Склероз летописца ч. 1

 
      Если бы я знал в далеком беззаботном детстве, как я достался родителям и что мне предстояло в жизни...

  Ч.1. Разрешение на жизнь в СССР.

      В просторной и холодной палате, в непривычной  слуху какофонии стонов, криков и  матов из раздираемых болью глоток рожающих женщин, на великий праздник  Воздвиженье появился на свет младенец. Он родился с уже вполне оформленным  критическим взглядом и вторичным  половым признаком - басом. И с первым глотком свободы и выражением воли жить, захлебнувшись  воздухом  вечно беременной болью Родины, подал он впервые свой голос. Басовитый, как у  новорожденного бычка, после хорошего шлепка акушерки, прозвучал он, словно  обещал отомстить  медикам  за обиду. Протрубил белобрысый, да так, что рожденные с ним в один час трое, ставших враз мокрыми,  будущие невесты, притихли и задумались о своей начавшейся в одночасье тяжелой женской доле и начале  девичьей конкуренции...
 
    Невозможно всё вспомнить, но иногда  надо  всё же верить  на слово цепкой памяти живых ещё ровесников  и  старших  родственников.  Но в канун   Нового 1956 года будущий батюшка, нагулявшись после демобилизации из флота, где он служил долгие 4 года, недолго мечтал о свободе, закатывая глаза в небо, цокая языком и выбирая себе лучшую из вереницы невест. Он  рисовал своё светлое будущее и красовался  на танцах в Народном доме ( Нардом) в расклешенных брюках, тельнике и ходил всегда с ремней и пряжкой. Отбоя не было от смешливых фабричниц. Отбой был от местных ревнивцев. И ремень с пряжкой был весьма к месту и выручал не раз в неравных схватках.  Высокий, с соломенными волосами, широкий в плечах, аки Илюша Муромец, отличался он  своей статью, мужской красотой и проявил себя  не только до, но и во время военной срочной службы. Физической силой, соколиной меткостью глаз и военной выучкой наградила природа молодца.  Во время службы на береговой артиллерийской батарее  на Балтийском море морячкам  публично предстояло сотворить невероятное маленькое военное чудо. В присутствии высокого руководства  флота необходимо было поразить из пушки мишень размером 4х4 м на буксируемом плоту за несколько миль от берега в условиях штормящей Балтики.  Миссия была почти невыполнимой! Попробуй вовремя шторма попади в прыгающую на волнах мишень! И все расчеты морской батареи дали промахи. Комбат стоял и скрежетал зубами, хлюпая вдруг ставшими сырыми хромовыми сапогами. А он, батя,  будучи наводчиком, из трех выстрелов дважды поразил цель!  Гордость, что не посрамились перед великими командирами, отражалась на сияющем лице комбата и сулили всем очень многое. А грудь молодого бойца  насквозь  дырявила крамольная  мысль о виртуальном "ордене" за заслуги перед отцами - адмиралами! Награждал  наводчика лично командующий Балтийского флота. За отличную стрельбу  сержанту Вове был предоставлен выбор  - очередное  воинское звание или отпуск домой. И он впервые  сделал правильный выбор  в пользу второго. Отпусков в начале 50-х годов в Кронштадте не практиковалось и потому сержант, конечно, выбрал отпуск домой, чтобы  попасть в летопись истории  береговой батареи.
 
    А там, на родине, в тихой Кинешме, обнявшей Волгу своими берегами, бравого и симпатичного  артиллериста  заприметила, дожидалась и обняла своим  чарующим облаком  симпатичная  девушка с родинкой на лице. Бурлила кровушка, гормоны заставляли бриться каждый день! А грезы по возвращению в часть рисовали заоблачные сцены. И уже после дембеля, не долго думая,  в скорости сыграли молодым свадьбу,  попели и поорали песен, попили  вдоволь самогона и винца, сменили двух "уставших" вдруг под лавками баянистов с  шуйскими гармонями. И зажили в любви молодой семьей. Насмотреться было невозможно друг на друга! По ночам мечтали о собственном доме из звенящей сосны. Потом уж срубили  на улице Зелинского из  зимней сосны новый дом с крыльцом и хлевом. Меряя гусиными шагами свою "усадьбу", мы-ж  теперь хозяева!! - огородили деревянным  забором участок под картошку от  чрезмерного "любопытства" соседских бродячих коз, кур и собак. Закрыли крылечко с широкими  крашеными ступенями занавесочками, получив  уютную веранду с окошечком, чтобы сидеть  в обнимку в дождь и  жаркое вёдро на ступеньках и мечтать, глядя на веселую пригородную улочку.  А что им было  не мечтать - по любви ж женились!

   Жили и смотрели на звезды, как все молодые семьи. А что было не жить - картошка, капуста, морковка своя! По целине  картоха уродилась  с 2.5 соток аж 120 ведер! Весело, под азарт, - проживем и заживем! - убрали в подвал, предвкушая зимой жареную картошечку  с салом и студнем, которое пока ещё хрюкало в хлеву и чавкало в рубленой колоде. В хлеву много чего ворочалось,  блеяло и кудахтало,-  не меньше была ферма, чем у соседей Васюхиных! Куры неслись "гусиными" яйцами,  с солнечным ярким желтком! Разноцветный петух, с хвостом и шеей,  словно  павлинья  радуга, справно орал по утрам, вызывая  на бой и распаляя себя перед простыми  белыми соседскими петухами.  Петя  исправно служил отечественным топтуном, догоняя без лишних вопросов симпатичных курочек. Курочки  давно смирились со своей участью: лучше яйцо снести по-быстрому, чем  потеть от дальних забегов! Поэтому приседали в низком кнессете в конце забега и каждая считала себя любимой курочкой на насесте.  Лукошки- гнезда всегда были с яйцами с янтарным желтком. Да и разбить скорлупу яйца щелчком  среднего пальца было под силу только настоящему мужчине!

