Стимулы
А зачем дома да бани строить,витало в шальной молодой голове, коли за тебя всё построено!
А на завтра у родителей была работа, вернее, зимняя путина в Юрьевецком рыбзаводе. Батя по морозному утру разогревал паяльную лампу, она вспыхивала вся, сначала в разжигающем лоточке, а потом, выгорая бензин снаружи, лампа начинала гудеть, как реактивный двигатель, готовый взорваться и испепелить всё и вся. Батя в фуфайчонке подлезал под полуторку ГАЗ-61, направлял паяльную лампу на поддон двигателя и оставлял её на разогрев масла. Приносил ведро кипятка и забравшись на бампер машин заливал обжигающую воду в радиатор. Потом доставался кривой стартер - зигзагообразную ручку, вставлялся им в "дырку", под радиатор. Батя вставал впереди машины, словно хотел поднять её, широко расставлял ноги, брался в голицах за рукоять кривого стартера и, крякнув, проворачивал его вместе с коленвалом. Двигатель чихал и заводился, окутывая все вокруг бензиновым смрадом. Поздно вечером батя возвращался и сливал воду с радиатора, чтобы завтра всё вновь повторить и опять уехать в ночь по булыжному тракту в далекий загадочный рыбный Юрьевец.
Во время удачной путины запомнился эпизод его работы в рыбацкой артели. Как- то раз он привез много рыбы и удивил даже мать сотней огромных мороженых судаков. Рыба лежала, стояла противотанковыми ежами и занимала всю кладовку в новом доме. Матушка рубила топором филе мороженых судаков и жарила огромные куски на черной сковородке.
Эх, была рыбка в то время! И как ей не быть, если одновременно родились и Ленька, и Горе- море! Так звали Горьковское водохранилище! Только Ленька рос, как на дрожжах, на козьем молоке, а волжская рыбка, на новых теплых заливных лугах. В 1955-1957 гг. была построена плотина на Волге в районе Гороховца и повелением указующего перста партии образовалось широченное волжское море, где и развелись тучные косяки рыбы на останках затопленных деревень, храмов, лугов и лесных вырубок. Рыбы и до стройки плотины в Волге было много. Но с открытием Горьковского водохранилища для рыбы наступил рай. Об этом потом долго ходили легенды. Говорили о рыбе, но и с горечью тихонько говорили также о затопленных храмах в районе Юрьевца, Пучежа, скрывшихся под водой сотен деревень. Как немое свидетельство варварства людей торчит из воды крест затопленного храма Юрьевецкой "Мологи". К археологическим раскопкам в последующем был причастен и Ленька и вместе со своим другом. Причем совершенно нечаянно.
Начальная школа.
Матушка Таисия, отчаявшись покупать на вырост одежку своему чаду, глядя в стерильные от знаний детские глаза, не способные к прилежанию и успехам в детском саду, решила попытать счастье и продвинуть переростка в стены начальной школы. У неё весомым аргументом определения в учёбу в 6 лет был мой высокий рост по отношению к ровесникам и её хроническая усталость.
Сжалилась директриса над стенаниями матушки и меня приняли в первый класс. Но с условием, что, если не буду тянуть программу, то пеняйте, мол, на себя. Мне приобрели портфель, перьевые ручки, чернильницу - неваляшку, стёрки и кучу тетрадок в косую клетку и прочую школьную мелочевку.
Посадили меня, дылду, на самую Камчатку. Мало того, что позиция сзади давала свободу воображению, защиту со спины, так была еще удобна для списывания. Но сначала были долгие писания палочек, галочек, закорючек и прочей премудрости грамотного человека. Пальцы не гнулись, писать не хотелось и в результате в тетрадках все чаще и чаще стали появляться жирные гуси, а порой и колы. Серьезный разговор дома о прилежании в школе занимал мало места в моем понимании и тогда родителями вспоминался и успешно применялся древнейший способ стимулирования.
