1964г.Сестра
Так и текла наша жизнь потихоньку, у родителей в работе, а у малого в заботе. Темными зимними вечерами, сидя у горячей печки, лелеял мечту о постройке своего большого корабля. Чтоб пускать по весенним канавам. Спрашивал отца про корабль с парусами, тыкая в картинки, да только вручалось мне осиновое полено да тупой кухонный нож. Бери и делай свой корабль! Точи свой нож, учись! И примостившись на полу в проходе, у печки, мешал матери в её танцах-карусели на кухне, стряпне да возне с половиками. Чистюля матушка была! Вынесет порой на мороз домотканные полосатые половики, повесит на заборе или снегом закидает, и ну давай хлестать можжевеловой хворостиной, отполированной до блеска. Потом внесет половички в дом, а они снежком блестят в свете лампочки и стоят порой полчаса порой колом! Дома «ужо» вдвоем опустим половики на пол и смотрим, как отходят от морозца и проявляются на них сочные краски. Потом раскатаем от входной двери да светлицы, да и в комнате уложим длинные да кружком вязаные у кроватей "блинчики". Морозцем пахнет, свежестью, на таком лежать хотелось вместе с кошкой. А что сказать - морозец по ночам был славным - порой просыпался от великого треска. То морозом снаружи бревно разрывало и вдоль бревна по утру появлялись крученые трещины. Я уже знал и потому без боязни прижимался к гладкому венцу. В ночи тлелся огонек папиросы у противоположной стены, отец не спал, думу думал. И, видимо, не первая беломорина была выкурена, дым стоял коромыслом, даже першило в горле. Мать ворчала -
- Хватит смолить, удушишь ребенка! - Ладно, мать, ладно! Спи уж!
Но дыму в тесной комнатухе некуда было деваться. Он проникал во все щели, першил в горле, душил и не было на свете противней запаха табака. Еще тогда я возненавидел сей запах и бедствие это, как наказание, обошло меня стороной. Но тогда я спасался от удушья, лишь уткнувшись в матрас и укрывшись подушкой.
Отец, видимо, решал задачу неведомую мне тогда. Матушка округлилась лицом и животом и мне неоднократно намекали, что скоро пойдем в магазин и будем покупать сестрёнку. Где этот магазин и на фига нам сестренка, если и тут без неё тесно! Вот тогда, кажется, и задумал отец купить новый просторный дом.
Пришло время и в один из апрельских дней увезли матушку на карете скорой помощи в роддом, аккурат в её день рождения. Но природа не захотела сдублировать Дни рождения. Но совсем не странно было мне. В магазинах продавалась всё, но не всегда. Ведь тогда так было во всём - всеобщий дефицит! В магазине при родддоме закончились в продаже все девочки и лишь 5 апреля их завезли в достаточном количестве. Мать выбрала на себя похожую лицом, глазами и судьбой и с таким подарком показалась на глаза папе Вове, бабе Лизе и бабе Дуне. Всем покупка приглянулась, несмотря на постоянный ор сморщенного комочка из завернутого одеяла, все счастливо улыбались - уж больно она была мила. Так и назвали, Людмилой. Люсёнкой.
Когда и мне показали это сморщенное чудо, в мокрых пеленках, кричащее и требующее у моей! мамы мою когда-то любимую титю, то сказать, что я был в шоке, ничего не сказать! Могли бы лучше выбрать! И брата! А с Этой что делать?
Сеструха росла, сосала исправно у мамки молоко, теребила кормилицу. Мать умилялась и расцветала. Дочка была долгожданная - 9 лет мучения с оторвой, этим несносным мальчишкой, сулили одни благоденствия и помощь в будущем. В общем, отец-универсал выполнил свою гендерную задачу и почивал на лаврах. Ксерокс-комплект разнополых детей был налицо и гости умилялись похожестью на родителей! Гордились и тихо радовались они, не зная границ заботы и любви, пеленали и укутывали малышку, однако, как оказалось, сверх меры. И она часто болела от такой "заботы". Мне же доставалась почетная участь белобрысого няньки, выгуливать Люську и толкать коляску туда-сюда вдоль улицы Зелинского. Еще текли вешние ручьи в канавах, ещё хотелось испробовать построенный корабль и пустить его в море, проводив через Максимиху в самую Волгу до самого Каспийского моря. Но появились другие обязанности и дела. Ручей в канаве скоро обмелел, но озеро материнских слёз и ручей из него был полон и кораблики пускать в нём было вполне уместно. Как и собирать камни!
