Склероз летописца ч. 2

 
        Про  баню и баньку.
   Сиё  личное  банное удовольствие было во времена СССР  уделом удачливых и избранных. Как правило,  в лесничестве приобретался порубочный билет на санитарную очистку леса, заготавливались дрова, а когда приходил лесник  показывать - принимать делянку, то жидкой хмельной  "краской" маркировались несколько ёлок - сосенок для сруба бани.  Для приговора стройным лесным красавицам и надежности лесник делал топором  на них засечки. После чего в ход пускалась в ход двуручная звенящая пила "Дружба-2". Нагнувшись в позу "Зю", мужики плашмя ставили пилу у комля смолянки и на раз - два-поехали,  на одном дыхании тащили и искусно отпускали горячую двуручку своему пыхтящему  напротив напарнику. Сказать, что эта работа "мясная" – значит, ничего не сказать. Да и наука тянуть - отпускать пилу через «культурную» обвинительную  речь напарника и натруженный правый бицепс, доходила сразу и убивала своей монотонностью. Впрочем, в те времена народ  не был избалован механизацией. Потому и были у  кинешемских мужиков руки мозолисты, ноги поджарые, а рукопожатия подстать стальным тискам!
 
     Частные бани делались большей частью небольшими срубами, 3х4 метра, под размер кузова машины. Дед одной рукой держал топор и тютелька в тютельку готовил чашки венцов.  А уж другим, менее опытным ученикам, доверялась штыковая лопата для снятия коры с этих самых бревен.  Мужики верхней консолью приспосабливали  выпуск из бревен, увеличивая баню на 2-3 метра,  обшивали снаружи досками. Получалась баня с прохладным предбанником, широкими лавками и низкой дверью в саму баню. Дверь из толстенных досок на косых шпонках  и самодельной  резной деревянной ручкой, обивалась мешковиной с  утеплителем на вате или мха. А сверху, под застрехой, висели заготовленные на Троицу  березовые веники, травы и овечьи шкуры. На пол непременно стелились домотканные половики,  овечьи шкуры и прочие мягкости для ног и женских ножек. Печь делалась из старинных кирпичей, большей частью от старых фундаментов. А котлом служил  большой чугунный казан или сваренный нержавеющий бак. Но последнее было большой редкостью.

    Первый пар был для закаленных мужиков. И потому ядреный первый выпуск пара, с плесканием ковша кипящей воды на раскаленную каменку, сопровождался порой вышибанием двери и сворачиванием ушей в трубочку! Потом следовала "продувка" бани, выпускание пара и, наконец, после неспешного "поддавания" из  ковшичка   в черное жерло каменки , в бане воцарялась та блаженная атмосфера, после которой мужики брались за  душистые запаренные веники. Удалое уханье, обмакивание веника в шайку с горячей водой, удалое хлестание  вениками друг друга, с оттяжкой, припуском и теркой по спине зелеными веточками продолжалось до первого  побега из парилки  самого слабого на холодок, в снежок или под  ведро дождевой воды. Разгоряченные мужики с прилипшими  на известных местах банными листами,  с красными разводами на коже, как горячие пирожки из печки,  выбегали на волю, поднимали вверх руки  и парИли на ветру! И не было для них большей неги и восторгов от сей русской забавы!

    После мужчин шли париться и мыться женщины с детьми. Малышей, как правило, сажали  на кутник в тазик  с водой и  давали игрушку. После бани женщины передавали детей, завернутых в большие полотенца старшим, их уносили домой и там уже одевали. После них уже порой при приоткрытой двери в баню шла бабушка. Мы часто выбегали из дому и кричали ей, чтоб отозвалась, боясь неладного. В дом она входила с покрытой головой красивым полотенцем и тихо укладывалась в свою кроватку за стенкой. Отдыхала.
 
    А в это время у печи в доме уже вовсю гудел  ведёрный  никелированный самовар на шишках и щепочках. Самоварная тонкостенная труба толстой клюшкой была вставлена во вьюшку, куда дед, привалившись  плечом к печи, часто ходил смолить своей беломориной. Когда выходила из личного закутка матушка, вся благообразная, просветлевшая и похожая на икону, самовар силами сыновей водружался на декоративный поднос на столе, пыхтел и фыркал поначалу и капал  изредка с носика на подставленную  кружку. Быстро накрывался стол, в центре которого стояла ваза молочного сахара с грецкими орехами, вскрытая большая банка болгарского конфитюра, вазочки с вареньем и, конечно,  печеные румяные пироги из русской печки. Пироги были разные: любимые всеми с капустой и яичками, с мясом и, конечно,  сладкие-  с изюмом, с  венгерским конфитюром, с курагой. Но на самом верху кулинарной этажерки аппетитно красовались витые сдобные  плюшки с маком! Плюшки и пироги были с блестящими корочками, подрумяненные и смазанные  куриным перышком, окунутым в растопленное  сливочное  масло. Загодя заваривался и стоял в центре большой заварочный чайник. В то время очень почитался душистый индийский  чай "Три слона".