   Соседи справа тоже обживались, хвастаясь  через забор жирностью коровьего молока, толщиной сметаны во вчерашнем молоке в стеклянных банках, перевернутых вверх дном и скособоченных  глиняных горшков. И хитрющим котярой, ворующим  наших цыплят,  для разнообразия меню, и пресно  привыкшего к сметане. А соседка тетя Тоня,  провожая  рано утром свою  вымястую Зорьку под  "ласковый"  кнут пастуха  и его трехэтажные поэтические маты, жалела её, свою интеллигентную  рогатую бедняжку. И, прежде, чем отправить  кормилицу в стадо,  заботливо «сдувала» последние  налипшие  пахучие «оладья» с крутых "бедер" своей любимицы. – Само не отлетит! А на люди показывать гуано из дома не к лицу даже корове!
   Тетя Тоня была сама подстатью своей коровушке. Высокая, статная, грудастая. Соседка - рекордсменка! Ей бы рожать каждый год, с такой –то грудью,  но рос у нее лишь один «теленок». Провожала она свою Зорьку каждое утро, поручая пастуху  индивидуально приглядывать за нею, словно провожая на свидание к быку. Был в стаде такой красавец годовик! Рейграсом величали! Не равнодушен был ко всей коровьей  красоте и красному революционному цвету. И обожал до потери стыда Тонину Зорьку. Озоровал  порой прямо на улице. Чем немало смущал молодых городских текстильщиц.

    Все эти ухаживания за скотиной, свежее парное молоко  - что мы хуже других!?-  вызывали  у батюшки моего желание по утрам  выгонять к общему огромному стаду свою  собственную  холеную телушку. Однако матушка откладывала сиё "удовольствие" до лучших времен. Сама - то она, вставала рано утром, лишь раздавался мощный гудок с фабричной Томны. Фабрика троекратно пыжилась ненасытной утробой на конце  дымовой трубы и выдавала звуки рабочей побудки, призывая людей в окрест доедать кусок  с маргарином  уже по дороге на работу. Выходила матушка на смену непременно в платочке, с  сетчатой авоськой,  вливаясь в поток таких же молодых работниц, большей частью состоящей из деревенских девушек: ткачих, ровничниц и прядильщиц. Летом  работницы выходили на Текстильную улицу аккурат  навстречу коровьему стаду. Тротуар для скотины и людей был один – по середине проезжей части. Только двигались потоки в разные стороны. "Асфальт" на улице Текстильной, что вел к  источнику трудовых подвигов,  был частенько  "жидковат" и с дождевой  колеёй, особенно осенью и весной. И порой  текстильный тракт был хаотично заминирован  зеленым пахучими минами замедленного действия. И потому  там  частенько случались  ароматные "подрывы" незадачливых и болтливых ротозеек. И выходило, что один поток грудастых шел в поля на травушку слушать в небе жаворонков, стрекот кузнечиков  да звуки рядом летающих с аэродромом «кукурузников». А другой поток, шел в пыльно-шумный пылесос производства, выкачивающий  силы, здоровье и саму кровушку молодых работниц.
   
    Так и жили люди - не тужили! Притихли скорби после похорон И. Сталина, пошла в народ  кукурузная политика. Приказано  было сверху "ширше"  жить натуральным хозяйством. Стали поднимать целину.  Жизнь  после войны налаживалась.  Всё бы ничего, да буржуи в виде дяди Сэма стали грозить нам из-за бугра и с плакатов   огромным ядерным кулаком. Эти новости в полголоса обсуждались в огромных очередях за хлебом в магазин. Очередь людской змеей, состоящей из стариков и ребятни, каждый день ждала заветную пахучую машину. Горячий хлебушко привозился фургончиком с надписью "ХЛЕБ" большей частью уже поздно вечером. Дверцы фургона распахивались и на белых поддонах Орловский черный хлебушко, словно невеста на руках, торжественно вносился в магазин. Кто пошустрее был, и тот, кто оказался в конце очереди, вызывались таскать  пахучие поддоны, за что получали право купить хлеб без очереди. Брали хлеба много. Им кормили скотину! Обычная семья каждый день брала до 10-12 буханок  черного хлеба и 1-2 батона.

     О, этот запах горячего черного хлеба на всю улицу! Когда, простояв в очереди несколько часов, ребятня выхватывали у матерей авоськи, перевешивали  её через плечо, ухватив рукой одну горячую буханку и дойдя до дому ополовинивали её со сторон корочек. Откусывали, закатив глаза, икали от сухомятки, но были весьма довольны. Гладя руками по круглым вспученным  животам,  говаривали - А пузико у Саньки сытенькое!!! -  А уж про батон за 13 копеек с нарезанным вдоль гребешком и говорить нечего. Тортов не надо было! Да их и не было. Эти были, поверь, слаще!

  Так и текло времечко у молодых.  Покуда  любимая тёща, Елизавета Дмитриевна, узрев, как родная дочка  вдруг стала прикладываться к соленому и лизать побелённую печку, и, узнав от неё  на третьем радостном лунном месяце о  женском событии, уговорила своего Кузьмича сбрить свою кабанью щетину и  быть с ней поласковей  и  обходительней. Ну, как со своим  любимым конем.
- А что, Митрич, может и мы поскребем по сусекам?
   А Кузьмич был не против поскрести!  И на скорых порах обе - стара мама и молодуха Таисия уже ходили к одному врачу  и измеряли швейным метром диаметр своих округлостей. Однако молодым у нас везде дорога, а старикам за ними, как известно, все равно не угнаться. Но попытаться, пожалуйста,  - от чего же!  В конце сентября, как раз на Воздвиженье, матушка обрела, наконец, материнское счастье, получив в срок  божье благословение и "амнистию" от бремени.    Заглядывая в серо-голубые глаза младенца,  она пыталась прочесть и предопределить  судьбу своего первенца. Но какие могут быть картины в глазах ребенка, если прижатый к груди он  в упор смотрел  лишь на материнскую молочную мягкую  и вкусную "кулебяку"?! Пока мать гадала, как и кем вырастет её малыш, за родителей уже всё давно решили на небесах.