Гнев
Почти напротив нашего дома жила семья Сенюшиных. Витька, старший из многочисленных детей, был со мной всегда во вражде, не нравилось ему, что я почти не уступал ему в силе, несмотря на разницу в два года. И в один из дней во время моей прогулки с коляской, где спала моя двухмесячная Люська, перебранка переросла в бросание камней. И надо так случиться, что одной половинкой кирпича он попал в открытую коляску, прямо в сестренку. Когда это я понял, то выброс гнева и адреналина был таков, что бросив, коляску и сеструху, и, схватив этот же камень, я погнался за ним. Видимо, картина была, действительно, страшная, но он забежал в свой дом, а я с кирпичом в руке догнал его в доме и ударил по голове. Сбежалась вся семья, кровища хлестала на пол, меня же прижали к полу... И что было потом плохо помню. Но когда разобрались, то сначала мне дали хорошей..., а потом мать плакала и молила Бога, что Люська наша не пострадала.
Вопрос со сменой местожительства назревал и было очевидно, что это надо было не откладывать, т.к. соседи не успокоились, совсем озверели, обвиняя меня и родителей, и грозились решать вопрос с милицией и отдать меня в детскую комнату милиции, в детдом и под суд.
Я проводил это время у бабушки. И в один из дней в дом вошли отец с дедом, приказали запереть двери и в присутствии всей семьи вывалили на стол кучу денег. Если раньше реальная стоимость 1 рубля была такова, что можно было от пуза наесться да ещё останется на дорогу, то перед купюрой в 50 и тем более в 100 рублей все очарованно притихли и смотрели её на просвет, высматривая водяные знаки. Несколько тысяч совсем не "деревянных" рублей за родительский дом да добавленные накопления родителей, плюс помощь деда с бабушкой и помощь костромских тетушек собрали необходимую сумму на новый "дворец" на берегу Волги.
Этот волнующий момент в жизни, когда я вступил впервые на свою новую улицу. Она то и поразила меня своей старой мещанской картиной. Стояли вековые вязы, старые липы, дома видавшие виды и широкая улица с зеленой полянкой. По- новому - улица Ивана Плешкова, а по- старому - 2-я Юрьевецкая, мы звали - Плешка!
Плешка
Стоял апрельский солнечный день, последние шустрые ручьи текли прямо посреди улицы по продавленной телегой колее. А посреди этой красоты, утопая в грязи, над уличной водной артерией склонились два белобрысых паренька. Они старательно отклячивали свои тощие противовесы, чтобы умудриться в прямом смысле не ударить в грязь лицом, и не замочить пятую точку, следили за своими лайнерами - спичками. Они увлеченно пытались проводить их в "последний" и рекордный путь, подталкивая корабли, где палочками, где прямо руками. Улица была не столь подходящая для целей скоростного сплава, но увлечение, видимо, было занятным. Задача стояла непростая - опередить соперника и сопроводить спички до крутого спуска к Никольскому мосту, что вполне всех устраивало для рекорда и для игры детского воображения. И так это совпадало с моими зимними грезами, что захотелось надеть белую фуражку капитана и поучаствовать в мальчишеской регате, и я, невольно разинув рот, отстал от делегации, идущей смотреть мой будущий дом, мою школу, пристань, речное училище, Мичуринский сад и просто избу, где уже вкусно пахло пирогами.
Дружба длиной в полвека
Мальчишки оглянулись, оценили с ног до головы чужого долговязого разиню, благосклонно пригласив его выбрать и себе из мусора подходящий плавучий лайнер. Надо было найти ещё какую-нибудь букашку, водрузить её на плотик и проводить их с "песнями" в дальний путь. Как ни старался мой кораблик обогнать флагмана, но так и ничего не вышло. Ещё бы- на капитане была глаженая матроска! И звали его Витя! По ухмылке, оттопыренной нижней губе и блеску глаз видно было, что не зря ему дали имя - Победитель! А второго звали просто - Андрюха, свистун и задира. Как -то сладились мы с первых минут знакомства, хотелось ещё и ещё играть. Но в массивных воротах показалась испуганная мать, потерявшая своего маленького флотоводца. Меня вдернули во двор меж двух больших домов и я попал в непроходимое болото, ведущее узким проходом к Волге. Неказистый дом, перед домом большая яблоня, уже с набухшими почками.
- Китайка! Говорят, сладкая! - кто-то из моих "селекционеров" уже упивался будущим яблочным соком.