   - Дуня, без тебя не начнем!- дед после бани лежал на кровати, и жаждал чаю. Но все ждали Хозяйку! А вокруг стола  уж  тесно громоздились многочисленные венские  стулья и все ждали, когда начнется разлив в чашки кипящего чая. Костромские дореволюционные  чашки, доставшиеся  бабушке приданым со времен  НЭПа,  и непременно с узорными блюдцами, наполнялись  из самовара не раз. И это до тех пор, пока раскрасневшиеся , с потными лицами, порой еще с банными полотенцами домочадцы,  наевшиеся пирогов с плюшками, отваливались от чайного стола, расползались по свободным кроватям. И за столом оставались те, кто был интересен и сильно соскучился друг по другу. 

  Иногда по неизвестной причине баня у бабушки отменялась и мы с отцом и матерью собирались пехом 11 маршрутом посещали Старую баню, что у Никольского моста на берегу Кинешемки. Это старое двухэтажное здание с гудящей и коптящей котельной работало и дышало, словно живой организм. Зимой, как правило, снег вокруг городской бани был черным от копоти дымовой тубы, пахло бельевой сыростью, углем и прелыми вениками. При подходе к бане сбоку из стены неожиданно и громко вырывался клубок пара. Встречных мужиков непременно спрашивали  - каков ныне пар в бане? Он бывал, конечно, разным. Как и настроение банщика. Услышав про добрый пар, темп ходьбы незаметно ускорялся. В противном случае, мы же идем лишь помыться!

  Как правило, по банным дням очередь начиналась ещё на улице, причем сначала в кассу. В узком окошечке сидела утомленная и распаренная тетка, которая за 15 копеек выдавала билетик,  полная копия автобусного билета, но с надписью БАНЯ, длинным номером, который в очереди можно было выучить, а потом, если удачный,  съесть! А потом страждущих ждала длинная утомительная очередь в банное отделение. Оттуда выходили люди в расстегнутых пальто с небрежно накинутыми шарфами, с сочувствующими ожидающей толпе взглядами,  и весело оценивающих  длину очереди. Со второго этажа по крутой лестнице спускались женщины с детьми, ворохом белья и одежды и непременно с полотенцами на головах и тазиками под мышкой. Вид их большей частью был  багрово-угнетенным, что и  было не мудрено - помыться с детьми в общественной бане! Мужички же выходили, иногда держа под мышкой использованные веники, с шутками-прибаутками и вопросами про бочковое пиво и очередь в буфет. Знакомые, пользуясь расположением и храбростью, нередко просили выходящих пустить  веники снова в оборот. Занятием же ребятни было найти счастливый билет, у которого цифры  справа и слева складывались поровну. Но главное было - попасть в саму баню. Запускала в раздевальный зал,  как  правило,  равнодушная  женщина - банщица. Она, не глядя, забирала у входящих билеты, держа в одной руке швабру, а  другой рукой - билеты и ею же распределяла потоки мужиков к свободным шкафчикам. Было странно видеть голых мужиков, снующих мимо этой женщины, а также мимо открытой двери, где стояли  и заглядывали внутрь  ещё немытые "элементы". Но это абсолютно никого не смущало! Не таких видали!
   
   О, это таинство ждать и торопить уже одевающегося мужика! У него, помытого и распаренного,  развивался общественный  комплекс вины, что он так долго мылся и одевался, заставив честных людей именно Его долго ждать, чтобы самим всласть попариться и помыться. Мужик хватал  свою смятую и уже влажную охапку  старого белья и одежды, отходил на несколько шкафчиков в сторону, садился в "свободно - занятое" место, пока хозяин  чужих трусов и маек принимал парные процедуры и окончательно одевался!  А мы, кинешемцы,  благодарные вспотевшему мужичку, скинув как попало сатиновые, протертые в пятой точке  и длинные, почти до колен, труселя, хватали резиновую игрушку, мочалку и прочую мыльно - банную опись и бросались в один из  парящих проемов в моечное отделение.

   О, этот ампир кинешемской общей бани! Открывая дверь из раздевалки, оказываешься в совершенно ином измерении! Потоки воды по самую щиколотку, вдоль стен мутные реки воды, хлопающие двери, свистящий  шум пара из парного отделения, детские крики,  работающий на полную мощь  душ на насколько "стойл", брызги холодной и горячей воды - встречали прямо на входе моечного отделения.  Вот тут и  требовалась срочная разведка, чтоб найти  большие и удобные  большие шайки-тазики, свободные места и чтоб под рукой были вентили с горячей и холодной водой. Бетонный  пол был неожиданно скользким от мыла, потоков мыльной воды и банной слизи. Ряды бетонных плит, на которых сидели мужики, были по- военному строги, но с разрывами между сидений. А сами сиденья размером 1х0,8м были из толстых бетонных плит с наполнителем речной шершавой гальки, оставляющей на распаренной пятой точке структуру бетонных "семечек".