  В момент, когда  под прошедший Новый год батюшка всем телом и душой рисовал  будущей матушке радужные картины  новой жизни, дарил ей все звезды на небе, а также весь нехитрый скарб в самодельном деревянном посуднике, там,  наверху, на небесах,  уже все было предопределено заранее.   Совещание Хранителей, отложенное с момента отцовского "фейерверка",   вновь собралось  в ночь после родов у изголовья детской кроватки и совместным посылом направили родителям весть. Назвать  чадо Ленькой! Об этом в небесной телеграмме и договорились родители. Отец к этому времени был  уже призван на военные сборы и уехал на уборку хлебов под Оренбург, аккурат под Тоцкий военный полигон.
   

   На первых порах беззаботная жизнь  новорожденного чада мало чем отличалось от беззаботной жизни других  кинешемских головастиков. Вскоре и созрел и нарисовался еще один будущий талант. Колька! Бог в помощь! Иконорезец  в будущем! И стал мой дядька младше меня на три месяца, а племянник его «мудрее» на столько же!  Возили зимой "принцев" каждого в своей карете, плетеных из ивовой лозы  и на широких полозьях. Кутали в ватное стеганое одеяло, а на ногах непременно были мягкие серые валеночки. А поверх кокона был обязательно материн пуховый платок, завязанный по примеру пулеметных лент революционного  матроса. Тепло было! Это мне потом говорили,  непременно меряя своими губами температуру моего носа. Сытно было. Это тоже говорили. Молочная река выходила из материнских родников, и утоляла непомерный  аппетит  паренька! А он вполне справлялся с дебитом ручья и  не считал это чревоугодием.

  Но гром грянул неожиданно, отец перекрестился, хоть и был он  не «шибко» грамотный – освоил  аж 3 класса! И в Бога тогда не особо верил. Не видел никто, как он крестился.   Только в  несколько месяцев отроду отрок  приболел  животом "малость", да так, что у врачей опустились руки и они отказались от дальнейших действий. В те времена  антибиотиков  в Кинешме найти было сложно,  и потому лучшим медицинским  советом был совет снять с отрока мерки и готовиться родителям  к худшему.  Но так случилось, что мерки Леньке самому  потом приходилось снимать, правда уже  для  своих нестандартных костюмов! Как и почему выбрался  он с того света, выжил,  ожил и вновь обрел вкус материнского и козьего молока, описано было во "Флешке для внуков". И как не поверить после этого, что у любого человека есть Ангел-Хранитель! И не один!

    Год  мухой пролетел, матери настала пора выходить на работу,  фабричный гудок ежедневно напоминал ей, что декретный отпуск  заканчивается. Мальцом его определили,  отдали и возили в круглосуточные  детские ясли, начиная с  понедельника. И отдавали родителям только на выходные. Ясельная  детская коммуна представлялась  кружком детворы, сидящей  на горшках.  Все были заняты  собственным мозговым штурмом, слизыванием  длинных зеленых соплей  и увлеченным рассмотрением  чужих  интимных процессов и причиндалов. Тогда колготок не было в помине и все дети  ходили в чулках на резиночках с застежками и клипсами.  Поскольку дети порой плохо привыкали к отлучению от родителей, подолгу плакали при передаче - сдаче в продленку, рёв в яслях, порой оглушительный,  был обычным явлением. И можно только удивляться  редкому терпению воспитателей. Вспотевшие мамаши утром буквально всучивали  малышей на руки воспитателям и мчались на смену в смрадную  промышленную парилку Томны, в жерло чахоточной и оглушительной фабрики. 