- Говорят, что кур доят! Да, кстати,- дед оценил выход к воле, - курам да гусям тут приволье! - Эх, если бы знал дед, какое приволье здесь ждет его первого внука - цыпленка!
Скрипучее крыльцо с шатающимися половицами шатаясь проводило в дом праздную «купеческую» толпу. Вошел и я. И тут после тесного рубленого деревянного дома предстала взору настоящая красота в виде распахнутой распашной двери в проеме просторного зала, окнами, выходящими в вишневый сад и с видом на Волгу. Две красивые печи, украшали дом, голландка в зале и русская на кухне. Высокие потолки в простой, но красивой лепнине, распашные двери в зал и божественный вид на Волгу в три окна приводили в умиление бабу Дуню да и всю честную компанию.
Сердце требовало воздуха, душа-песни, а ноги - задорной гармошки! И матушка неожиданно попросила вынуть зимние рамы. Сказано - сделано! И тут с воли ворвался в залу тот сумасшедший пьяный воздух, смешанный с прелой землей, с волжской сыростью, еще оставшимся в темных углах снегом и ликовальным щебетанием птиц в вишнях. Еще мгновение и, словно из-за кулис в театре, с Волги вдруг донеслись приглушенные, а потом все громче и громче, шлепки колесного парохода, идущего прямо под окнами. Можно было захлебнуться от радости - все стояли вокруг окна и заворожено внимали звукам и запахам! И, когда колёсник поравнялся с нашим домом, шлепая по воде всё громче и громче, во всю мощь раздался вдруг радостный мощный гудок на всю матушку Волгу и потом заиграла музыка "Прощание Славянки"! Символично открывали навигацию не только пароходы! Мы открыли новую страницу своей жизни! Звук священной мелодии метался в душе и в берегах, отражался и глох в оврагах, пока не стих, причалив к плавучим пристаням на Волжском Бульваре! Возрадовался тогда не только отрок, глаза у многих увлажнились, жизнь вмиг стала не похожа, что была давеча. Жизнь переселилась в новый мир! Впереди была эпоха взросления, страстей и возмужания.
Волга
Огляделся и я. Вышел на берег Волги и присел от удивления на покосившуюся скамейку. Открывшийся вид на спокойную волжскую гладь, на безразмерную ширину её очаровывал. Невозможно было оторвать взгляд от влюбленного в Реку, словно на первом свидании от юной прелестницы. Вот она полнотелая, вечно юная с весны и древняя в веках. И я – юнец, стоящий на берегу, где до меня стояли сотни и тысячи людей и также смотрели на чистые воды. Обрыв был рядом, на песчаный бережок со склизкими бревнами и камнями тихо накатывалась волна, светило солнце. На цепях, привязанные к буйкам, мерно покачивались деревянные длинные лодки. Полное погружение и умиротворение! А она текла рядом, но ещё недоступная, глубокая по сути и неизведанная в глубине. Старая в русле и новая в разливах после наполнения Море-Горе, плескалась сейчас под ногами, подмывая и пожирая у берегов сдобные жирные съехавшие с кручи краюхи земли. Огромные пласты берега вместе с деревьями скользили по весне на глиняных соплях простуженных подземных родников. Эти языки тщетно пытались стать плотиной для бушующей реки во время северных штормов, но все было тщетно. Вкусные сочни земли растворялись и пропадали под напором волн, обнажая следующей весной новой жертвы. Множество деревьев с отчаянием боролись за свою жизнь, цепляясь корнями за надежду, но река по весне нахально обнажала их интимную сущность. Два оврага, как крепостные рвы, отделяли дом с двух сторон от стихии, и с боков на склоне оврагов стояли огромные березы, корнями вцепившись за землю и твердь. На верхней площадке пока стояли несколько берез и вязов, оголив свои длинные корни. Деревья плакали ими, протягивая сухие корни в реку, прося воды и опоры, но, будучи обреченными, являли пример стойкости и борьбы за жизнь. Волга брала дань за безрассудство стихии и людей, оголяя вековые наносные слои и вынося наружу археологические находки.
Сел на край обрыва, поболтал ногами от удовольствия и кинул взгляд вверх-вниз по реке. Место было удивительным! Волга в том месте делала омегообразный изгиб, словно стан молодой девушки. А в самом центре излучины, в пупке, сидел на обрыве паренек и пожирал глазами, то, что съесть невозможно. Видна была вся Волга! И на протяжении 15 км любой пароход, показавшийся из-за поворотов, был сначала точкой со столбом дыма из трубы. Уж через час он вырастал в ритмичный механический губошлеп с музыкой и публикой на верхней палубе. Много было барж, катеров и колесных буксиров, тянувших за собой на толстенном тросе, погруженным в воду, огромные вязаные плоты связанных пучками деревьев. Особенно весело смотрелся маленький буксир РБТ, похожий на утюг. Он гнал тупым носом впереди себя огромный белый бурун, сзади расходились огромные усатые волны и после него на берег обрушивались могучие волны. Так потом мы и прозвали его утюжком. Кататься и нырять в эти волны было и страшно и весело.
