Основано на реальных событиях
из семейной истории бабушки и дедушки
Евфимии Устиновны и Осипа Антоновича
Кочмарёвых. Им и посвящается.
Староверы - народ суровый, молчаливый, богобоязненный, не привыкший языком чесать да чужие поступки обсуждать, не говоря уж, упаси Боже, кого-то осуждать. Услышат новость, помолчат, помозгуют, перекрестятся, да вновь за работу примутся. Увидеть старовера в безделье можно только в двух случаях: по большим праздникам и на смертном одре. Так повелось издавна, ещё со времен Никона, а может и раньше, кто ж сейчас помнит. Только руки, простые крестьянские руки в непроходящих мозолях и цепках, помогли гонимому старообрядческому люду выстоять в миру и сохранить веру предков. Потому и хозяйства их в Латгалии славились основательностью и зажиточностью.
Латвия испокон веку представляла собой этакий порожек между властными гигантами – Западной Европой и Россией. И всяк норовил потоптаться на этом порожке, перешагнуть через него. Почитай, ни одно поколение не обошлось без войны, революции, разрухи, смены хозяев. Вот и сейчас всё вокруг Латвии бурлило, словно под спокойно кипящий котёл масла кто плеснул. Гитлер захватил Польшу и гулял по Европе. В России только-только утихомирились с революцией и успокоили междоусобицу, прозванную гражданской войной, а уже устремили свой взгляд на Прибалтику. Полгода как хозяйничают в Латвии, устанавливая свою странную советскую власть. Из-за нестабильности в мировом масштабе цены даже в маленьких частных лавочках прыгают выше своей головы. Начинают пропадать продукты питания. Закрываются производства, магазины, конторы. Наравне с привычным латом, в качестве платёжного средства принимается невиданный доселе советский рубль. Идёт 7449 год от Сотворения мира, а мира на земле никак сотворить не удаётся. О мире в 1941 году оставалось только мечтать.
—---------
Савва Устинович, кряхтя и скрипя, словно старый дуб, слез с облучка брички и принялся осматривать рессору. Надо сказать, и сам он был похож на столетний дуб, такой же крепкий и основательный. Сто не сто, а восемьдесят годков он в прошлую осень отметил. Даст Бог, и вековой рубеж возьмёт. Хотя, стоит ли так долго жить, это ещё бабушка надвое сказала. Последние времена настали, сейчас уже всякому понятно. Взять хотя бы эту рессору. Бричку ещё его отец справлял, потом ему передал. А рессора как стояла, так и стоит по сей день. Вот только немного почистить, маслом смазать, будет как новенькая. Во как раньше делали! А теперича што? Василий из Двинска топор новый привёз. Дай Бог память, года не прошло, уже точить надобно. А так его и сточишь за здорово живёшь в несколько приёмов. Нет, не умеют теперича делать добротные вещи. Раньше топор в хозяйство покупали на всю жизнь, как и другой инструмент.
Размышления Саввы Устиновича прервали молитвенные песнопения на Войтишских кладбищах, располагающихся поблизости от моленной. Сегодня после заутрени все отправились помолиться на могилках своих родственников, как это принято на Троицу. Савва Лаврентьев со всеми не пошёл, остался сторожить кобылу. Молодая, а ну, как кто напугает, понесётся вместе с бричкой куда глаза глядят. Как тогда семью домой везти? Да и бричку растрясёт по бездорожью. Невдалеке показалось семейство Кочмарёвых, правда, не в полном составе. Антон Исаевич, Дарья Ивановна – это старшее поколение. За ними шла Евфимия с двумя детками, Игнатием и Антониной, семи и двух лет. А вот Осипа, ейного мужа с ними не было. И в моленной его чтой-то не видать было. Савва Устинович молча поклонился в знак приветствия ближайшим соседям, но на разговор с ними не решился. Как говорится, бережёного Бог бережёт. Время сейчас такое, что не знаешь, с кем можно общаться, с кем лучше повременить. Перво-наперво надо разузнать поточнее, что ихний Осипка учудил.
У кладбищенской ограды в ожидании батюшки стояло несколько молодых мужиков. Среди них крутился Агафон, вечно суетящийся мужичонка с неприятным лебезящим взглядом. Вот он-то и был нужен. Больше и точнее него новостей в округе не знал никто.
– Агафон, подь сюды! – Савва Устинович поманил рукой.
– Дай Бог здравствовать, дед Савва!