   Дети в момент исчезновения  родителей поначалу «плохо» слушались воспитателей, порой рев стоял «хоть святых выноси»! В ход порой  шли и  постановка в угол, в т.ч. темный, и запирание в одиночном помещении кладовки, шлепки и подзатыльники. А на ночь, чтобы быстрее засыпали,  в ход порой шли страшные сказки  и запугивания.
   Так, помнится,  уже будучи постарше и в режиме продленки, детки не спали в послеобеденное время. Большой зал, в котором в три ряда  стояли отдельные детские  кровати, сумрак стоял таинственный и свет едва проникал в зал через плотные шторы на окнах. И  как-то бесконечные крики, шум и суета детей изрядно надоела воспитателям. В последний раз предупредив расшалившихся детей бабой Ягой и серым волком,  няньки дверь громко закрыли. Но и это мало что изменило в поведении малышей.
    Как вдруг в тамбуре раздался необычный шум. Все притихли, почуяв неладное. И через мгновение дверь с грохотом  распахнулась и в сумраке что-то серое мелькнуло, шлепнулось на пол и затихло. Все замерли, притихли, кто - то начал плакать от испуга. В спальне вдруг повисла тишина. И тут с края первого ряда  под кроватями что-то вдруг поползло,  пытаясь стаскивать тонкое одеяло. Раздались испуганные детские  всхлипы , сопровождающие движение под кроватями  чего-то страшного  и  неизвестного. Ужас охватил всех малышей, хотелось укрыться  одеялом, подоткнуться им, как броней, и лечь ровно посередине кровати. Шум и непонятные звуки становились всё ближе и ближе, и что-то внизу поочередно поднимало детей вместе с матрасами. Скулёж  детей от страха от крайнего ряда продвигался все ближе и ближе. Одеяло подбиралось и подтыкалось под бок, словно  железная защита от холода и страха. Вот, наконец,  и Леньку приподняло слегка, словно  в песенке "волчок за бочок", что-то  пробежало под ним и остановилось внизу, совсем  рядом, тяжело дыша, чтобы откусить у него этот бочок. Сердце стучало и готово было выпрыгнуть из груди!
    Не слышно было даже собственного дыхания. Так продолжалось мучительно вечно, тело покрылось мурашками и не хотелось шевелиться. Что-то проползло внизу, дальше к выходу, в другом ряду,  где скулили уже другие дети. Неожиданно вдруг дверь в спальню опять  громко хлопнула и закрылась. А в зале слышны были  лишь редкие испуганные всхлипывания. И, наконец,  там повисла мучительная тишина. Все выдохнули с облегчением. Детишки потом  так и не заснули, лежа на описанных от страха простынях. Через полчаса  воспитательница включила свет. В тот день дети были тише воды и ниже травы, и говорили шепотом про собаку, волка и бабу Ягу. Остались  впечатления на всю жизнь.  Всем им, каждому, после сна,  досталось по игрушке: большей частью, деревянной машинке,  черному металлическому самосвалу с ручкой для поднятия кузова,  деревянных  кубиков с картинками или подъемного крана для мальчиков. Для девочек же был устроен уголок с пластмассовыми  хрупкими куклами с самодельными платьями на пуговках, кофточками  и  белыми маечками. Наклоняя вбок, кукла голосом искусственного интеллекта звала маму. Деревянные кроватки, умывальники, наборы игрушечной посуды - дополняли досуг будущих мам.
 
   Ч.2 Прививка любви
 
    Ленька  упорством матери удостоился посещения  круглосуточного детского сада-яслей. А его подрастающий брат-дядька Коля такой возможности не имел. И рос рядом со своими родителями, Ленькиной бабушкой Лизой и вечно небритым  Кузьмичем. Но иногда по большим радостям бабушка Лиза забирала Леньку к себе домой. Его с готовностью отдавали на попечение бабе Лизе и бородатому деду Саше. Жесткая щетина бороды могла составить конкуренцию щетине кабана или бешеного ежа. И, когда он, встречая внука,  поднимал его, чтобы поцеловать, то выдержать такие ласки было великой мукой. Как женщины выносят дикообразные прикосновения и ласки - до сих пор для меня загадка!

 Кузьмич видел все эти телесные извивания, но не серчал, а  ласково приговаривал  - Иди, Хмыренок, я тебя потом  на  своем коне покатаю. Было жутко любопытно, почему Хмыренок? Кто такой Хмырь? Но было не только интересно и  страшно кататься на коне, но и даже  приближаться к огромному неизвестному животному. Какому-то коню! Коню Кузьмича!

   Колька был превелико горд был, что имел возможность с малолетства кормить отцова коня,  чем вызывал  у Леньки белую зависть. И он, подавляя страх, при первой возможности, посещая во дворе известные "удобства", непременно  имел возможность протягивать через щель в мягкие губы коня то краюху хлеба, то кусок сахара. Глаза у коня были огромными, в них отражался целый мир, словно в зазеркальном  неведомом мире! Морда у него была вся волосатая, но на ребячье удивление - была  очень добрая и умная. В огромных глазах коня отражался сам голожопый мальчишка и сквозила какая-то насмешка над  его опасливым топтанием.   Конь стоял, фыркал и прял ушами. А Ленька стоял и боялся давать ему лакомство с руки. Зубы были у "лошадки" ого-го и было очень страшно, если ей  вдруг нечаянно понравится не только сахар.  Стоять и разговаривать с конем было здорово, тем более, что Леньке очень нравились  парящие на холоде конские "яблоки", их запах и здоровый цвет. Перед глазами рядом с удобственным "троном" рядами висела упряжь: сбруя, хомут и седельце. Всё  вокруг пахло неповторимым конским навозом, конским  потом,  дровами, мышами и прочими памятным с детства запахами. И висели ещё на входе в сарай подковы, тяжелые, с клеймом и "дырками" под гвозди. Подковы приносили Удачу и их гнули силачи. Кто знал тогда, что это и он когда-то сможет!
 
   Ленька иногда, украдкой от деда, с ладони давал кусок сахара. Он одним сочным хрустом пропадал в  лошадиной утробе, в глазах коня появлялась особая глубина и влага.  Уходя задавал коню охапку духмяного сена и наблюдал, как конь, привыкая к незнакомцу, фыркает, прядет ушами и благодарит за лакомство. Дед его кормил зимой большей частью осокой и душистое сено  коню было лакомством лишь по праздникам.
   - Пойдем  тоже коню когти подгрызем! - дед Кузьмич пугал внука, когда видел, как тот  с упоением грызет свои длинные ногти. Но было очень любопытно наблюдать, как дед ловко подворачивал ногу коню, привязывал её. согнутую, скидывал монтажкой старую подкову, брал острый нож и  ловко обрезал разросшееся  и рыхлое копыто. Мальцы же стояли с раскрытыми ртами, смотрели лошадке в глаза и жалели её всеми фибрами души. Новые подковы вставали на место и выглядели просто шикарно. Как наши новые галоши с красным внутренним подбоем!
- Давайте и вам подрежем ногти на ногах! - дед шутливо щелкал инструментом, А мальчишки, не понимая шуток, смотрели на свои блестящие галоши на босу ноги и шустро убегали, когда дед шутливо огромными ножницами пугал нас, что обрежет нам  и ногти на руках, если будем грызть их, а может обрезать еще что –нибудь! И тогда  станете евреями, если не будете носить трусы! Это нас пугало, но бабушку смешило!