Берега волжских притоков Желвата и Нодога стремительно оголялась плешками, по - китайски интенсивно вырубались леса. Жерла ненасытных мебельных станков, фабрик и пригородных печей надо было "кормить", а людей обогреть. Привычные к нарам и простым удобствам трудящиеся не ждали венских стульев, им весь подошли бы березовые табуретки, а голодным ртам - деревянные ложки. Во время весеннего половодья плоты, увязанные зимой в верховьях притоков Волги, всплывали длинными деревянными змеями и с протяжным гудком колесного буксира тугими пучками отправлялись в последний путь. Вода в притоках весной поднималась местами на 6-7 метров и выше. Плоты из вековых деревьев всю зиму вязались и по вешней воде сплавлялись по реке сосновыми айсбергами. Они истинно напоминали пленных старых поверженных рабов, связанных тросами. Деревья-пенсионеры! с ободранной корой, обреченно плыли, тормозя своей бугристой крокодиловой кожей. Молодых сосен в плен не брали!
Во время сплава на плотах сидели огромные колонии орущих белых чаек, наглых безбилетников, красивых "зайцев-беляков", в своей огромной массе. Орущая стая взмывала в небо, особенно, когда проходящий рядом пароход шутки ради или приветствия давил на гудок, пугая глупых чаек. Они, сделав круг и, явно устав, опускались на бревна, чтобы продолжить путь по золотому Кольцу. Грустная была картина, но плоты до последнего упирались комлями в струи воды, рвали тросы, но участь их была, увы, предрешена.
Насмотреться на реку было невозможно никогда, хоть ясным днем, хоть в бушующий шторм. Но окликнули Леньку разбойничьим свистом. Пора было ближе знакомиться с местными аборигенами. На обрывчик в развалку вышли местные знаменитости - Витюха да Андрюха. Тянуло мальчишек любопытство, померяться силой и создание тройственного союза. Благо, что их дома были углами как раз прямоугольного треугольника. На троих и соображать и шалить было сподручней. Прямым углом заключенного союза был ивановский пижон Витька. Он и представлял и чувствовал себя Победителем, сообщив о греческом значении своего имени, картинно засунув пальцы под сюртучок. Был он не без налета женской благодетели, обласканный и нежный. Победитель по – гречески, грудь свою выпячивал, словно павлин, знающий себе цену за красивые перышки, красивые губы от матери, бесовской взгляд от папы -невидимки и необычную одёжку "Аля зипун ателье Иваново". Он и выглядел по-городскому, не то что мы деревенские, вахлаки кинешемские- красны галоши на босу ногу. Но ребята были на год младше меня, росли с матерями и только- только, лет семь назад, оторвались от материнской сладкой груди. Год в этом возрасте, всем известно, что годовалый бычок по сравнению с молочным теленком, да еще и выросшим рядом и в "стаде" с могучим папашей быком!
Андрюха же, белобрысый мальчишка, худющий, с огромными доверчивыми детскими глазами, имел в своем вооружении огромный козырь и звуковой инструмент - оглушительный свист с художественными задатками, за что и получил от бати моего кликуху - Свистун. Про то, что свистеть в жизни не надо, мы тогда не знали, но батя тогда был прав и говорил ему - Не свисти, Андрюха, денег не будет! - как оказалось, в воду смотрел. А Витюша тоже, пытаясь подражать Андрею, выпячивал свою нижнюю губу, словно пытался поймать манну небесную, смешно вибрировал ею, но выдавал лишь жалкие трели охрипшего воробья. Было смешно, но не обидно. Только вода в рот попадала во время дождя!