Стимул от слова - стилус, острая палка! Палочная система донесения знаний до отрока, предполагала сначала разблокировку слезных желёз у матери, потом - испытание детских барабанных перепонок от львиного рыка отца, затем - легкий массаж гипотолямуса путем награждения подзатыльниками и, наконец, - обнажение пятой точки для нанесения продольных болезненных и обидных тату кожаным армейским ремнем. Все это применялось при непонимании, как нарастающий ком санкций. Но все меры воспитания были перепробованы, но до школяра доходили с трудом. Подключались даже педагогические методы жены вождя мировой революции Крупской, но и они до школяра доходили не сразу. И хотя в очередной раз были получены все добытые клятвы об учебе, все повторялось с почти недельной цикличностью. И тогда на заднице отрока, как в дневнике, появлялись красные родительские отметки воспитания. Рисунок «шрифта» менялся в зависимости от совершенного проступка и усталости родителей. Да ещё росла ненависть к таким мерам воспитания.
Мать после очередного родительского собрания ставила меня перед собой и плакала, сначала тихо, потом всё громче и громче. Я тогда увидел, как слезы, действительно, брызжут из глаз матери. От отчаяния и бессилия. От того, что сын у неё такой тупой и бездарь. И уже сглатывая слова, срываясь и мыча, на всемирную обиду на лишенного разума сына, на усталость от нелегкой жизни, она хватала отцовский ремень и хлестала по чему попало. Как увязать материнскую любовь и методы воспитания, я не знаю. Но когда отец перехватывал у неё ремень и начинал с армейской хваткой "лечить" отрока, орущего поросячьим визгом, у неё вдруг срабатывал материнский инстинкт защиты собственного ребенка. Мать бросалась грудью и закрывала меня телом, громко рыдая.
Жестокое "воспитание"!? Да! Но что-то прорвалось у меня внутри тогда, то ли слезы матери подействовали, то ли ремнем по бедной заднице разрушен была какой-то блок в голове. Какая была связь между нижней чакрой и верхней мне стал понятен много позже. Я вдруг стал чувствовать боль матери. Вдруг стало доходить до меня то несчастье и безысходность своих родителей через своих детей вырваться из своего скотского состояния бытия. Выразить всю свою горечь и трудную жизнь правильными словами она не могла, говорила да и писала с ошибками. Но слезы говорили о многом. И потом много лет спустя у неё при нашем расставании невольно и градом катились слезы, безмолвно прося прощения за свою жестокую любовь и материнскую нежность. А я не понимал…
Таких учителей больше нет
Сознание у каждого просыпается в строго отведенное время, как и тяга к знаниям, накоплению опыта. Потянулся росток к свету, ко всему новому, неизведанному. Перевели меня с грехом пополам во второй класс, из жалости и по просьбам матери, не оставили на второй год. Но пересадили на первую парту. Картинка была еще та - вплотную к первой парте учительский стол, за ней классная доска. А все это перекрывали моя голова и мои плечи.
Первая моя учительница, Татьяна Ивановна, красивая, как училка из мультфильма Простоквашино, молодая, в изящных очках, строгом облачении, ежедневно пахнущим горячим утюгом, вышитой кофточке, тонкая в перстах и в утянутой талии волновала не только учителя физкультуры, но и мы, мальчишки, невольно что-то чувствовали. Сидя напротив неё, дела мои пошли скорее и успешнее, пригляду за мной стало больше, лишний раз не отвлечешься. Мы и писали, мы и рисовали, пели и делали уроки. И всё бы ничего до тех пор, пока я как-то случайно не уронил под стол резиновую стёрку. Я полез под стол и увидел то, что не положено было видеть человеку мужского пола.
Картина женской тайны открылась потрясающим видом! А стёрка никак не хотела попадаться на глаза, хотя лежала на виду. Кое-как вылез из-под парты, перевел дыхание, посмотрел на Соньку-соседку слева, - она ровно дышала, покусывая кончик карандаша. Голос Татьяны Ивановны доносился откуда-то далеко, она сидела в пол-оборота и тогда карандаш опять упал под парту вовсе не случайно. Я медведем опять полез за ним, опустившись на колени. Мгновения показались часом! И тут к моему ужасу нос к носу я увидел глаза своей прекрасной первой учительницы. Лицо её было не просто пунцовым, оно багровело прямо на глазах. Она всё поняла! Радуга чего-то ужасного пронеслась у неё по лицу, как вихрь на Волге, а у меня на уме было лишь одно - всё, мне конец! Но это было только начало! Взбешенная, она выскочила из-за стола, схватила меня за ухо и… подняла над полом!!!