– И тебе не хворать. Что, уже успел оскоромиться? Тьфу, как от тебя, окаянного, сивухой за версту несёт.
– Так токмо в честь праздника великого, да и то граммульку всего, – Агафон виновато выдохнул в сторону. – Уж больно парфилёвочка хороша, грех было не попробовать.
– Грех было пробовать, да и Парфирию давно пора прекратить гнать самогонку, а то, неровен час, власти прознают. Хотя, сейчас старой власти, кажись, нет, а новой не до самогонки. Ты мне лучше скажи, что там отчебучил Осип Кочмарёв, а то слухи всякие ходють, чему верить? Говорят, он советским заделался, новую власть поддерживает?
– Да нет, дед Савва, на красных он работать не пошёл, но и деяния его трудно объяснить. Как-то уехал он в очередной раз в Ригу, свои магазины досматривать. Вы же знаете, что у него там то ли две, то ли три галантерейных лавки есть, вернее, уже были, потому как он их быстренько продал на прошлой неделе за бесценок. Так вот, приехал он из Риги на следующий день сам не свой. Говорят, чуть лошадей не загнал. А было это, в аккурат, после Пасхи. Ага. Так вот, поутру вывел из хлева всё стадо коров, голов двадцать будет, хотя, вру, пару штук оставил на подворье и отвёл их в Кумбули. Сдал всех в колхоз. Как это сейчас, при новой власти, говорится, без-воз-мезд-но. Сказывают, мать его на дороге на коленях стояла, чтобы отвратить от глупого поступка, жена ревмя ревела, а отец даже вожжами отходил потом до кровавых рубцов, но что поделаешь, дело сделано. Но сколько не выпытывали, какого рожна ему такая дурная мысль попала в голову, Осип вообще молчит, как рыба об лёд, только мрачнее и мрачнее становится.
– Так вот оно что! – задумчиво пробормотал Савва Устинович. – А я-то думаю, чего это Кочмарёвы сегодня, как в воду опущенные были, только кивнули на мой поклон. Срам-то какой! Пятно на всю семью. Вот что с людьми делает эта Рига, этот рассадник содома и гоморры! Нормальные люди напрочь мозгов лишаются. Я давно говорю, что нельзя отпускать детей в большие города. Вот вам ваша свобода. Моя-то правда! Небось, и ты рвёшься в Ригу? А она, эта Рига-стрига, голит и домой гонит.
– Да нет, я в Двинск хочу поехать устроиться на работу в железнодорожные мастерские. Там хорошо платят. И поезда, страсть, как люблю.
– Что там можно любить? – от негодования Савва Устинович даже стукнул кнутовищем по колесу брички, отчего молодая кобылка встрепенулась и заржала. – Скрежет и дым, как в преисподней. А что нонче говорят о частной собственности? Национализируют всё к едрене Фене, как жить будем? Эти советы уже начали забирать предприятия, банки, так и до нашей земельки доберутся?
– Доберутся, Устинович, как пить дать, доберутся. Только мой вам совет, если захотите прислушаться. Вы такие речи больше ни с кем не ведите. Говорят, что всех, кто не согласен с советской властью, расстреливают прямо сразу, не дожидаясь суда и следствия. В крайнем случае, если настроение у ихнего чиновника будет хорошее, ссылают в Сибирь. В Риге уже прямо на улицах стреляют.
– Господи, сохрани и помилуй! Да не может же такого быть, чтобы за слова да жизни лишать.
– А ещё говорят, – Агафон нашёл в лице деда Саввы благодарного слушателя, – что бабы ихние коротко стригутся и платков не носят, аки бесстыдницы какие. Вот так, стриженные и простоволосые и ходят по улице. Стыд и срам!
– Последние времена настали. Последние времена… – Савва Устинович повернулся в сторону моленной и осенил себя крестом. – Это же грех какой! Нельзя ни мужику, ни бабе стричься. Ведь когда Господь к себе призовёт, посмотрит на тебя и не признает. Скажет, я тебя не такого создал, ты не моё творение и отвернётся. Вот беда-то… Ладно, ты иди, позови моих, не в службу а в дружбу, пора домой ехать, скот не кормленный стоит.
На том и распрощались. По дороге Савва Устинович истово молился про себя за то, что третьего дня подровнял себе усы ножницами, потому как волоски упрямо лезли в рот, раздражая и зля их обладателя. А злиться – это тоже грех. Вот он и выбрал меньший, состриг их маненько. Успокоил себя тем, что помирать пока не собирается, а к тому времени усы отрастут, и Господь его сумеет признать.