Улица, что шла по- над берегом Волги была исстари 2-й Юрьевецкой, но была переименована в честь героя Советского Союза Ивана Плешкова. Витюха подошел к вековому вязу, стоящему перед домом и, пнув ботинком о корявый корень, сообщил, что это его национально-родовое достояние, родной дед Андрей посадил. И потому обнять, повредить его, как и собачкам поднимать по нужде ножку совсем не можно без на то величайших от Витюшиных позволений. Напротив ворот жили Беловы. Дед Никанор, седой весь как Лев Толстой, но могучий еще в плечах и весьма седой и волосат- ну просто как лев.И бабушка Аня, маленькая красивая в своих годах старушка, вечно хлопочущая по большому хозяйству. Внуки их Сашка да Анька, боевые ребятки, погодки, даже на вид были развитее нас, вахлаков, имели обличье и фигуры, явно не знавших авитаминоза.
Личности Плешки
Андрюха с матерью жил и делил свой дом со старыми Крыловыми - дядей Федей и тетей Клавой. Они занимали заднюю половину дома, что было много удобнее старому Федору. Обычно сначала он сидел на улице на спиленном перед домом огромном березовом пеньке у своей калитки и беспрестанно смолил беломориной. По условному открытию магазина к нему, дневальному, подваливали пара страждущих и неуверенных в походке бедолаг. Младший из них пулей летел к Девятому (магазину) и, выпив по сто семьдесят, жизнь у всех расцветала как известный радужный флаг! Дядя Федя поднимался с пня, кое - как перешагивал через высокий порог ворот, и шел, покорно и хитро улыбаясь на ежедневную экзекуцию к своей жене Клаве. А та, недавно перенесла очередное из-за мужа расстройство, узрев известную улыбку и сивушные масла из небритой пасти мужа, дубасила его приготовленным голяком - веником, пока он не сваливался в картофельную ботву прямо в огороде. Дядя Федя удачно и привычно становился ниже травы, укладывался вдоль картофельного боровка или огородной грядки в ямку, вырытую курами, и говорил – Чур, я – дома! И издавал потом в процессе вытрезвления рулады храпа. И затихал, если замерзал душой и телом. Отдыхал от трудов! А поскольку дядя Федя очень любил это дело - выпить и скоротать век свой в ботве и на крылечке, то баба Клава часто бывала в великом расстройстве, пока однажды и не вдруг не разбил её легкий паралич. Её речь заклинило и она, узрев на улице в очередной раз муженька в совершенно неприглядном виде, да еще с расстегнутым "скворечником" на брюках, бесконечно лаяла ему в лицо -"Собака, собака, собака..." и не могла никак остановиться. Хорошо, если попадалась навстречу её кошка, тогда она переключалась и затихала, гладя её, вместо мужа. Кошка под её шершавой рукой выгибала спину и циклично отклячивала хвост, когда бабка усердно проходилась ей по спине. Клава улыбалась и тем самым снимала у себя стресс. А он, Федя-собака, ничуть не сожалея, преспокойно в куриной ямке уже видел чудные сны в позе, трудно описуемой даже в индийской йоге.
Напротив и чуть левее дома Колотушки Андрюшки располагался красный кирпичный старинный дом, где внизу жили на правах служебной квартиры священные чины кинешемского Успенского собора, а в мансарде расположился дядя Миша Любимов со своей женой, поющих в церковном хоре. Иногда при открытых окнах были слышны басовые распевы дяди Миши, певчего в церковном хоре. Но это бывало редко, лишь по утрам и очевидно после ночной радости супругов и погашения взаимных долгов. Мужики подмигивали понимающе, а мы лишь в то время не понимали взрослых шуток, так как имели в умах незнание жизни и сквозные дырки в головах. Что влетело в уши, то со свистом и вылетало, но уже с другой стороны. Сквознячное время!
Внизу в холодных каменных покоях располагался сам батюшка Радзюкевич, имеющий раскатистый бас, огромный запас жизненной энергии в пузе, попадью, кучу детей и огромный крест на шее. Дом был, как храм: основной зал и прихожая в иконах, кругом свечи и церковный запах ладана. Войти нам, грешным, было страшно и непривычно. Запах ладана в огромном холодном каменном доме, словно стояли мы порой в усыпальнице!
Рядом вплотную со "священным" домом жила Любаня Волкова - Люба Большая, девочка с луноподобным лицом, вся в веснушках, с толстенной в руку и длинной до самого пояса косой жестких волос. Девочка, а потом и девушка, отличалась острыми ногтями, насмешливым взглядом и поразительной способностью целомудренно и вовремя краснеть. Продюсером ее будущей жизни была хитромудрая мама Валя, днем и ночью желающей удачно, богато и заблаговременно "приладить" дочку. А ещё довеском к ней был рукодельный папаня Саня, имеющим крутую деревянную лодку, болтающуюся на волнах между пней на цепи прямо под домом. Любаня в любой момент времени сидела дома царевной Несмеяной, выглядывая из окна за занавеской, сканировала улицу на предмет подходящих и проходящих женихов, контролировала стратегический спуск к Волге и искусно изображала скучающую богатую невесту с плавающим приданым.