Мне показалось, что я дрыгал в воздухе ножками! Я даже не кричал, я же был не виноват, мне было лишь досадно, что я нечаянно увидел тайну своей учительницы, женщины, сошедшей с небес. Так она была красива! И так не похожа на мать, на соседскую тетю Тоню, на других тётенек, нижнее белье с начесом которых открыто сушилось в огородах у всех на виду! А после был кабинет директора в присутствии вызванной матери. Путь домой был походом на Голгофу. Я знал по молчанию матери, что дома меня ждало "линчевание"! Никогда я ещё шел домой так медленно. Волочил ноги за матерью, безмолвие её меня пугало и я шел домой, гусиным шагом, набирался храбрости, невольно жалел свою задницу.
С работы отец пришел домой выпивши и приступил к делу не умывая рук! Ремень висел на двери на привычном месте, так, для привычной острастки. И одного движения отцовского пальца и повышения голоса на пол тона хватало, чтобы сначала включалась моя подвывальная "машина", но, когда эта прелюдия не помогла, а только раззадорила отца. Через мгновение, когда обрушивался ременно-воспитательный "град", моя голосовая почта включалась на полную мощность.
Горловая система оповещения соседей и улицы была эффективной и действовала на детвору всей нашей улицы. Все притихали и знали, что розги и ремни были у всех в ходу. Как эффективное средство почитания родителей и вправление кривых мозгов!
Такая система воспитания практиковалась испокон веков и, как считалось, доходчиво приносило плоды. Макаренко тогда не все читали. Да и читать особо было некогда. В ходу у матери была настольная книга "В помощь молодой хозяйке", где учили правильно варить щи, пеленать ребенка, зашивать на стеклянной банке дырки в чулках. А вот как зашивать трещины в детской памяти и латать бреши в сердце там не было написано. Этому учила своей жизнью лишь бабушка. Это она заштопывала большие и маленькие дырки и латала их своим сердцем, прикосновением, любовью и лаской.
Я зла не помнил ни отцу, ни матери. Что родителям можно было сделать, коли не доходило до сознания чада, - так уж у меня получалось. Живи, как жилось, внимай и учись, коль попал в такую среду. А среда была такая же, рабоче-крестьянская, с тяжелой работой родителей и представление досуга самому себе. Потому и была подспудная задача, навеянная бабушкой, вырваться из этой жестокой среды, получив образование. Но среди неудач бывали в жизни и радости, когда меня семилетку, стали брать на лесозаготовки.
Кайло в руки
Помню рано поутру мой дед Александр Иванович, подпоясанный кушаком, в кирзачах и непременной кепке, заходил спозаранку за старшим сыном, чтоб вместе "отдохнуть в выходной" на свежем воздухе. За поясом у него по-разбойничьи торчал сверкающий топор и весь вид говорил, что дед настроен решительно покрушить весь лес, но обеспечить дровами оба дома. Сзади, шлепая по пыльной дороге и уже изрядно уставшие, едва отойдя от дома, болтали и подшучивая друг на друга средний и младший сыновья, Васька да Ванька. Они несли две звенящие пилы, завернутые в мешковину, снедь на пятерых мужиков да пустой бидон для воды.
Отец разбудил меня, заранее сам собрался, наточив с вечера свой топор, оглядел меня с ног до головы, вручил туесок с огурцами, вареной картохой, чесноком, яйцами вкрутую, хлебом и мы вышли навстречу братьям. Идти предстояло через Максимиху, обходя слева солдатское стрельбище и кладбище стреляных гильз, и далее через речку Томка, мимо чертовой Лысой горы, через ручей с вонючей черной жижей и далее в гору и всё глубже в лес. Одна только дорога пешком занимала часа полтора-два и порядком притомила. Но, когда проходя мимо Лысой горы, я сунулся наверх, дед серьезно окликнул меня с неким страхом, что весьма озадачило меня и испугало. По разговорам взрослых там по ночам замечали странные вещи, огни, звуки. Да, и, действительно, странно, что на фоне буйной растительности кругом, там на лысой горе росли жидкие и малочисленные скрученные деревца и растения.