Прошло ровно две недели с троицына дня, как народ с окрестных хуторов снова потянулся к моленной. Было раннее воскресное утро 22 июня. Савва Устинович, постаревший за это время не менее, чем на двадцать лет, и впрямь стал походить на векового старца. Черные борода и усы с благородной проседью стали абсолютно белыми. Дед Савва шёл, опираясь на дубовую палку, а в выцветших глазах навеки застыло по слезинке.
Дорога не клубилась пылью от дрожек, телег и бричек, как это было совсем недавно. Да и паства поредела. Агафон сидел на поленнице дров в ожидании богослужения и покусывал травинку. Усталый дед Савва присел рядом. Помолчали.
– И ваших тоже? – спросил вполголоса Агафон.
– Всех подчистую, только нас с супругой оставили, сказали, что мы и так помрём. А сыновей, невесток, даже деток малых – всех увезли. И лошадку забрали вместе с отцовской бричкой. В пять часов утра в прошлое воскресенье, 14 июня, приехали на грузовике человек пять с винтовками и приказали собираться. На всё про всё полчаса отпустили. Больше уже не увижу своих кровиночек, - дед Савва так тяжело вздохнул, что этот вздох ещё долго потом стоял в ушах Агафона.
– Да тут, почитай, каждую вторую семью забрали из тех, кто позажиточней жил.
– Не знаешь, куда их увезли? – Савва Устинович повернулся к Агафону и просительно заглянул ему в глаза, словно это от него, Агафона, могло что-то зависеть. – На расстрел?
– Не знаю, совершенно ничего не знаю. Говорят, что их отправляют в Сибирь.
– В Сибирь? – Савва Устинович попробовал на вкус это новое для него название. – А где эта Сибирь?
– Да где-то на краю света.
Помолчали. Мимо дровницы прошло семейство Кочмарёвых вместе со старшим сыном Осипом. Все приветливо поклонились в сторону Саввы Устиновича и Агафона. Вдруг последний вскочил и выпалил:
– Здравствовать желаю, Осип Антонович!
– И тебе, Агафон, того же.
– Ты чего это его по отчеству звать-величать взялся? Вы же, кажись, с ним одногодки, вместе женихались. А прошлый раз, помнится, ты его даже в сумасшедшие успел записать, да и в красные, что по нашим временам одно и то же, – через времечко, когда соседи скрылись в дверях моленной, спросил Лаврентьев.
– Так-то оно так… Но, выходит, он тем своим поступком, когда отдал в колхоз всё стадо, свою семью спас от высылки. Их не тронули, хотя, Кочмарёвы, почитай, одними из самых богатых в округе были. Честно скажу, я бы так не смог.
– Может, он в этой самой Риге что-то узнал о предстоящей высылке? В приятелях у него там разные люди были.
– Может и так, но я, даже если бы точно знал, всё равно не смог бы лишить семью, почитай, всего имущества. И притом, он же пошёл противу всех сродственников, противу отца родного.
– Да, не дай Бог оказаться на его месте. Всю жизнь работал, наживал, а тут в одночасье отдать всё нажитое незнамо кому. Как переступить через себя? Как перешагнуть этот порожек, за которым – другая жизнь, другое к себе отношение? На такой выбор может решиться только человек со стержнем, уверенный в правильности того, что он делает. Не каждому дано этот порожек перешагнуть. Правильно ты его поприветствовал, Агафон Феоктистович.
На повороте к моленной появились клубы дорожной пыли. Из них проявился красноармеец на тощей, замотанной лошадёнке. Впрочем, по рассмотрении, спешившийся всадник оказался таким же тощим и замотанным.
– Товарищи! – обратился он к собравшемуся перед моленной обществу. – По решению исполкома ваша церковь со следующей недели прекращает своё существование.
– Енто как? – дед Авдей, присматривающий за моленной и живущий по-соседству, наставил на прибывшего правое ухо, потому как на левое был глуховат.
– А вот так! – сказал как отрезал красноармеец, – Закрываем мы ваш рассадник мракобесия и темноты. Религия – это опиум для народа, это цепи на ваших ногах.
– Господи помилуй нас, грешных! Что он такое говорит? Последние времена настали… – голоса староверов потонули в колокольном набате, послышавшемся со старенькой колокольни.
Никто из присутствующих тогда не знал, что сказанному красноармейцем не суждено было сбыться ни на следующей неделе, ни потом. Никто из них ещё не знал, что началась война.