствие по сравнению с тем, что случилось! Под нашим присмотром он бы быстрей очухался.
— Ромка, тебя любил. И я тебя люблю. Родней тебя у меня теперь никого нет. Ты уж не покидай меня. Ладно?
— Что ты, Валентина Васильевна! Ты ведь мне тоже как сестра. Светка далеко, у неё свои проблемы… Да я и сама не хочу к ней. И тебя покидать в ближайшие годы не намерена. Ну а если… Похорони уж рядом с Виктором. Без церемоний, как тебе будет проще и дешевле. Деньги мои знаешь где. Что останется, себе возьми.


— Зачем же! Я Светке отдам! Только… Не дай бог! Ах, Анна Дмитриевна, как сказано у Пушкина, «дни наши сочтены не нами». Разве я думала, что переживу сына? Ой, опять… О чём не заговорю, всё о нём… Ты в школу хотела идти?
— Нет, раздумала. Давай посидим на нашей скамеечке. День сегодня больно хороший. Что-то в нём необычное! Помнишь, «и тихих, тёплых майских дней румяный светлый хоровод». Это было в нашей молодости, а сейчас почти все майские дни ветер, сушь, холод.
— Изменилась погода.


— Всё изменилось. Помнишь, как мы сидели с тобой майскими вечерами. Загорался закат. На месте Майоровского дома стоял барак, из открытых окон неслись позывные радиостанции «Юность»: «И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт…»
— Мы ждали коров из стада, и слышно было, как за селом гудели трактора. Шла посевная.
— А, бывало, выйдут из барака Анфиса Ивановна и тётя Маша Ясменко, и запоют украинские песни. Да так звонко, так красиво.
— Мы звали их тётями, а были они моложе нас нынешних. А по траве бегали наши дети-дошколята. Твоя Светка и мой Ромка. И никто не знал…


— И жизнь впереди казалась бесконечным праздником.
— И совхоз казался вечным. А вот и совхоза нет.
— Говорят, передача идёт.
— Кто сказал?
— Вчера в магазине Верка, бывшая директорская секретарша — её тоже уволили. Рассказывала, будто бы директор с Людмилой остались наедине, а дверь в кабинете была приоткрыта, и он говорит: «Ты, Людмила Николаевна, не думай, что дурачила меня. Я прекрасно понимал, что ты меня никогда не любила». А она: «Василий Иннокентьевич, что за совковые понятия — любила не любила! Вам были нужны утехи, мне деньги. Что ж тут непонятного?! Вы мою жизнь устроили, и я вам за это благодарна! Остальное не имеет для меня никакого значения!»


— Вот мерзавка! А ты говорила — она хороший человек.
— Она пленный ангел, и неизвестно ещё, какое наказание господь ей уготовил.
— Ромка мой ещё до запоя знаешь, что сказал? «Директор с Людкой не просто так между собой якшаются. Они над нами эксперимент проводят! Я человека по-новому увидел! Я и раньше знал, что есть такие, как Людка, но не знал, кто мы — люди вообще! А теперь вижу, что человек по природе своей подлец, негодяй, холуй и готов признать над собой власть любой твари и пресмыкаться перед ней! Я вошёл в этот мир, солнечный радостный, уверенный, что Человек — это звучит гордо, а ухожу, зная, что нет на земле существа страшнее человека! И не жаль теперь уходить».


И так они сидели, вспоминали минувшие дни и говорили о сегодняшних, пока не потянулись из школы в обратном направлении празднично одетые школьники. Вот и Лерочка с Костиком возвращаются.
— Что-то быстро в этом году линейка закончилась! — сказала Анна Дмитриевна и крикнула через дорогу:
— Что, Лерочка, закончила учебный год?
— Да! Мы с Костиком отличники, у нас уже каникулы, а дуракам ещё неделю учиться!
— Молодцы вы с Костиком!
— Да, мы молодцы, — согласилась улыбчивая Лерочка.


Через десять минут в футболках и шортиках, весело щебеча, пробежали они с Костиком в магазин, и вскоре она вернулась одна, с удовольствием уплетая мороженое. Костик, наверное, пошёл к друзьям в футбол играть.
— Ну пойдём, и мы пообедаем.
— Не хочу что-то. Да я, Анечка, и не варила.
— Пойдём ко мне. У меня вчерашняя картошка. Подогрею на сковородке, да белую окрошку сделаю: кефир с укропом и зелёным луком.
— Ну пойдём.