   Все в бане были заняты своим делом. Первым делом надо было вымыть бетонное сидение. Для чего отец ополаскивал  горячей водой найденный тазик, набирал кипятка в него, и плескал кипяток на сидушку, чтобы символично смыть  мыльную ауру последнего седока. Вся стерилизация  на этом шайки и личного бетонного пространства заканчивалась! После чего в таз с водой в качестве термометра опускался локоть и потом уже в него  отец помещал  мальца  и  ему  в руки всучивалась пластмассовая игрушка, баночка, кораблик или просто оставлялся один на один с естественной игрушкой. Но какие там игрушки мальчишке, когда  вокруг творилось банное таинство помывки!! Малец сидел смиренно в тазу и лицезрел  невидимую сторону Жизни! Отец первым делом запаривал в тазике принесенный  с собой березовый веник, накрывал его другим тазом, оставлял сторожем мочалок, мыла и веника молодого парильщика, а сам отправлялся принять омовение первым душем. Это действо производилось  походя и беглым образом, но главное было - проверить качество сегодняшнего пара.

     Все дороги в бане ведут в парилку, а из бани в пивнушку!  Там, в таинственном помещении  чудовищно свистело и шипело, оттуда вылетали ошпаренные мужики, облепленные банными листами, с обшарпанными вениками в руках. Тела их казались вылитыми из бронзы, в красным разводах, и казалось, что их жарили  черти на сковородке. Это было весьма похоже, ибо  в те времена не было ещё вьетнамских шлепок, и, чтобы забраться по ступенькам на высоту почти 2,5 метра и занять позицию у стенки на кутнике, приходилось  на лестнице часто- часто  перебирать ногами, чтобы не обжечься. А наверху  держаться за скользкие перила и  стоять  между досок широко расставив ноги.  А снизу пар из трубы вырывался сквозь большие щели сырым обжигающим облаком, окутывал  кутник и парильщиков  туманным покрывалом. Мужики в это время остервенело хлестали там друг друга вениками, пока не выдерживал самый тонкокожий и убегал под улюлюканье оставшихся  мужиков под  спасительные ледяные струи душа. Многие , накинув широкое полотенце, выбегали через дорогу и окунались в Кинешемке, чтоб насладившись, вернуться назад на  белую зависть очереди.

    Пока  в парилке совершалось убийство микробов во плоти, пока сырым прилипчивым паром выдавливалось из кожи простуда и плохое настроение, в моечном отделении разворачивалось другое эротическое действо. По рядам с намыленной мочалкой из настоящей липовой коры можно было увидеть мужичка с просящим взглядом удружить и потереть  ему спинку! Выбирались не абы кто, а не хилые субъекты, способные дотянуться  мочалкой до шеи и тактично способные натереть спину в разных плоскостях. И не прикоснуться к чужому намыленному телу! О! Это блаженство, когда тебе трут спину как надо, а не как приятно! Было такое впечатление,  будто  на спине несчастного ищут потерянную майку. И только его возглас - Хорош! - останавливало запыхавшегося спинотера!   На чисто натертой спине и частях тела часто проявлялись набитые наколки в виде куполов, ликов Сталина, прочих синих узоров и произведений неизвестных мастеров. Запомнился здоровенный дядька, у которого на ягодицах были наколоты черти с лопатами. И при ходьбе мужика черти усердно кидали в "топку" и работали  по-стахановски пока он шевелил ягодицами, направляясь с тазиком к крану с горячей  водой. Вот там, в бане,  и прояснилось значение имени Хмырь! Баня тогда было святым местом и потереть спинку было естественным процессом и  не опоганено, как сейчас.
 
     Баня не заканчивалась парилкой и мойкой. Она была  лишь промежуточным этапом! И главной изюминкой и смыслом у мужиков и детворы был, конечно, буфет при бане. Почти бегом, только покинув сырое и свистящее чистилище, мужики и бабы с детьми ускорялись в сторону одиноко стоящего слева за воротами небольшого здания с вкусной вывеской «Буфет». Крутые деревянные ступени, дверь, обитая дермантином, помещение занятое огромными бочками. И опять очередь к стойке буфета. Вдоль стен  тут и там чалились  мужики с кружками пенного Жигулевского пива, сдувая  шапку пены с полулитровых кружек и ворчащих, что пива меньше, чем положено. Но какое дело было до того было мордастой и хитро улыбающейся буфетчице! Без очереди подходили с пустой кружкой чтоб повторить. Толпа принимала установленные негласные  правила и еще раз сглатывала слюнки.

   Так в угаре, среди галдящих и слегка захмелевших мужиков и семейных подходила  и наша очередь. Мать брала две бутылки лимонада. Настоящего, кинешемского, холодного! Непременно с коржиком или мятным пряником в виде оленя или медведя! Это была обещанная награда за все выдержанные испытания в бане, очередях и в дороге в эту чудную баню! Отец брал себе  пару кружек пива, доставал воблу и оставался с мужиками в буфете. И понеслась у них беседа про отказавший стартер, про "муд..го" завгара и про бог знает ещё что.  А мы смиренно дожидались поодаль или на улице до тех пор, пока мать укором и мягкой силой  не вытаскивала отца из "злачного" места. Отец всю дорогу ворчал на неё, но плелся - таки позади, покинутый силами,  катая и цокая меж зубов остатками вяленой воблы, ощущая  послевкусие жигулевского пива и строящий планы на предстоящую неделю.