Сын католички, дочери дипломата и вольтерьянца адвоката я должен был идти по стопам отца, как он шёл по стопам деда. Но на втором курсе Марсельской юридической школы я был совращён художественными искусствами, бросил юриспруденцию и с жаром юности ринулся в рисование. Отец вознегодовал на меня и перестал снабжать деньгами, но моя милая мама, пока не умерла через два года, продолжала тайком высылать мне довольно сносные суммы. Когда её не стало, я снял дешевую комнату и много работал, стараясь заработать продажей картин. И вот это фактически всё про меня. Потому, что я до сих пор живу на дешёвой мансарде с тараканами двух видов: рыжими и немного пепельными и пытаюсь что-то рисовать и что-то продавать, мне тридцать четыре года. От плохой еду у меня начали выпадать зубы, если бы не это, я бы не пришёл к мистеру Перроне и не принял бы его предложение.
И вот я стою перед мистером Перроне и слушаю его фантастическое предложение. Мистер Перроне маленького роста, с большими усами , и он сумасшедший. В таком смысле, какими бывают сумасшедшими политики, одержимые идеей. В данную минуту он говорит о моей славе, я перебиваю его.
- Какой мне прок от моей славы, если это буду уже не я?
- Нет, это будете вы.
Похоже, он не понимает меня. Хотя, скорее делает вид, что не понимает. Он повторяет те же мысли, которые говорил только что, но другими словами.
- Обычные коммерсанты ищут хороших художников и продают их картины. Кто-то идёт дальше и подкупает секту толмачей искусствоведов. И только я пошёл ещё дальше, мне пришла гениальная идея.
Он указывает перстом в небо сквозь потолок гостиницы. Я опять перебиваю его.
- Вы считаете, что все искусствоведы - сектанты толмачи.
- Практически. Хотя конечно, среди них должны быть такие, которые по настоящему понимают красоту. Были же когда-то среди фарисеев Никодим и Иосиф.
Мистер Перроне снова возвращается к прерванной мысли и снова пронзает перстом гостиницу.
- И только мне пришла гениальная идея. Я создаю художникам биографии и только после этого продаю картины. Я вывел идеальное житие художника. Человек лучше всего поклоняется личности и личности всегда мифологизированной, даже если миф покоится на реальных событиях, он всё равно надуманный. А картины это всего-лишь атрибуты ритуала. Они возносят через себя человека к мифологизированной личности.
- Но почему я должен непременно умереть?
- Это как печать. Смерть ложится на картины и завершает их в совершенстве.
- Где я буду жить после смерти?
- Вы выберете себе место. Я предложу вам несколько вариантов.
- Я смогу когда-нибудь увидеть Европу.
- Да, если захотите, то мы немного изменим вашу внешность , и через пять лет после смерти, вы сможете посетить Европу. В контракте я пропишу это отдельной строкой.
Он протягивает мне свою руку. Для аристократа эта кисть слишком большая и жилистая. Я ещё колеблюсь, но мы оба знаем, что сейчас я пожму руку. Есть ещё одна причина кроме выпадающих зубов, ещё я слишком хорошо знаю, что я не гений, я с трудом дотягиваю до среднего добросовестного уровня. Голод и нищета открыли мне глаза на это. В сытости и признании конечно можно прожить всю жизнь и воображать себя Леонардо да Винчи, но страдание это подлинная реальность, и она приобщает тебя к истинному положению вещей, даже если вся твоя остальная жизнь это фантазии. Я уже пол года, как не пишу картины, берусь за любую работу и всего скорее бросил бы совсем живопись.
Я жму руку мистеру Перроне, мы пьём коньяк и едим конфеты. Не ел таких конфет лет восемь, какие они вкусные. В данную секунду эта конфета кажется мне прекраснее всех моих картин. Возможно мистер Перроне прав, искусство не так важно, важнее расщекотать что-то в сердце человека. Искусство тот же балаган, но только более изысканный, считает мистер Перроне, но он иногда противоречит себе. Он упомянул Никодима и Иосифа, значит иногда он признаёт существование истинного искусства.