Встали, пошли вдоль ограды к усадьбе Анны Дмитриевны. Со своего двора вырулила Наташка Акширова, тащившая за руку Максимку. Она была в красной футболке и коротких синих шортах. От ярких красок её одежд ещё белее казались Наташкины голые руки и ноги.
— Куда ты его тащишь? — спросила Анна Дмитриевна.
— К бабушке! Он, паршивец, не слушается ни хрена! — прокуренным скрежещущим голосом сказала Акширова.


Лязгнув железной калиткой, выскочил на дорогу стаффорд. Как катер тащит за собой на фале воднолыжника, так тащил он на длинном поводке упирающуюся Лерочку.
Как по команде остановились Анна Дмитриевна и Валентина Васильевна. Прямо перед ними не более чем в десяти метрах они столкнулись: Наташка и Максимка со стаффордом и болтающейся на поводке Лерочкой.


Стаффорд вскинул голову, и его пасть оказалась перед самым носом Максимки, который вскрикнул и сделал инстинктивное движение рукой, которое можно было принять как за защитную реакцию, так и за агрессивную. Наташка, сама до смерти испугавшаяся, мотнула Максимку на свою сторону, закрывая собой от собаки. Но пёс, решив, что мальчишка посмел замахнуться на него, злобно зарычал, вздыбил шерсть и рванулся к Максимке.


Закричав дико и страшно, Наташка подхватила сына на руки и повернулась к Арчибальду задом. Но того уже нельзя было остановить. Он опять забежал спереди и подпрыгнув, попытался ухватить Максимку за ножку в синей сандальке.  Пёс промахнулся, потому что ему мешала дёргавшая за поводок Лерочка.


— Арчи! Арчи! Нельзя! Фу! — пищала она.
— Помогите! — орала Наташка.
— Папа! Папа! Спасите! На помощь! Арчи, фу, фу!


Но Арчи был невменяем. Не добравшись до Максимки, он вдруг впился в Наташкину щиколотку. Вишнёвая кровь из-под огромных клыков окрасила собачью морду. Наташка заорала и рухнула на асфальт, накрыв собой ребёнка. И крик её вывел из шока Анну Дмитриевну и её соседку.


Более храбрая и проворная Пегова первой кинулась на помощь Наташке. Анна Дмитриевна рванулась за ней, но остановилась, поражённая страхом. Открывались калитки, из которых выбегали престарелые обитатели Коммунистической улицы.


Лерочка упала и выпустила поводок. Стаффорд, отпустив одну Наташкину ногу, вонзил свои страшные зубы в белую толстую ляжку другой ноги, из которой брызнула алая кровь, заливая вокруг асфальт. Подбежавшая в это время Валентина Васильевна схватила пса за хвост, пытаясь оторвать от Наташки.


— Валя! Он разорвёт тебя! — закричала Анна Дмитриевна и, справившись со страхом, подбежала к схватке, но уже прибежал Славка, схватил собаку за шкуру на шее и, подняв на воздух, потащил в свой двор. За ним убежала и истерично рыдавшая Лерочка.
Подбежали люди, вытащили из-под стонущей Наташки до смерти напуганного Максимку, стали успокаивать.
— Нюра, дай свой платок! — крикнула Пегова.


Схватив валявшуюся у дороги палку, задыхаясь от волнения, Валентина Васильевна стала перетягивать Наташкину ногу закруткой. Вторую закрутку сделала из своей косынки.
— Господи! Зачем же на асфальте?! В крови! Давайте хоть на траву перенесём!
Надька оронина и дед Дворников подняли Наташку и перенесли на траву перед скамейкой, на которой только что сидели Анна Дмитриевна и Валентина Васильевна.
— Сейчас «скорую вызову», да бинты и йод принесу, — сказала Валентина Васильевна и убежала домой.
— За Лагутенчихой бы кто сбегал, — сказал кто-то.
— Я сбегаю, — вызвался дед.


Солнце припекало, «ой больно!» — кричала Наташка, «мамочка!», — надрывался Максимка.
И вдруг мир треснул от отчаянного крика:
— Возвращается!
Пенсионерки кунулись врассыпную.