    Весной, как только первые проталины появлялись во дворе, братья по разуму выкатывали старенький подростковый велосипед и по очереди катали друг друга на 6 метрах подсохшей грязи, специально делая  глубокие колеи в оттаявшей земле. А чуть подсыхало на улке, как у ребят появлялась азартная игра - бегать за пустым  велосипедным обручем без спиц,  с приставной гладкой палочкой, скользящей по желобу, чтобы толкать и катить обод вдоль всей улицы. Не у всех  и не сразу получалось, но было весело. Прокатить колесный обод палочкой вдоль всей улицы – это  и сейчас не каждый сможет!

   Ч.3. Старшие ангелы

    Елизавета Дмитриевна была весьма  известной и публичной личностью на Чкаловском поселке. Она заведовала фургончиком на колесах и принимала от населения вторсырье. Сдавалось всё: макулатура, кости, металл, тряпки. А взамен люди получали глиняные  расписные свистульки, игрушечные черные пистолеты, рулончики  пахучих пистонов к ним, надувные  воздушные шарики, бумажные калейдоскопы, книги с картинками и деньги. Иногда баба Лиза брала меня с собой, усаживая сзади себя на всё это снесенное  людьми барахло. И я учился  за её спиной обращаться с разночинным народом. Для каждого у неё было своё ласковое слово, особенно для малышей и ребят. Они и были её  основной агентурой по сбору и сдаче макулатуры,  и в итоге, большой помощью для бабушкиной зарплаты. Мне же доставалась великая утеха из глубины фургона целиться и стрелять  по ровесникам пистонами из черного игрушечного маузера. За него надо было сдать 15  кг газет, а я стрелял бесплатно и патронов было завались! Запах  взрывающихся и пукающих бумажных пистонов  до сих пор сохранился в сознании! Были еще в ходу редкие в то время интересные книги, с картинками и раскрасками. Но за это приходилось сдавать какие-то более дорогие вещи. После нескольких часов работы и  пустого ожидания, мы, наслушавшись прибауток и сказок от бабушки, покидали весьма специфически пахнущий  раскаленный фургон, запирали его на огромный  навесной замок и шли в магазин, где нам с Николой за "работу" полагалось по леденцу, мороженке за 13  или  прессованному кубику какао за 7 копеек.  Счастливые,  мы были свободны и беззаботны.  И теперь смелым парням буйная, запертая в фургоне, энергия требовала себе выход. Нужно срочно пошалить!  И тут у разгоряченных крутых парней возникал план отправиться на обрыв карьера, чтобы прыгать с песчаной кручи  или идти на совершение "диверсии" на проходящую рядом железную дорогу. Прыгать в песок и потом из головы вытряхивать гору мусора как-то уже не хотелось. Да и бабушке щелкать  гнид и вшей ногтями на наших головах было не с великой радости. Хотя характерный звук раздавленных гнид приравнивался к  великому массажу головы и бесконечной усладой. И мы с Николой  бабушкой были предупреждены, что будем подстрижены на лысо, если опять будет в голове песок. Это уж потом мы поняли, что песок способен остаться навечно внутри мозга, смешавшись с опилками.

   Потому  нам оставалось ещё одна шалость, но  зато великая, партизанская -  ветка железной дороги.  Игра называлась -  партизаны - диверсанты. Мы уже издали слышали, как приближался состав с цистернами в сторону нефтебазы, и успевали положить  на рельсы заряды - монеты, гвозди и камушки. Прятались за насыпью и смотрели, как машинист, заметив нас и, зная наши прежние проделки, давал оглушительный паровозный гудок и притормаживал. От этого у нас закладывало уши, мы закрывали их руками, но одним глазом смотрели, как машинист из кабины грозил кулаком, пытался выскочить, чтоб отодрать нас крапивой и выкрикивал в адрес наших любимых матерей и отцов не очень лестные и грязные слова. Значения их мы ещё не понимали, но часто слышали, как  наши отцы обращаются с лошадью, скотиной или с заглохшей машиной. Мы готовы были убежать с насыпи, но куда убежишь от строгих отцов!?  Всё это становилось им известно. И в качестве вещественных доказательств предъявлялись раскатанные тонкие пластинки двушек и копеек. Доставалось большей частью, конечно,  Кольке. Набора разнокалиберных  конских ремней и упряжи для  наших жидких задниц у Кузьмича хватало. Но, не скрою, мне доставалось чуток поменьше, да и ремень  был «поширше»!  Больно было за  Кольку, но он, натягивая  после экзекуции сатиновые  трусы, стискивал зубы, мычал, но никогда не ревел и не жаловался.
…….
     Уже в апреле - мае в  маленьком домике бабы Лизы появился телевизор, первый в улице! КВН-49 притащили с дедом двое мужиков. День "ковырялись" с линзой, наливая в неё  кипяченую воду, протягивали антенну,  настраивали сетку - таблицу.  Мы с высоты печки,  куда нас с дядькой загнали, чтоб не мешались под ногами,  тоже заворожено смотрели на это чудо, явившим народу диковинное черно-блеклое изображение, размером  всего с тарелку из-под щей. Народный  телевизор вполне оправдал свое народное название  " Купил -Включил - Не работает". Вечером в избенку набилось столько народу, сколько не бывало со времен свадьбы Кузьмича и Дмитриевны. А вечером были новости и хоккей!!! Соседи мужики, уселись по лавкам,  разместились, как в кино, вытягивали свои небритые шеи, "зрили" в  водяную тусклую линзу,  ругаясь на ужасный звук, помехи и упущенный  голевой момент,  и при этом нещадно смолили самокрутками. И мы на верхней точке, на печи, под потолком, среди валенок и тулупов, были в лучшем положении. Если бы  не одно но: занавески на печи через несколько минут  уже колыхались от дыма  нещадного самосада и духотищи. А нас, мальцов, душил кашель.  Наконец "собрание" постановило - «расхлебянить  нахрен» фсе  окна! И проголодавшиеся  уличные комары –вампиры  сквозь тучи дыма тут же набросились бесплатно испить кровушки азартно - болеющих  зрителей. Страсти и  матерные слова среди мужиков были обычной песней для наших юных ушей. И сей фольклор мы потом  успешно положили в копилку  своих лингвистических  знаний и использовали его как второй язык для точного выражения своих необузданных эмоций русского человека. Молотки и гвозди часто потом промахивались! А обезболивающее слово уже вертелось на языке!!!
 
