Записки врача -1. Детство, обожжённое войной

               
   Мой отец, Федор Дмитриевич Покровский,    родился    в  деревне 
Репнинка  Фатежского  района  Курской  области. Меня  всегда  интересовало  происхождение  этой  редкой  и   красивой  фамилии.  Как удалось выяснить - это  фамилия  польской  знатной  шляхты,  представителям  которой  указом  русской  императрицы  были дарованы  земли  в  Орловской  губернии.    То,  что  семья  моего  отца «не  из  простых»,   мы  догадывались,  но  родители никогда об  этом  не  рассказывали,  говорили:  «вам  это  знать  не  надо».   Однажды,  когда  я уже  была  студенткой,  в  моем  родном  городе  Обоянь  на  улице  меня  остановил  мужчина  и  заговорил  со  мной  по-польски.  Язык  я  узнала,  так  как  почему-то  учила  его  по  учебникам  самостоятельно.   Я  растерялась  и  ничего  ему  не  ответила.   Мой  собеседник  гневно  спросил:  «Вы  что,  польский  язык  забыли?»    «Сумасшедший» - мелькнуло  у  меня  в  голове.  Я  повернулась  и  пошла  скорее  от  него. Позже сильно жалела об этом: надо было поговорить с незнакомцем, расспросить его… Отец отслужил  в  армии,  окончил  совпартшколу, вступил  в  партию, работал  обществоведом.  В  1930  году его назначили  директором  школы-девятилетки в г. Обоянь Курской  области,  на  базе  которой  затем  было  организовано  педучилище.
Как  познакомились  мои  родители,  я  не  знаю.  Знаю только, что отец  сразу  выделил  маму  среди  девушек  соседнего  села  Любимовка,  где она  жила.   «Аня,  иди,  твой  барчук  приехал,  ищет  тебя», -  говорили  подружки.  Родители  мамы  не  одобряли  выбор дочери,   так  как  хотели сосватать ее за  односельчанина.  Папа  был  для  них  чужаком.     Мама  отличалась  совершенной  красотой,  в  которой  было  что–то  греческое:  яркие  карие  глаза  «с  искоркой»,  классической  формы  нос, черные  волнистые  волосы,  бархатистая  смуглая  кожа,  стройная  фигура,  безупречные  зубы.   Она  хорошо  пела  и  играла  на  гитаре. Нас, детей, она  воспитывала  в  строгости.  У всех  были  четкие обязанности  по  дому. Мама никогда не  контролировала  приготовление  нами  уроков, хотя и была учительницей.  Говорила:  «Вы  учитесь  для  себя,  а  не  для  меня».  И  мы старались - учились  хорошо.  Она не  поощряла  жалобы  друг  на  друга, отвечала:  «Доказчику – первый  кнут!».   Никогда  не  повышала  голос,  тем  более,  не  била.  Просто  холодно  смотрела  на  провинившегося.  Но  посторонним   всегда  говорила: «У   меня замечательные  дети».               
В  июле  1941  мне  исполнилось  3  года,  а  мой  братик  Володя  только  родился.  Считается,  что  дети  ничего  не  помнят.  Возможно,  если  их  жизнь  ничто  не  омрачает.  Но  на  долю  моей  страны,  моей  семьи,  а  значит,  и  мою  выпали  такие  испытания,  которые  забыть  невозможно. Передо  мной  фотография  последнего  довоенного  выпуска  школы  села Рудавец, датированная 20  июня  1941  года.  Рядом с отцом, которого перед началом войны назначили директором этой школы, стоит молодая  красивая  учительница – моя мама.  Вокруг – радостные  выпускники.  Никто  тогда  не  знал,  что  через  сутки  на  страну  обрушится  страшная  война,  а  через    полгода не  станет  директора,  который  организовывал  эту  школу.
В  сохранившемся  дневнике  отца    есть  запись  от  4  января   1929   года: «Сегодня  смотрел   фильм   «Трипольская  трагедия».  Картина  рисует  жуткий   момент  из  времен  гражданской  войны (убийство   отряда  комсомольцев  под  Киевом   бандой  атамана  Терпило).  Картина  оставила  глубокое  впечатление.  Да,  были  герои!  Невольно  самому  хочется  быть  таким». Прошло 13  лет и папа повторил  подвиг  этих  героев.  13  января  1942  года  его по доносу полицая  расстреляют  фашисты. Возмездие, пусть и с опозданием, нашло предателя - суд   над  ним  состоялся  в  1955  году  в  Курске.   Когда война закончилась, на  станцию  стали  прибывать  эшелоны  с  солдатами  победителями. Их  встречал  и  осыпал  цветами  весь  город.  А  я  стояла  и  плакала,  ведь  среди  них  не  было  моего  папы…
Хорошо помню бомбежки,  подвал,  холод,  невыносимый  голод.  Но  мы,  даже  тогда,   часто  смеялись и  умели  радоваться  малому:  кусочку  черного  хлеба,  самодельной  кукле,  маминой  улыбке…   
   Зная,  что  немцы  грабят  мирных  жителей,  люди  старались  спрятать, то,  что  дорого  семье.  У  нас  это  были  старинные  книги:  их  закопали  в  палисаднике. В нашем доме постоянно  жили  немецкие  солдаты,  менялись  только  части.  Мама  категорически  запретила  нам,  детям,  даже  смотреть в их сторону, тем более что-нибудь у  них брать.  Мы  были  очень  голодные,  а  немцы  постоянно  жевали  шоколад.  И  дразнили:  «Киндер,  на!».  И  тут  же  прятали  за  спину.  Еду  в  котелках    они  приносили  из  своей  полевой  кухни.  Часто  это  была рисовая  каша,  политая  шоколадом.  Котелки  стояли  на  крылечке,  остывали.  Однажды  соседский  мальчик  не  выдержал  и  взял  один  из  них.  Расправа  была  короткой:  ребенка тут  же  убили,  сильно  ударив  головой  о  металлическую  перекладину.  Особенно  страшно  было  во  время  налетов  вражеской  авиации.  Мы  уже  по  звуку  знали,  какой  самолет  летит.  Мама  хватала  нас  в  охапку,  и  мы  бежали  прятаться  в  подвал.  И  не  зря.  Город  был  практически  разрушен,  чудом  уцелел  только  старинный  Троицкий  собор.