Через дорогу мощными прыжками прямо на них нёсся вырвавшийся стаффорд. За спиной Анны Дмитриевны у скамейки стонала истекающая кровью Наташка, а прямо перед ней присел и вопил от страха Максимка. А кругом никого!
Арчибальду она была не нужна, его жуткие глаза выцеливали одного Максимку. Пёс был одержим свирепой жаждой растерзать обидевшего его ребёнка. Вот сейчас это случится. В нежное детской тело вонзятся огромные зубы, брызнет кровь. Она услышит сдавленный предсмертный крик ребёнка!


Не разумом, а оставшимся в ней древним материнским инстинктом она почувствовала, что не сможет жить, увидев это. И, повинуясь глубинной, звериной сути своей, она шагнула вперёд и упала на Максимку, руками заталкивая его глубже себе под живот и закрывая от собаки.


В тот же миг в её тело вонзилась страшная боль — боль, далеко выходящая за пределы жизни и поэтому несовместимая с ней.
Анна Дмитриевна уже не видела, как остановилась на дороге грузовая машина, и двое выскочивших из неё мужчин бежали к ней, как со всего размаху один из них бил стаффорда по хребту и голове монтировкой, как пытались засунуть её между зубов уже мёртвого кобеля, чтобы разжать его пасть, и как страшно выла над ней слишком поздно выбежавшая из дому Валентина Васильевна, как приехала вызванная Наташке «скорая помощь» и отвезла уже обеих в больницу.


Последняя неделя


Вечером того же дня последним автобусом из Города приехала дочь Анны Дмитриевны Светлана. Она была невысокого роста, крашена под шатенку, а во взгляде больших серых глазах под припухшими веками чувствовалась усталость не очень счастливой женщины.


Оставив дорожную сумку на крыльце родительского дома, она пешком отправилась в больницу, где у двери реанимационной палаты с красными глазами встретила её Валентина Васильевна.
Вскоре вышедший к ним лечащий врач Сергей Антонович, давний знакомый Пеговой, сказал, что надежды мало и надо быть готовыми ко всему:
— Валя, ты же, как врач, понимаешь… Семьдесят пять лет и такие травмы, такая кровопотеря!
— Я… понимаю. Только…
— Ну-ну, не надо плакать. Можете к ней зайти. Она пришла в себя.


Анна Дмитриевна, действительно была в сознании. Даже едва заметно улыбнулась дочери и выдохнула:
— Света… Как ты?
— Ой, мама, мама, разве обо мне надо думать! — заплакала Светка.
— Валя… я рада, что ты… пришла…


Анна Дмитриевна жила ещё неделю. Первые два-три дня она очень страдала, стонала, беспокоилась. 
Но постепенно она успокоилась и перешла в новую реальность. Она стала безучастна ко всему происходившему и, казалось, перестала чувствовать боль и испытывать страх. Почти всё время она находилась в забытьи, а придя в себя на короткое время, обводила взглядом потолок и стены палаты и снова погружалась в сон.


Первые два дня Анна Дмитриевна позволяла Светлане влить ей в рот несколько ложечек жидкой манной каши, а утром третьего дня резко отвернула голову. Валентина Васильевна попробовала дать ей воды, но она подтянула простыню, закрыв ею губы. Так повторилось и в обед, и вечером, и на следующий день.


Валентина Васильевна рассказала об этих переменах Сергею Антоновичу:
— Ладно, не хочет есть, но почему она не пьёт! Где же инстинкт жизни?! — вскрикнула она в отчаянии.
— Валя, я давно наблюдаю за умирающими. Много смертей повидал. Никто не умирает одинаково: одни кричат, мечутся, другие отворачиваются к стенке и умирают молча, а третьи — вот так, как тётя Нюра. Они подходят к смерти медленно, словно наощупь. И вот достигают такой черты, когда уже не жизнь, но ещё не смерть. К жизни вернуться невозможно, незачем, да и требует огромных затрат сил, которых нет, но и вперёд к смерти человек не готов пойти. И вот он останавливается, замирает. Можно сказать, твоя соседка сейчас на ничейной полосе. Для неё сейчас главное — чтобы никто её не трогал.