В холодном ручье набрали бидон воды и дорога в гору братьям показалась весьма потной и, как они говорили, мясной. Но они все же шли, толкались, неся вдвоем через палку полный бидон, шутили над племянником и балагурили, вовсе не унывая. На лесной делянке взрослые "быстро-быстро" поработали до обеда, в три погибели, на коленях или вниз головой тянули, дергая и отнимая у друг друга, горячую и звенящую двуручную пилу дружбу-2, ворчали и ругались, и, наконец-то, дождались отмашки старшего. Перекур! И долгожданный обед!
Мы расположились на куче поваленных берез аккурат под обеденный стол - квадратом. И осмотрели деяния рук своих. А они впечатляли! Санитары леса - это вам не сказочные люди в белых халатах! Это мы! Санитарная рубка леса, а мы - санитары. А куча «больных» веток, стасканных мною для сжигания прямо на делянке, впечатляла. "Костерок" запалили посреди делянки, пламя взметнулось до вершин деревьев и подойти близко не было никакой возможности. Березовые тонкие ветки сгорали как нихромовая нить накаливания в кухонной электрической плитке, а осиновые листочки сворачивались в воздухе огненным кулачком и уже сверху опускались прахом на стволы, влажные пеньки и разложенную на плаще снедь.
Лежа на куче мягких веток, после быстрого перекуса, мужички ощущали еще вкус сваренных вкрутую яиц, выковыривали пряди застрявшего зеленого лука кто спичкой, кто палочкой, а я так, пальцем у себя во рту между шестерок и семерок. И только дед не страдал сим неудобством, как впрочем и доброй половиной зубов. Иван с Василием ветками отгоняли комаров и прочую лесную дичь, издавая поочередно утробные звуки. Это известное похабное таинство в лесу было уместно и сопровождалось веселым смехом. Дед советовал в эти моменты держаться подальше от костра. Я тогда не понимал причин, но позднее дядька Иван мне показывал фокусы армейской жизни. Правда через простынь и и с ведром воды. Для безопасности!
Пока молодежь ублажала свою негу, выросшую лень и желание поспать чуть-чуть, до вечера, дед уже нарезал круги, высматривая одному ему известные выгодные предложения леснику, от которых он мог, но не должен был потом отказаться. От жидких и горючих аргументов отказаться было невозможно. Главное - найти обратно дорогу!
Дорога домой показалась ничуть не быстрее. Дед решил спрямить дорогу и проверить путь для машины, чтоб проехать на делянку. Мы пошли за ним в надежде выйти в деревню и напиться воды, но по какой-то случайности мы поняли, что заблудились. Дед это не признавал, мечась туда-сюда по заброшенной дороге, мол я тута все овраги знаю! И на подмузыкивающие вопросы только огрызался. Братья слегка посмеивались над отцом, а он, раздосадованный, летел по забытой просеке, запинался, сшибая ногами подосиновики да белые грибы. Отец с братьями громко смеялись, подбирая их на жареху, однако дед, чертыхаясь ломился вперед, лишь ругался, но на грибы не обращал внимания. Уперлись в тупик и дед сдался, раздосадованный. Пришлось всё -таки вернуться назад и это отняло последние силы. Мне с непривычки досталось прилично, но держался я изо всех сил. Главное - подняться в Максимихинскую гору! И, казалось, уже нет их, этих сил, совсем не оставалось. Но старший безрукий вожак "прайда" всё уходил и уходил дальше в гору. Откуда силы были, дед?
А дома ждала бабушка с накрытым столом, на шестке стоял огромный чугун с наваристым супом, половником готовым с добавкой, с огромной сковородой жареной картошки с мясом, блюда с квашеной капустой и клюквой, солеными огурцами, зеленым луком и прочими яствами. Дед сидел и непонимающе смотрел на очевидную недостачу чего-то на столе и упущение в сервировке.
- Дуня, а ..? - и немой вопрос повис в воздухе.
Дуне повторять не пришлось, знала, что отец со старшим сыном непременно потребуют. И зеленая бутылка за прекрасную цену 2 рубля 87 копеек, из подвала жадно перешла в свободную руку Шуры, и ловким движением зубов откупоривалась за фольгированный язычок. Понеслось! Для устатку! Но я этого уже не видел, уткнувшись в подушку, погрузившись в спасительный сон и проспал почти сутки мертвецким сном. Пробуждение мое было словно я вырос на вершок, мышцы болели. Тело ломило, но передо мной стояла моя старая мама – баба Дуня с большим бокалом топленого молока с пенкой. Жизнь казалась счастьем!