Мистер Перроне селит меня на юге Франции, в серое захолустье, здесь я должен буду прожить два года в одной гостинице и пристраститься к алкоголю, в конце жизни я начну употреблять ещё и морфий с кокаином, здесь у меня появится два ученика. Каждый вечер я спускаюсь в таверну и заказываю себе бутылку виски. Мне не зачем пить её, я только делаю вид, пью воду, а бутылку отношу в номер и отдаю Пьеру. Пьер носит мне еду и следит за тем, чтобы я правильно соблюдал контракт. Хорошая еда и свежий воздух благотворно сказываются на мне. Но много есть мне запрещено договором, чтобы я не стал тучным, ведь я умру в нищите. Я бегаю в лесу большие расстояния, чтобы оставаться худым, мне нравится такая жизнь. Всё свободное время пишу картины. Мистер Перроне шлёт мне точные указания, что и как писать. Я ломаю свой стиль. И потом у меня родится свой собственный стиль ни на кого не похожий. Сейчас мистер Перроне заставил писать меня левой рукой. Он прислал мне десять карандашных рисунков, которые я переделаю в картины. На двух из них коровы, на четырёх голые женщины, на трёх у людей головы больше чем туловище, на последней человек - песочные часы, за которым ходит смерть и ждёт, когда упадёт последняя крупинка. Ближе к смерти, а осталось четыре с половиной года , у меня появится свой собственный стиль, но при этом я стану писать гораздо примитивней. Мистер Перроне объяснил, что это не столько требование его выдуманного идеального жития, сколько практический расчет, последние, предсмертные картины будут самые дорогие и их нужно написать по больше. Я предлагал мистеру Перроне, чтобы за меня писали ещё люди, но он сказал, что экспертиза может определить руку художника.
Я ем арбуз с хлебными булочками, пью кофе, разминаю кисть левой руки, она устаёт куда сильнее чем правая, надеюсь мистер Перроне скоро выкинет из головы, чтобы я писал левой рукой, если ему нужно корявое письмо, то я могу изобразить его и правой. В окно вижу жующую корову, они мне уже сегодня надоели за день на моей картине, теперь пришли и по настоящему.
Я живу в Париже на Монмартре, скоро моя выставка, по легенде я влез в долги, чтобы выставиться, на выставку никто не придёт, но нам это и нужно. За долги меня посадят в тюрьму, всего на два месяца, к счастью я и там буду хорошо питаться и смогу рисовать карандашом на бумаге, эти рисунки тоже будут стоить потом хороших денег. Иногда я думаю, не просчитается ли мистер Перрони. Он ввёл меня в среду богемы, они не обращают на меня внимания, но завтра я устрою скандал, оскорблю и обзову бездарями. Я передавал мистеру Перрони, что с моим характером мне тяжело устраивать скандалы. Но он ответил мне в записке очень сухо: у нас договор. Осталось три года до моей смерти.
Я опять в Париже, мистер Перрони устроил мне роман с известной балериной. Сейчас её звезда заходит, но всё равно она ещё популярна. Два раза мы ездили с ней в театр, в ложу, на нас смотрели удивляясь. Я пробовал по-настоящему поухаживать за ней, но она обдала меня таким высокомерным холодом, что я отшатнулся. Мистер Перрони дал мне прочитать мемуары, которые она потом напишет про наш короткий роман, чтобы я внёс свои пожелания для поправок. И я удивился, как такая гордая особа согласилась подписаться под таким безобразием. Там было написано, что я бил её и выгонял, но она снова приходила потому, что её влекло не преодолимым магнетизмом. Воспоминания назывались : Вспышка, короткая как мгновение. Её тянуло ко мне, она разглядела мою гениальную душу, которая при этом была помрачена годами унижения, мгновенно она полюбила меня и захотела спасти, только по этому она терпела такие унижения. Она хотела снабжать меня деньгами, но я прогнал её. Моё самолюбие, задетое этой гордячкой было удовлетворено, но при этом мне захотелось, задеть её ещё сильнее. Я сказал мистеру Перроне, что в жизни Алиса де Ламберье глупее, чем в воспоминаниях ( хотя откуда я мог знать о состоянии её ума? ) , и можно её поступки не объяснять такими умными психологическими мотивами. Иначе потом кто-то может догадаться, что это всё выдумка. На удивление, мистер Перроне прислушался к моим словам, потом уже ближе к смерти я перечитывал воспоминания Алисы и увидел, что её рассуждения притуплены.
