Удалившийся от мира художник Андрей Антонович, который не возражал, чтобы его называли просто Антонычем, проснулся в своём обычном настроении. Обычным у него было настроение плохое. Но случались особенные дни, когда солнце глядело на землю лучезарным светилом, цвет неба можно было определить только как ослепительная лазурь, и облака по этой лазури не просто плыли, а паслись белоснежными овечками – и даже не белоснежными, а жемчужными, – словом, когда вся природа будто предлагала поэтам и художникам немедленно начать ею восторгаться, настроение Антоныча менялось – и становилось отвратительным. В такие моменты лучше было не попадаться ему под руку. И под ногу тоже.
Раздалось душераздирающее «Мя-ав!», и из-под койки, где Антоныч нашаривал ногой тапки, выскочила кошка.
– Что мяв-то? Я тебя еле задел. Истеричка ушастая! А ты меня вчера оцарапала, я что, мявкал? Или, может, ужина тебя лишил? Чуть что, она сразу мяв. Никакого уважения!
Кошка с достоинством уселась на безопасном расстоянии и начала обстоятельно умываться, поглядывая на хозяина. Была она настоящей восточной красавицей, сиамской кошкой до кончиков лап. Однако самые эти кончики подкачали – на них белели непородистые носочки. Антоныч любил ей при случае об этом напомнить, чтоб не слишком кичилась благородным происхождением. Но кошку это ничуть не смущало. На бестактные замечания она поднимала на него льдисто-голубые глаза, и Антоныч тут же тушевался, начинал мямлить и поджимать ноги, стесняясь собственных носков, цвет у которых всегда был один и тот же – грязный.
Кошка пришла к Антонычу из ниоткуда. Просто пришла и начала у него жить. О себе она ничего не рассказывала, но Антоныч, покорённый её элегантным обликом, сразу понял, что она царских кровей, и обращаться к ней по-деревенски, называя Муркой или там Кисой, ни в коем случае нельзя. Он некоторое время думал и, наконец, не без трепета, предложил ей имя Нур Джахан – в честь одной индийской царицы, которая много о себе понимала. Кошка тоже некоторое время думала, но дело решила куриная печёнка, которой Антоныч как-то угостил её на ужин. После этого знаменательного ужина она стала откликаться на предложенное имя и даже иногда мурлыкала.
Когда они друг к другу окончательно привыкли, и кошка приучила его не только подставлять колени, если ей хотелось на них полежать, но и класть сверху специальную подушечку для смягчения их костлявости, Антоныч стал позволять себе некоторые вольности и перешёл с церемонного «Нур Джахан» на простецкое «Нурка». Иногда, в самом дурном расположении духа, он называл её даже и Нурджаханихой. Кошка внимания на это не обращала. Как настоящая аристократка, она была выше таких мелочей и знала, что в жизни действительно важно, а что не очень.
– Тоже мне, недотрога, – продолжал брюзжать Антоныч. – Принцесса на горошине. Подумаешь, царица индийская. Вот что ты умываешься? На что намекаешь? Я, может, сегодня тоже умоюсь, понятно? Если захочу.
Он тяжело поднялся, поскрёб клочковатую бороду и снова опустился на койку.
– Вот тебе, пожалуйста – не захотел! Передумал. Сейчас и вставать передумаю. – Он побил кулаком подушку, чтобы сделать её пышнее, и подушка окончательно превратилась в блин. – А всё ты виновата, ты! Кормлю её, печёнку ей заказываю, портреты с неё пишу, а толку? Никакого уважения!
Нур Джахан со скучающим видом пересекла комнату, остановилась рядом с мольбертом, прикрытым простынёй. Её поднятый шоколадный хвост чиркнул по лёгкой ткани, и не успевший снова лечь Антоныч чуть не подпрыгнул.
– А ну кыш! Не смей открывать! Сказал, нарисую тебя, значит, нарисую! Имей терпение, я только начал!
Тут в комнату сунулся некстати солнечный луч, и Антоныч посуровел. Он выглянул в окно – так и есть. Погода была исключительно хорошей, и даже замызганное стекло никак не могло на это повлиять...