За ними в следующем доме жило женское сообщество Кастальевых: собственники маленького козьего стада, двух дочек на выданье и тетю Машу, пасущую своё козье безумно - бородатое сообщество по буеракам и кручам на Волге. Как тетя Маша по ним не ломала свои старые сломанные ноги - Бог весть. Но коз у них было много. При желании местному жениху можно было угодить любой привередливой невесте, наполнив ванну местным козьим молоком, благо у них всегда можно было его купить утрешнего, не пучащего пузо, и вечернего молочка в глиняной крынке со сливками.
По другую сторону улки жил Серега Жабров, в миру живущий с погонялом "Жаба", с отцом, похожим на пьяного Георгия Вицина, и сеструхой Светкой, лежащей еще в коляске. Не сказать про Галю Репину, звезду улицы, простую, скромную и наивную девушку, значит не сказать ничего про девичий стыд и скромность. Эти качества изредка пытались испытать и нарушить уличные хулиганистые дружки. Галя с честью, слезами и яркой краской девичей скромности на лице искала защиты от нахалов у меня, находила её в воде, а также поздними вечерами. Мы вдвоем пресекали эти попытки. Жалко было ее в ее простодушной и чистой наивности.
Гусев Юрка с братом Вовой жили чуть ниже к оврагу и граничили с портовой слободкой Саксонкой и были старше большинства ребят на два - четыре года. Они не входили в круг уличной коалиции для игр, мероприятий и прочих "криминальных" проектов. Но были нашим предметом интереса их ухаживаний за весьма интересными и развязными девицами, ранним эротическим развитием и нашего любопытства за их «брутальностью».
Дальняя сторона улицы была для нашего интереса пустой и мрачной, так как там не жило ребят нашего возраста и потому было практически вычеркнуто нами и сравнено по темноте с кладбищем. Как оказалось в последствии, так оно и было. Древнее кладбище все же было и соседствовало. И было нами и строителями магазина №8 в последствии обнаружено и с любопытством рассмотрено.
В том дальнем уголке улицы жила и освещала её собой Маша Махотенко. Девушка с природным запахом роз, отдушкой неизвестной нам тогда Шанели №5, луговых цветов и бог знает вкусного чего. Когти-ногти у неё были не короче, чем у Большой Любы, однако тот девичий шарм её нисколько не отпугивал, но держал на расстоянии желающих бесплатно узреть стоп-кадр её юной ослепительной улыбки и шлейфа бесподобного девичьего запаха. Мать её, в небрежном домашнем халате была совершенно против насыщения Машеньки уличной ересью, "пошлостью", никчемностью и пустой тратой времени с местными русскими мальчиками. Маша сидела в своей каменной домашней клетке и лишь со двора, издали и в последствии, слушала восторженные попа-погоняльные крики, гитарно-уличные песенные потуги и всхлипы на вечерних посиделках в черемуховом скрадке. Она была ограничена в правах своей мамой, как "не выездная-не выходная гулять". Берегла её для «принца на любом коне». А тут в кустах были все поволжские вахлаки, бурлаки и не с тем фамильным окончанием.
Особой зоной, соседствующим с нашим раем, была "Саксонка". Это утлое прибежище простых и работящих людей, замученных нищетой и работой в Кинешемском порту и глухих от работы на дизельных посудинах. Два двухэтажных дома "от водников", стояли торцом к обрыву Волги и образовывали квартирные выселки речников, «счастливых», что у них есть хоть какая-то жилплощадь и крыша над головой. Из подъездов "благоухали" чудные запахи керосиновых ламп и жареной селедки, спутать и забыть которые невозможно даже через полвека. Входные двери в подъезд практически не закрывались, что служило неплохой лазейкой местным крысам и кошкам, а скрипучие лестницы на второй этаж служили сигнализацией против чужих пришлых и посторонних людей. Надо было знать, на какую точку ступени наступить, чтобы сойти за своего, тихо и безопасно подняться на блатной второй этаж. Вот там на верхотуре и жили гармонист Коля Молоков и пытающийся смахивать на «авторитета» пацан Воёнка.