   Весной Кузьмич был в фаворе! С его-то мощью и конем он был нарасхват. Раньше жителям городов выделяли кусочки земли для выращивания картошки. И порой многим соседям  перекопать пару соток лопатой было не под силу, да и некогда. Но картошка да зеленые щи были всегда первым хлебом и похлебкой, без них было трудно  семье выжить и содержать  мелкую домашнюю живность.  Когда заканчивалась пахота на  подсобных участках, когда перекопано - вспаханы последние участки, когда звонкая деньга в кармане у Кузьмича приятно звенела, а от него несло смесью одеколона, водки и табака, он становился необычайно добрым и предлагал Кольке и Хмыренку прокатиться верхом на коне. Уговорили кое - как и меня. Не знал я тогда, а он не сказал,  что без стремян и седла  меня ждет на лошадиной спине настоящая звериная пытка! Четвертование мужской доблести!

    Улица Ладожская всего-то ничего, но легкая рысца и невыносимая  адская боль в районе  копчика на остром хребте коня, перешедшего в легкий галоп,  заставили  юного жокея  виртуозно  катапультироваться  с  верхотуры. И ничего – приземление на жесткую землю на очередном повороте, и кульбиты батман тан дю обеими ногами, вселяли опасение не  стать в будущем ловким танцором.  Да и наездником стать точно было не суждено!

    Познание жизни и мироустройства у Леньки продолжалось не только копчиком и пятой точкой, хотя наиболее интересные приключения и наказания  они находили и чувствовали в первую очередь.
    В связи со своей великой тоской по своему чаду родители забирали меня от одной бабушки и передавали другой. Бабе Дуне. А там кипела совсем другая жизнь. Жизнь старших прожженных парней, моих дядей, почти взрослых, как мне казалось, мужиков. Такая была разница  с ними в 10-12 лет. Парням весьма надоедало нянькаться с мальцом и учеба жизни была  там по-уличному. По-университетски!
   - Лёнька, хочешь козинаков? Бабушка только принесла из Зеленого магазина!- и протягивали мне блестящие, завернутые в фольгу и похожую на шоколадные  драже - конфетки. Они были вынуты из кармана,  предварительно подняты с пыльной земли, красиво завернуты в красивые фантики, что не вызывало у мальца подозрений. Развернутая  из фантика "сласть" была похожа на гематогенку, на вид  весьма съедобная.  Леньку не смутило, что таких «козинаков» на земле лежало множеством и неровной строчкой аккурат от соседских домов, где Туманцевы  и Гусевы  держали коз. Гематогенку он уже пробовал, а  вот теплые козинаки - нет! Кто видел их раз в жизни, подтвердит - вкуснятинка! Но они были теплыми и блестящими!  Ленька поднял глаза над ржущими и давящимися от смеха парнями.
- Ешь, вкусные! - И я положил в рот! Сжал зубы ...
    Кто видел козьи и овечьи шарики, пользовался уринотерапией по Малахову, поймут сей вкуснейший козлиный  грильяж. Парни валялись от смеха в траве, а паренек на всю жизнь запомнил сей  горький в прямом смысле урок. Нельзя доверять даже родным дядям! А чужим - тем более. Только собака может быть другом, не предаст и  никогда не подведет!
   Однако подготовительные курсы университета  жизни для Леньки только начинались. Парни с улицы, вдоволь насмеявшись, решили идти купаться на Казак. Это местечко на Волге, с овражистым затончиком, заполненный плавающими бревнами, лодками, пилорамой,  где чалились и распускались  плоты, велась  промышленная  перевалка леса, ловили рыбу и купались на стремнине особые смельчаки. Идти до Казака  надо было с пару километров. И расчет был, что Ленька отстанет, обидевшись на "козьи ннаки".
-Я с вами! - Но ответа от больших парней не было. Они удалялись, почти не глядя на свой хныкающий "хвост". На Юрьевецкой улице, на  старинном тракте, с булыжной мостовой, в тот исторический день начинали класть асфальт. Невиданное дело! Жара и отпечатки голых маленьких ног на горячем асфальте,  на еще раскаленной, мощеной  булыжниками дороге, вопли подождать, не возымели действия. Бежать и про себя постанывать пришлось долго. Но никого эти стоны не трогали.  Потому и терпел, обжигаясь голыми ногами о камни, щебень. Закалялся будущий мужичок!
    Но вот и Казак! На Волге было много прохладней, чем на раскаленной сковородке булыжной мостовой,  и парни на ходу срывали с себя майки и трусы и  сразу стали нырять со склизких бревен, связанных в тугой пучок длинного плота. И тут любопытство разобрало и Леньку, сидящего на берегу и опустившего ноги в речную прохладу.  Чего пёрся за такую даль, не испытав живительную прохладу?!  Ленька прилег на пучок связанных березовых бревен, и как взрослый парень закатал трусы повыше и закрыл глаза. Благодать!
  Недолго длилась сия божья радость! Почувствовал он, как  схватили  его в четыре руки. Иван да Василий затащили племеша по пучкам плота подальше от берега на самую стремнину  и на счет три- четыре- швырнули бедолагу в пучину, прямо под водоворот, где глубина была 12 метров! Прямо как в Спарте! Выживет, значит, будет жить! Наглотался Ленька волжской  водички, забарахтался сам, чувствуя,  как мощное течение утягивает под плоты в самую глубину. Животный страх и дикий вопль, дали силы рукам и ногам, забарахтался и тот же миг ощутил  руки Ивана. Он смеясь, вытащил ошалевшие глаза на плот за шкирку, вмиг научив меня плавать! Огляделся, но трусов на мне не оказалось! Они были по-настоящему семейные, много раз мамой  стиранные, мяконькие,  на хлипкой резиночке, с узлом на затяжке и длинной петлей наружу. Реликвия! Берёг, но и это не помогло им задержаться на хлипком теле. Трусы  течением  быстро затянуло на комель сосновый и какой-нибудь  налим приютился в них жить – история уже не узнает никогда. Выбрался на скользкий плот, побежал по скользким бревнам на берег, подальше от этих гадов, собак, дядек, - Ненавижу!-  орал и ругался так искусно матерно, что побросали багры и  удивленно смеялись все плотогоны, но плакать стал уже на берегу, на песке, от обиды и страха. Ванька подошел, прижал - Мы б тебе не дали утонуть! Зато научился! - Тем и успокоили!  Простил я их, конечно, но после этого научился не бояться воды, глубины и Волга стала мне родной стихией.