Недавно  я  получила  материалы  из  архива  военкомата  родного  города:  списки  мирных  жителей,   расстрелянных  и  повешенных  во  время  оккупации.  В этих списках могли  оказаться  и  мы.  Мама с  четырьмя малолетними   детьми    после  неудачной  попытки  эвакуироваться,  осталась  в  оккупированном  городе. Что  такое   жить  в  условиях  вражеской  оккупации?  Голод,  холод,    издевательства,   информационная  блокада,  страх   смерти  за  любое  неповиновение.   Оккупанты  не  щадили  ни    женщин,  ни   маленьких  детей.  Еще злее вели  себя полицаи.  Правда,  бывали и исключения:  один  из палицаев,  который  знал  маму,  предупредил  ее:  «Анна  Матвеевна,  сегодня  ночью  расстреляли  вашего  мужа. Вы и дети, как семья коммуниста, тоже подлежите расстрелу. Завтра за вами придут, постарайтесь спрятаться». 
Но куда прятаться, куда бежать? Кругом немецкие  посты,  патрули… К  тому  же  мы,  дети,  болели  корью,   лежали  с  высокой  температурой,  покрытые    сыпью.   С нами жила бабушка, заменившая  нам родную.  Себя  она  называла    Мария    Ивановна  Колоколова,  паспорта  у  нее  не  было.   Она,  бывшая  монахиня, появилась  в  семье  моих  родителей   еще  до  войны,   когда  закрывали  монастыри.   Какое  отношение  она    имела   к  моим  родителям  коммунистам-атеистам,    для меня так  и  осталось  загадкой. В  углу кухни  висела  старинная  икона  Николая  Угодника,  перед  которой постоянно  горела  лампадка.   Мама  пыталась с этим  бороться:  «Уберите  икону,  Мария  Ивановна,  ведь  ко  мне  ученики  ходят,  неудобно».  Всегда   терпеливая,  мудрая,  добрая бабушка, во  всем,  что  касалось  религии, была  непреклонна.   Мы очень   любили   бабушку  и  многим    обязаны  ей.    Именно она мудро  рассудила:  «Анна   Матвеевна, вас,   как  жену  Феди,  убьют  точно,  а   без   матери    детям  не  выжить.  Уходите,   спасайте    свою  жизнь  ради   них.  Даст Бог, детей   немцы  не  тронут,   они  боятся   инфекции».  Бабушка  оказалась  права.   За   нами,  действительно,   пришли.     Узнав,   что  мамы   нет,    разозлились,   хотели   забрать  нас,   но,  увидев  сыпь,  замахали  руками  и  ушли.  А мама  спаслась,  благодаря  добрым  и  отважным  людям, которые спрятали ее в  подвале дома,  стоявшего  на  окраине   города.       
 Вспоминается такой случай: в  комнату,  где  мы  ютились  вшестером (мама, бабушка, четверо детей) пришел  немец  в  штатском. Он не плохо говорил  по-русски, нам представился врачом, сделал  перевязку  раны  на  руке  у  сестры, полистал  книги  на  полках,  повертел  в  руках  любимую  чашку  мамы с белой чайкой:  подарок  отца…
Прошло какое-то время и он явился к нам снова. На сей раз во  всей  «красе»:  в  черной  эсэсовской  форме, с  характерной  эмблемой   на  фуражке и почему-то стал требовать, чтобы    мама   подарила  ему   «таз,  из  которого  пьют  чай». Тогда я не знала, что «тasse» по-немецки — чашка). 
    Сначала  мама   делала  вид,  что  не  понимает,  о  каком  тазе    идет  речь. Но, когда  эсэсовец, рассвирепев,  схватился  за   пистолет,   она,    побледнев,  сказала: «Берите,  что  хотите,  на  вашей  стороне  сила»…   
       В  этот  момент  появился  еще один фашист и что-то сердито прокричал маминому  мучителю.  Тот, на  ходу  пряча  оружие, гневно крикнул «Я еще вернусь!» и бросился бежать сломя голову…
Помню, как мама   без  сил  опустилась  на  землю,  ноги  ее  не держали.  Над  нею  причитала    бабушка:   «Что  же   вы   делаете,   Анна  Матвеевна,  ведь  он   мог  убить   вас  из-за  какой-то чашки. Да пусть  бы  подавился ей».   
      «Нет, -  ответила  мама. - Они   расстреляли    моего  Федю.  Эта  чашка - память  о  нем».
       Наступила  ночь,  мама  и  бабушка  не  ложились.   Им  было  очень  страшно, что эсэсовец вернется.   Вдруг  раздался  стук  в  дверь. «Открывать?» -  обреченно  спросила  бабушка.  «Открывайте,   Мария  Ивановна,  если они захотят - выбьют  дверь».      
   Бабушка  открыла.  На  пороге   стояли  наши  разведчики  в  белых   маскхалатах…
         На  другой  день  в   город   вошли    наши   части.  Но  до  победы  было  еще очень далеко.   Впереди    была    страшная   Курско-Орловская   битва.