Саксонка жила совершенно обособленно, взрослые много и долго трудились, а ребятня с завистью смотрели, как на соседней улице ежедневно разворачивались баталии, соревнования и просто веселые развлечения. Часто из-за кустов обитатели Саксонки выглядывали и весьма завидовали кипучей жизни на Плешке. А девочки из соседних улиц прятались на разросшими кустами, подглядывали и, как оказалось, влюблялись в нас и носили сию тайну вместе с собой всю жизнь.
Игры
А жизнь на Плешке начиналась с раннего утра. Рабочий люд озабоченно и торопливо проходил в центр на работу, огибал кусты акаций, как вдруг перед ними вырисовывалась странная для утра картина. Среди куриных жидких следов от съеденных червей в траве сидела группа мальчишек и девчонок, играющих в веселую игру «Жопки». Девочки натягивали платьица на колени, а мальчишки сидели широко раскинув ноги. Видимо вчера вечером детвора не наигралась! Задача ведущего с мячом попасть в бедро, руку или, что гораздо ценнее, в ягодицу сидящего. Отбивать мяч можно только ногой. Вечером девочки сидели в одних юбках. А днем мальчики были чуть разочарованы – все поддевали трико. Игроку с мячом позволялось делать три-пять шагов навстречу выбранной жертве. Перед тем как метнуть мяч и поразить цель. Было весело и смешно. Вадили с того места, куда укатился отбитый ногой мяч.
Зубарики.
Играли мальчишки. Брали обычно тяжелый перочинный нож и метали в землю с целью воткнуть его. Начинали с простого втыкания лезвия. Затем стоя, держа за лезвие, с одним оборотом ножа, с двумя оборотами. Потом с каждого пальца с оборотом ножа, с ладони, с колена, с пояса, с груди, с плеча, со лба и, наконец, бросок через себя назад до втыкания ножа в землю. Первый, кто выигрывал, выстругивал ножом палочку, забивал её обухом ножа максимально глубоко в землю и любезно предоставлял всем побежденным зубами достать из земли колышек. Руками и другими частями тела помогать нельзя! Досыта наевшись земли, все учились намного охотнее.
Земля.
Играли все. Чертился на голой земле ножом максимальный круг, разбивался на секторы по количеству участников. Задача – отрезать у соседа максимум земли в плоскости воткнувшегося лезвия ножа. Захват происходит путем метания ножа с вращением его в один оборот, стоя на своей земле, хоть на цыпочках и по направлению плоскости лезвия, попытаться отрезать землю,доведя ножом черту до границ соседнего участка. Промахнувшись или заступив на границу отдавали ход и отбором «добычи». Играли пока стоять на своей земле было возможно и дотянуться до границ. Старые границы затирали ногами.
Вышибалы.
Группа ребят кривлялись между двух границ в 10-12 метров, уворачивались от мяча «вышибалы», брошенного прицельно в выбранную жертву, с целью встать на его место, кривляться и смеяться из-за потной работы «вышибалы».
Лемачки.
На помойке находился свинцовый аккумулятор, потрошились сепарированные пластины. Голыми руками ломались свинцовые решетки и на костре в консервной банке плавили на костре тяжелый металл. Палочкой снимались с расплавленного металла мусор и окислы, пассатижами бралось сокровище и отливалось в заранее подготовленную форму в глину в виде небольшой круглой шайбы. Когда остывал лемак, чуток его ровняли и приступали к игре. Скидывались и ставили на кон монеты в стопку решкой и по очереди лемаком надо было перевернуть монеты. До первой неудачи. Первый ход был у того, кто ближе к кону кинет свой лемак с условной черты. Попав в кон, забирали перевернувшиеся монеты.
Попа – погонялы.
Эта игра захватывала всю ребятню и даже взрослых. Обычно играли ближе к концу летних каникул , когда съезжались все из деревень и отпусков. На земле чертился квадрат, 1х1 м, в центр ставился ПОП – круглый брусок , 15-20 см. За 15-20 метров с черты, команда с подходящим по весу и размеру дрыном пыталась вышибить вертикального попа из «домика». Кто промазывал, тот замечал свою биту и ждал своего хода – удара по мере приближения условной линии расположения попа после очередного попадания по нему. Не долетевшая бита, бралась ведущим и через поднятую ногу задом наперед отбрасывалась как можно дальше в кусты или от кона. Когда никто не попадал, с последним ударом ведущий хватал попа , а все остальные свои биты, бежали в пенрвичный кон и столбили битами свой забег. Последний прибежавший вставал ведущим. Игра очень азартная, забег порой был даже по центральным улицам и бежали до одного километра.