    Ч.3. Запахи родной избы

    У деда Шуры, безрукого, с культей, появилась взрослая рыжая собака, огромная, помесь лайки, овчарки и чего - то еще. Ох и люта была псина! Лаяла так, что отпадала всякая охота заглянуть во двор или посмотреть в его сторону.  Слушалась  она лишь кормилицу бабу Дуню. Даже Васька и Ванька проходили бочком мимо огромного лютого пса, привязанного на цепь во дворе дома. А когда она вставала на вершину поленницы, то прохожие на улице обходили её по другой стороне. В первый раз мимо пса  внука  проводила в дом  сама баба Дуня. Как то раз пришли мы в гости, все сели пить чай из пыхтящего самовара, завели беседы, про  которые говорят, что они у детей  в одно ухо влетают, а в другое вылетают. Скучно мальцу стало, вышел во двор, пес заворчал, сорвался вниз и  до отказа натянул цепь. Мы смотрели друг другу в глаза. Пес всё рычал, щерил острые клыки. Ленька присел. Начал говорить, словно говорил с давно знакомым. Затих Рыжий.  В глазах пса читалось недоверие.  Посидел с ним напротив, уже не боялся. Пес затих. И я пошел стибрить  кусок  молочного сахара.
 - Дружок, на! - и ловко подбросив, скормил псу несколько кусков. Через пару дней он уже пропускал без ворчания, а через неделю  я уже жил у него в будке, натаскав душистого сена от кроликов и козы. Никогда я не чувствовал себя так защищенно, как в этом пропавшем псиной  маленьком дворце- будке. Он тоже залезал, большой, сильно воняющий псиной,  и укладывал свою большую голову прямо мне на колени. Взрослые удивлялись такому повороту событий, но дружбы больше ни с кем пес себе не позволял. Потом уже я узнал, что по жалобе от почтальонши, его пристрелили, но мне причину не сказали. Жалел я его сильно. Потом  были простые шавки - их кормить было легче. Но были и они ласковыми.

    Мои "университеты" в доме у бабушки были ежедневными и очень интересными. Всё начиналось с огромной и просторной русской печки, на камнях  лежанки которой  слоями были навалены шкуры овчины, стояли валенки,  в углу сохли дедовы портянки и лежали пара огромных перьевых подушек. Из подушек местами торчали острия "лебяжих" перьев, даже несмотря на наперники из грубой ткани. Моей задачей было выдернуть эти перышки или запихнуть их обратно. Первое удавалось легче, но потом бабушке приходилось ломать  голову об источнике куриного разбоя.
 - Наверное, опять Барсик нарушил курочку!- ворчала баба Дуня, с хитрецой поглядывая на внука. Но не журила.

   Из горнушек на уровне  приставной деревянной лестницы зимой торчали детские толстые меховые варежки, дедова  кожаная меховушка на культю, бабушкины вязаные перчатки и отдельно мешочек с махоркой. Лестница на печку была отполирована ногами, забираться и держаться на ней ребятне  было практически не за что. Это и сыграло роковую роль, как однажды с самой верхней ступеньки нога соскочила и я со всего маху приложился о деревянный пол своим  затылком, светлой детской оперативной памятью и чуть не  лишился своей симметрии.  След и вмятина  на затылке на всю жизнь остались, рихтовать  её не стали, только дули на шишку  по очереди всей семьей.   В последующем, при стрижке, нащупав ложбинку на затылке, шутили
- Лес, поляна, бугор, яма! - Не зря на Руси давали подзатыльники - умнели ученики на глазах!- смеялся Иван. Он часто занимался стрижкой всех, начиная от овец, кончая  шевелюрой  самого себя. Но полысел он опосля  после службы танкистом в армии, причем,  напрочь и зеркально.
- Ага, и еще сырыми ивовыми прутьями били, если плохо учились! - это уже ехидничал Вася.
  Я  тогда не придавал значению про прутья и битьё: это ведь  было не про меня! Но когда в дальнейшем, находясь в затруднительном положении, чесал затылок, нащупав  на затылке свою  точку G, нажимал её и вдруг вспоминал всё,  чему учили и чего не помнил, но удачно  и быстро выдумывал "достоверные" факты.