Я слоняюсь по Парижу в драных лохмотьях пьяный или под кокаином, по утрам я накладываю на себя специальный грим, чтобы выглядеть ужасающе. К счастью это последний, самый трудный месяц. До этого у меня был целый год отдыха. Мистер Перроне придумал будто я бросил цивилизацию и уехал жить на остров с туземцами. Там я мог жить спокойно, ни перед кем не притворяясь, купаться в море и рисовать туземок. Спасибо мистеру Перроне, иначе я бы не выдержал этот последний месяц.
Я слоняюсь по Парижу и пытаюсь продавать свои рисунки за жалкие деньги или еду. Но мне все отказывают, наверное от того, что от меня плохо пахнет.
12 сентября, день моей смерти, точнее ночь, 12 сентября только наступило, 2 часа ночи. Я, мистер Перроне, фотограф и ещё два человека, мы укладываем мёртвое тело, его купил Мистер Перроне, это какой-то бродяга. Мы ждали тело, и из за этого я всё не мог умереть. Меня, как художника, мистер Перроне просит выбрать положение человека. Я предлагаю переставить кровать, положить меня так, будто я упал с неё, но одна нога почему-то осталась на кровати, рядом мы расставляем бутылки. Фотографу я рекомендую сделать снимок в 6 утра.
Гляжу на себя, стоя напротив, скрестив руки на груди. Чувствую что-то пафосное, театральное, что-то Наполеоновское, если бы я делал спектакль про себя, то в этом месте усилил бы музыку, наверное духовые, немного нервическое, диссонансное.
Мистер Перроне всё-таки гений, он не просчитался. Я на корабле, отплываю в Южную Америку с пересадкой в Лондоне. Читаю свой некролог на первой странице газеты. Здесь только маленькая колонка, но дальше 12 , 13 страница - целый разворот мне. И фотография. Фотограф молодец, дождался 6 ти утра. Моя биография, но не полностью. Мистер Перроне выложил ещё не все карты. Что-то я даже не знал, что он придумал. Негры играют факстрот, альбатросы выпрашивают еду у пассажиров. Придумал себе каламбур. Обычно : увидеть Париж и умереть, у меня: умереть и больше не видеть Парижа. Не остроумно, но сносно. К тому же, я ещё планирую увидеть Париж.
7 лет после моей смерти, я в Париже. Я иду в мой собственный музей, две мои картины попали в Лувр. Я уже сходил их посмотреть. Мистер Перроне оказался прав, всё-таки я испытывал, глядя на табличку со своим именем и названием картины, что это моя слава. Я встал на одну ступень с титанами.
Мой музей маленький, но уютный. Здесь конечно не всё, мистер Перроне потихоньку сбывает картины, большая часть у него. Вот первые мои картины, ещё до Перроне, а вот коровы из Кассиса, смотрю на них, как на старых друзей. Тихо пристаю к группе с экскурсоводом.
- Именно здесь в Кассисе Франциск Гилак начинает разрывать с классической школой и с импрессионистами и начинает выработку своего собственного стиля, неуклонно следуя тому зову, который покоряет его душу , и которому он будет верен до конца своей короткой, но великой жизни…
Идём дальше по залам, как здорово, они сделали один маленький зал в виде моей комнаты в гостинице, даже обои те же, тараканов только нет. В зале только одна моя картина, которая называется Одиночество. Группа едва помещается в комнату.
- Сейчас мы выключим свет, чтобы вы могли лучше представить атмосферу тоски и одиночества, в которой творил Франциск Гилак.
Свет выключается, загорается газовая горелка под ржавым чайником. Играет тихая музыка, картина мастерски подсвечена. Даже я, уже перезрелый циник начинаю что-то чувствовать.