И действительно, Анне Дмитриевне хотелось теперь только одного: чтобы ничто не нарушало обретённого ею равновесия. Она чувствовала, что движение как в ту, так и другую сторону будет для неё мучительно. Когда её трогали, она стонала. Все думали, что от боли, на самом деле от страха, что как-то нарушится её покой, и всячески сопротивлялась, попыткам вернуть её к жизни.


Несчастная Светка, встречая сопротивление матери попыткам покормить и напоить её, не понимала, что в ней нет не только инстинкта, но и самой жизни. Дочери было бесконечно жаль матери, и она всей душой желала ей выздоровления. Страх потерять мать, встал крепостью на пути смерти. Но к концу недели Светлана стала изнемогать, и победило желание, чтобы страдания Анны Дмитриевны скорее прекратились, и она против своей воли, неосознанно, в глубоких-глубоких и тёмных уголках души стала жаждать конца.


В первый день лета Анна Дмитриевна умерла.
Накануне Валентина Васильевна уговорила измученную Светку ночевать дома. Перед тем как уехать, дочь склонилась над постелью матери. Та пришла в себя и спросила:
— Что ты?
— Мама, ты узнаёшь меня?
— Узнаю. Ты моя дочь Светлана.


Светка заплакала и от счастья, и от горя. Но в ней проснулась надежда:
— Держись, мама, завтра утром я приеду с первым автобусом.
Мать согласилась одними глазами.
Оставшись одна, Валентина Васильевна после полуночи заметила в приглушённом свете ночной лампы, что Анна Дмитриевна беспокойно водит по простыне руками. Она испугалась и побежала за дежурным врачом, которым в ту ночь оказался Сергей Антонович.
— Отходит, — сказал он, едва взглянув, — видишь, обирается.


Тётя Нюра вдруг открыла глаза и сказала едва слышно, одними губами:
— Валя… Кажется всё… Дай… руку.
Пегова подала ей руку, которую она схватила своей холодной костистой рукой. На лбу умирающей выступил холодный пот.
— Переправляется, — тихо сказал Сергей Антонович.


Анна Дмитриевна закрыла глаза. Губы её что-то шептали, будто она разговаривала с кем-то невидимым. Но ничего невозможно было разобрать.
— Видит уже тех, кто там, — тихо пояснил Сергей Антонович.
Вскоре дыхание умирающей стала едва заметным. Валентина Васильевна, всё ещё державшая её руку, нащупала пульс. Он становился всё реже и слабее. И так же всё реже и слабее становилось дыхание.


Вдруг Анна Дмитриевна вздохнула судорожно и резко и также резко выдохнула. Дыхание остановилось.
— Всё, — сказал врач.
Но нет, ещё один мучительный вдох и выдох. Пегова и Сергей Антонович замерли в ожидании чуда. Но на этот раз дыхание остановилось навсегда.


— Милая тётя Нюра! — завыла Валентина Васильевна. — Отмучилась, бедная моя! За мной ходила, к жизни меня вернула, а сама… Зачем я оставила тебя одну!
На другой день состоялись похороны. Ни у Пеговой, ни у Светки, ни на что не было сил. Всё организовал глава администрации Андрей Андреевич Ёрш, заказавший у владельца только что организованного ритуального агентства гроб, памятник, оградку и копание могилы.


В два часа дня подъехал присланный Андреем Андреевичем грузовик. Проститься с Анной Дмитриевной пришло довольно много народу. Пришла на забинтованных ногах и Наташка Акширова, приведшая маленького Максимку.
— Запомни, сынок! — громко повторяла она. — Эта бабушка спасла тебя! Ты ей жизнью обязан!


И резкий Наташкин голос, и сказанное ею, и то, что она вообще привела на похороны ребёнка, казалось неуместно, но все промолчали.
Наконец грузовик направился за околицу, где на высоком берегу речки Скедни раскинулось сельское кладбище. В кузове грузовика над гробом с телом Анны Дмитриевны в чёрных одеждах и чёрных кружевных платках сидели Светка и Валентина Васильевна, За грузовиком скорбно шло человек двадцать-тридцать знавших и любивших покойную.


Навстречу траурному шествию, не останавливаясь, не обращая внимания на похоронную процессию, проследовал кортеж из трёх чёрных джипов Гелендвагенов, на которых в завоёванное ими село вызывающе торжественно въезжали новые хозяева.
Старые времена кончились. Кончились навсегда! Совхоз «Петровский» прекратил своё существование. 


03.03. 2023