Сережа, щуплый интеллигент-филолог, сидел на заднем сидении старого и пыльного автобуса, ехавшего из милионника в родную для Серёжи глухомань. В автобусе сильно воняло бензином, или солярой и ещё бог знает чем, о чем Сережа не знал, ибо гуманитарию необязательно вникать в классификацию горюче-смазочных материалов, если он и дальше собирается кататься на вонючих автобусах.
Сережа пытался сосредоточиться на своих мыслях, но постоянное мелкое дребезжание вторгалось в его сознание и не давало спокойно мыслить. А ещё эта полуржавая железяка время от времени испытывала конвульсии на рытвинах и кочках. Но не это так сильно раздражало Серегу и оскорбляло его художественное нутро. С монотонным скрежетом железа можно было как раз свыкнуться, как необходимым злом, в обмен на лица родителей и вид родного дома.
Было ещё нечто, что заставляло тихого интеллигента мысленно проклинать автобус и себя за то, что он вообще в него сел, а главное – ни о чем не подозревающего водителя. Нет, не подумайте ничего плохого о водителе! Водитель как раз был великий терпеливец и гуманист, и автобус вел он аккуратно. Но был у него один маленький изъян, вернее даже не изъян, а невинное но раздражающее хобби: водила очень любил слушать шансон.
И сейчас Сережа, морщась, слушал душевную историю о том, как лирический герой шансонного произведения делит камеру с блатными и мечтает о свободе, где каждый будет друг другу как минимум не враг, не то что здесь, где каждый ходит с заточкой:
«Эх свобода, эх свобода,
Век тебя мне не видаааать,
И ходит где-то там моя зазноооба,
Моего сыночка мааать!» –
надсадно пел с характерной хрипотцой мужской голос.
И Сережа с врождённой интеллигентской брезгливостью представлял себе урку с петушачьими повадками и вонючую душную камеру с бегающими по постельному белью вшами.
А в это время водитель Василий мечтал наяву. И там, в мечтах, на сцене чужой жизни, он был больше не Василий, папин сын, которому этот драндулет, а вместе с ним и нелюбимое дело, достались по наследству. Там, в своем собственном кино он был брутальным и благородным мускулистым Робином Гудом, попавшим за решетку по ложному обвинению местного (лорда) чинуша. И вот он, ладный, мускулистый и весь в красивых наколках с куполами на груди отбирает цигарки у зарвавшегося блатняка и раздает их нуждающимся.
И его уважают все, и даже надзиратели приглашают его иногда в свою коптерку угостить чем-нибудь покрепче чифиря, но Василий знает:
«Ты, начальник, мне не заливай,
Про теплую работу в медсанчасти,
Своих в обиду я не дам,
Я - зэк, но я принципиальный!»
«Твою ж мать!» – руганулся про себя интеллигентик на заднем сидении. Пошлый текст, помноженный на бездарное исполнение вызвали у него приступ эстетической тошноты. Может потому, что Серёжа был мнимым романтиком и не видел свет глазами настоящего ценителя асоциальной жизни. И пока Серёжа мысленно бился в эстетических конвульсиях, Василий на автомате крутил баранку, обмотанную старым растрескавшимся дерматином, и в его голове чередой проносились самые яркие в его жизни образы:
Тайга. Три человека стоят на возвышенности, смотрят вдаль, и среди них он, Василий, теперь – беглый зэк.
«Я свободу ни на что не променяю,
И лучше смерть от пули ментовской,
Чем жизнь в бараке за решеткой,
Ведь там погибнет парень молодой...»
Василий смотрит на бескрайние леса и полоску реки, уходящую за горизонт, и чувствует, как волосы прорастают сквозь лысину на его бритой голове. Но он в этот момент думает не о зудящей лысине и не искусанной комарами шее, и даже не о том, что заканчивается скупой запас еды на троих. Он думает о НЕЙ, своей зазнобе. Заждалась она его наверняка, истомилась, поди! А может, и не ждёт уже. А он все равно нарвет сирени и постучится в ее дверь.
Сережа на заднем сидении еле сдерживался чтобы не заорать. Шансон - настоящая пытка для любого неромантика, а если у человека ещё присутствует и образовательный балласт, то тут только зажать уши, поджать свой трусливый интеллигентский хвост и...терпеть. Вот Серёжа и терпел как мог.
А в это время в сердце Василия разыгрывалась настоящая драма:
«К тебе я шел с самого Магадана,
Питался лишь одной корой,
об одной тебе я думал непрестанно,
И вот ты стала су...й ментовской...»
Василий так разволновался, что даже не услышал, как бабуля с клетчатой сумкой попросила остановить автобус у подгнившего деревянного козырька сельской остановки.
Ему было не до бабули. Его любовь, его женщина, не дождалась его и вышла замуж за мента. И вот он, Василий, стоит на пороге ее дома с наломанными ветками сирени и видит как его родной сынок подбегает к чужому мужику и называет его «папой».
Кровь в глаза, нож, удар...
«Да, я сяду, сяду на пожизненный,
Но ты останешься со мной,
Ведь сын у нас, нам Богом посланный,
Связал навеки нас с тобой!»
Тут Серёжа не выдерживает и взрывается как перегретый филологический котел. А когда филологический котел взрывается, то в стороны как правило летят осколки обсценной лексики, или, выражаясь языком народных масс, трехэтажный мат.
«Водитель, е...твою мать, как меня уже ... твой ср...й шансон!!! Засунь его себе в задницу! Почему ты без разрешения пассажиров ...шь нам всем тут мозги своим вонючим шансоном?! Какого...?!»
Все пассажиры в ужасе притихли, а Василий втянул голову в плечи. Он был культурным и тихим человеком и не любил скандалистов. Он включил радио, нашел частоту «ретро ФМ», и в лицо Сережи мощным аудиопотоком ударил «Модерн Токинг».