   С печки было интересно наблюдать за суетой домашних сборов, приготовлением обеда и вдыхать подымающиеся снизу сумасшедшие съедобные запахи. Бабушка,  непременно в передничке,  ловко поддевала ухватами вёдерные чугуны, в которых готовились под крышкой и наваристые мясные супы, и  пшенная каша, топилось молоко и отдельный большой чугун с картошкой, и  чугун с комбикормом для скотины. Всё это помещалось разной величины ухватами  с деревянными ручками в русскую печь, сообразно в определенное время,  на бабушкин глазок, когда начнут бледнеть угольки в печи. Вся эта куча ставилась в определенном порядке, закрывалось заслонкой и оставлялось томиться на пару часов. Апофеозом  и всеобщим фейерверком радости от бабушкиного кулинарного искусства было открытие крышки у чугунка с кашей и, особенно, чугуна с топленым молоком!

   Парни и я облепляли чугунок со всех сторон и шла толкотня - торговля за коричневую  толстую жирную молочную пенку. Молоко переставало уже кипеть, но обжигало своей уже известной коварностью. Бывало, от неосторожного и нетерпеливого глотка горячего молока во рту сворачивалась вся слизистая,  и тогда  на пальце предъявлялся народу результат детского  нетерпения. Парни втроем усаживались вокруг стола, в руках у каждого были свои деревянные ложки, по кружке топленого молока, а сверху, с горкой каждому, бабушка клала "айсберг" плавающей пенки. У меня часто оказывался кусок более коричневый, более толстый и более вкусный не пенки, а целого "лоскута" козьего молока.
- Ему ж расти надо! - отмеряла бабушка каждому свою долю. А с ней никто и никогда и не спорил! Василий ворчал, Ванька ухмылялся, но расти  племяннику надо было обязательно! Чтоб отомстить дядькам за все шутки в мою сторону!

     Рецепты и вкуснятины уходят вместе с изобретателями! Казалось бы чего проще - сделать к  субботней бане блины. Но Тасенька, матушка моя, в полном и доверительном до бесконечности уважении и любви к свекрови  не могла повторить, то, что жарилось, пеклось, варилось её руками.
   Немногие знают, но миксеров в старину  не было! И я с  немалым удивлением смотрел на мутовку, сучковатую сосновую палочку в руках бабушки Дуни. Мутовка  испокон веков служила ручным сбивателем муки – миксером для опары вкуснейших прозрачных оладышек и блинчиков. Чародейство старой мамы с затворением муки в большой кастрюле походило на представление. В посудине, куда большим деревянным ковшом, зачерпнутым из открытого белого мешка в темном чулане, через деревянное мелкое сито бабушка трясла муку, делая изящные движение, добавляла мерным стаканом постное пахучее масло, пакетики с загадочными "примочками" и приправами. И это действо при замешивании блинов, пирогов и плюшек было у неё так ловко и красиво, что видно было – готовится кушанье для любимых!
 - Дай и мне!- вращая меж ладоней мутовку в кастрюле с мукой, простоквашей и всей бабкиной премудростью, непременно  я оказывался по пояс в муке. Бабка ласково отбирала мутовку и уже потом я наблюдал, как это ловко делает мастерица.
    В русской печи на большой  круглой чугунной сковородке без ручки, обильно смазав её постным маслом и непременно куриным крылышком с белыми перьями, шипящий будущий блин помещался на угольки и под  русской печки. Прищурив один глаз, легкой палкой с прихваткой сковорода перемещалась вновь на шесток. Подрумяненный блин одним движением переворачивался и вновь подвигался на угли. Результатом являлось каждый раз кулинарное произведение, толщиной с пергаментную бумагу, с коричневой корочкой и неповторимым вкусом. Ни один блин не был похож на собрата!
     Гора таких "манускриптов" убиралась на большую тарелку высотой с кастрюлю. А в той же печи из двух десятков яиц в горшочке сбивалось сливочное масло и всё это лакомство горячим подавалось на стол. Однако, иногда процедура поглощения блинов происходила без остановки процесса их производства. Трубочки из больших блинов окунались в тарелку с взбитыми в расплавленном сливочном масле яйцами. Боже, эти прозрачные блины были бесподобны!
  Мать моя, имея такую же печь, такую же муку, и рецептуру, делала вкусные блины, но "пергаментные" блины у неё так не получались.
 
    Утром, когда парни и дед собирались, кто на учебу, кто по делам, любопытно было наблюдать за бабушкой. Она выходила из своей каморки в чистом и строгом платье, непременно в  необычной, но выльтикультипятистой блузке, подходила к заветному стаканчику с водой, в котором лежали её "зубы", отворачивалась к стене и ...оп - ля-ля! Превращалась в ослепительно обаятельную и красивую женщину. У неё даже речь и произношение менялись в ту же минуту. Она и до этого была красива своей женственностью, а тут преображалась в прелестную цветочницу!
   - Граждане, я ущла! - и, дождавшись у окна проезда тупого шуйского автобуса из центра, она брала за ручки две бельевые корзины с букетами цветов  и выплывала  из дома в сторону рынка. Я потом  невольно сравнивал её с французской цветочницей, свободно владеющей языком Гюго, искусно говорящей о любви языком шикарных  плоских букетов, но волею судьбы оказавшейся  не в том месте и не в то время.