Мы идём дальше, одна женщина остаётся, я оборачиваюсь, вижу, что она встаёт на колени перед картиной и плачет.
Зал посвященный Алисе де Ламберье.
- Алиса де Ламберье наш друг и частый гость. Их роман был короткий, но прекрасный и фантастический, как след пролетающей кометы. Подумайте только, красавица, светская львица, прима балерина и вдруг обращает внимание на нищего бродягу, непризнанного, отвергнутого и осмеянного художника. Она протягивает ему руку дружбы, она первооткрыватель этого гениального художника. Вот так друзья мои, мы можем увидеть гения только, когда нам укажут на него. Но сами гении порой способны опознавать друг друга по неведомым нам сигналам, как две звезды на огромном небосклоне.
Я вспоминаю, как Алиса позировала мне, она приходила, раздевалась, мы не говорили не слова друг другу, сидела два часа, одевалась и уходила. С годами моя неприязнь к ней ушла, я думаю о ней спокойно. К тому же я знаю, что её красота поблекла, вместе с её славой, и сейчас она больше цепляется за мою славу, лет через сто про неё будут вспоминать только, как про мою любовницу.
В моём последнем зале произошёл скандал. Мужчина с тросточкой, не из нашей группы грубо перебил экскурсовода.
- Какая всё это мерзость.
- Что вы хотите сказать?
- То, что вы восхищаетесь этой мазнёй. Это же типичный неудачник, которого вы возвели не пойми во что. Это же заурядность, человек не может ничего достичь в классической школе и рвёт со всеми канонами. Вы видели какой у него мазок в классических картинах, да он же недоучка. А эти предсмертные картины, это просто хлам, таких можно писать по десять за день. Иногда мне кажется, что Гилак писал левой рукой.
Экскурсовод не сбита с толка этой тирадой. Она отвечает тихо и печально.
- Чего я не вижу, того не существует . Правильно? Да, такое бывает. Но это уже философия, а не искусство.
Они смотрят друг на друга и какое-то время меряются взглядами. Мужчина видит в глазах экскурсовода бесконечное счастье, её глаза кажется зовут, пойдём со мной, оставь свою мрачность, мы будем бродить среди миров Франциска Гилока, среди прекрасных коров и голых женщин, наконец господин с тросточкой понимает, что ему не пронять эту женщину, он в гневе убегает.
- Когда-нибудь у вас откроются глаза, - говорит ему во след женщина экскурсовод.
Молодой человек, по-видимому студент, хочет что-то сказать убегающему господину, он стремится за ним и высказывается ему на бегу.
- Но разве искусство в технике, в правильном мазке? Разве мы не убьём таким отношением всё искусство. Неужели. Неужели вас не вдохновляет одержимость с которой шёл через все трудности Франциск?
- А , так это про одержимость.
Господин с тросточкой захохотал не спокойным смехом.
- Тогда да. Я готов восхищаться сумасшествием. Тогда и назовите это музей одержимости, только при чём здесь искусство?
- Да, но одержимость одержимости разница. Разве вы не восхищались никогда великими путешественниками, например Амундсеном? Разве это не подходящий пример великой одержимости?
- Амундсен, никогда не восхищался им. Тщеславный выскочка, которому повезло.
- Ну хорошо, а как вам поступок Гилока, когда он не принял огромные деньги от Алисы де Ламберье, когда находился на краю нищеты.
- Лучше бы она отдала эти деньги мне. Я бы нашёл куда их потратить.
Их разговор скатывается в пустословие, из него уходит нерв, я больше не иду за ними и не прислушиваюсь. Я направляюсь в гостиницу, хорошую, дорогую. По пути обдумываю предложение мистера Перроне. Он предложил мне повторить фокус, конечно, меня он уже не воскресит, но перевоплотить может, он подделает мне документы венгра, художника революционера и я проживу ещё одну жизнь. Будут отступления от классического жития, открытого мистером Перроне, но что-то будет по канону. Я люблю Париж. Зайду, скушаю булочку, что-то я проголодался.