Пятнашки
На пляже под домом, между Саксонкой и «базой» на берегу были намыты камушки – окатыши, их залежи служили арсеналом для стрельбы. Брался крупный камень. Подбрасывался в высоту и вперед метров на 6-8 , а другим камнем надо было поразить его. Это физическое упражнение развивало меткость, реакцию и силу броска. И считать по воде количество подскоков окатышей было игрой в присутствии девчонок.
Салки на великах
Все просто. Сидя на велосипедах, догнать и коснуться чем угодно до убегающего, и это среди деревьев и препятствий!
Купание деревянного коня.
В жаркий день, после рыбалки я не мыл после рыбы деревянную лодку. Ждал компанию друзей. И тогда, отплыв на 100 метров от берега, все вставали разом на борт и переворачивали лодку вверх дном. Игра в салки с нырянием под затопленной лодкой на глубине. Потом наигравшись, переворачивали многократно лодку, отчерпывали ее, сушили, привязывали цепью за буек. Шарили ногами в илистом дне , находили крупных ракушек жарили их на костре. И загорали потом в траве или в самой лодке, качаясь на волнах.
Купание на Пнях.
До поднятия Волги на нижней улице были спилены два огромных вяза. После поднятия уровня воды пни оказались в 20 метрах от уреза воды и возвышались над водой на 1.5 метра. Между ними была натянута толстенная цепь, где болтались три деревянные лодки. С этих цепей и пней мы купались, раскачивались и прыгали в набегающие волны от буксиров. Те же салки, догонялки, первые прикосновения к гладким телам девчонок, их ор, крики, смех и обиды. И, конечно, рыбалка с пней с бамбуковой удочкой.
Добытчики
Когда надоедало играть и солнце становилось жарким шли на помойки, чердаки и собирали макулатуру, кости, металл. Сдавали сие богатство в пункты вторсырья. Получали копейки. Но зато мы потом, зажав их в ладошке, гордо шли в лавку «Бакалея», что была на площади у 9 магазина. О, этот советский магазинчик!!! Узкий, как вагон, с прозрачными выпуклыми стеклянными витринами, где лежали сладости, кусковой фруктовый сахар, ароматные вафли, конфеты «Мишка на севере», сочащаяся маслом и с кружащими осами халва. И сложенные пирамидой брусочки прессованного какао. Вот на это лакомство нам вполне хватало наших копеек. Один брусочек какао стоил 4 копейки! А грызть его было долго и вкусно. А еще рядом был киоск с мороженым. Мы порой покупали, если хватало денег, сливочное мороженое за 13 копеек с вафельками.
Серебро
Рядом с мельзаводом, что выше по течению Волги от моей «штаб-квартиры» стояла и стоит поныне Рождественская церковь, превращенная при советской власти в заводик по изготовлению чугунов и прочих ширпотребовских товаров. Вход на территорию заводика всегда был закрыт. Но оттуда постоянно раздавался шум литейного производства. Иногда мальчишки через открытые щели ворот видели, как в грузовую машину кидали огромные бруски сверкающего металла. Молва меж сведущих мальцов ходила, что там разливают слитки серебра. План зрел долго. И вот, в одну из светлых ночей на загадочную церковь со стороны Волги, где не было забора, лишь отвесный обрыв, был совершен набег молодой ОПГ - организованной преступной группой. Целью было удостовериться в истинности серебра. Группа из четверых смельчаков подсадила двоих ниндзя и они оказались на заднем дворе церкви. Хоть и тихи были диверсанты, но собака в будке у ворот вскоре почуяла чужаков, а стук брусков «серебра», уходящих в песок на обрыве, довели собакена до неистовства. Времени у «грабителей» оставалось мало. Бруски все летели и летели в обрыв, зарываясь и превращаясь в клад. А сторож все ближе и ближе! От страха тряслись поджилки. И вот с последним бруском спрыгнул в песок самый бесстрашный. Мы схватили каждый по бруску и стремглав бросились в кусты. О, это было счастье – мы разбогатели каждый на 12 кг! Утром отец по- царски пнул ногой бесценное «богатство» и велел отнести назад. Мы, конечно, почесали свои репы, но отнесли и закопали – а вдруг отец не разбирается в серебре, а нам потом пригодится! Но приключение и адреналин от пережитого страха получить в вдогонку залп крупной соли, стать живой мальчишеской воблой с соленой ж…й, запомнились нам на всю жизнь! И потом уже, будучи большим начальником, мною была упущена уникальная возможность предоставить подхалимам по работе и любителям пива эту часть тела для оказания уважения и разнообразия вкуса напитка.