Первая брачная ночь – это поразительное в человеческой жизни тонкое проявление полового взаимопонимания. А где тонко, там, как правило, всегда и рвётся, так как сфера целомудренных отношений полов ничто иное, как высочайшая, заложенная в людях самой природой степень бережного обладания телом друг друга. И в славянских народах первое таинство любви между юношами и девушками всегда было верным показателем будущих взаимных отношений в новой семье. Но несмотря на присущий славянам довольно-таки жёсткий и унижающий женщину домострой, тысячи поколений сумели всё же выработать и сохранить такой ритуал воссоединения душ и тел, который не разрушал грубой силой и страстью хрупкое и доверительное начало открытых к любви сердец, поэтому и родилась в народе пословица, где мужик – голова, а баба – шея!
Именно она, эта первая ночь, как лакмусовая бумажка и проверяет насколько будет дружным и прочным, содержательным и долговечным союз двоих. Она же и определяет в будущем кто и какую роль будет выполнять в этой новой молодой образовавшейся ячейке общества. И надо быть законченным циником, лжецом и гнусным лицемером, чтобы ради плотских и похотливо низменных побуждений, хладнокровно притворяясь, лгать в минуту наивысших откровений. Но, к сожалению, иногда так бывает, и тогда постельное, словно матерщина грубое телесное лишённое целомудрия насилие, превращает эту первую связь в семейной жизни из акта наивысших откровений в пошлое животное совокупление. И, в конце концов, наступает быстрый распад семьи и прочие неурядицы с обеих сторон.
Но в этот раз всё было совсем иначе. Обоих молодых людей страстно переполняли настоящие большие и полнокровные чувства, с которыми они едва-едва пока управлялись. А наступившая ночь, властно завладев отпущенным ею сроком, настойчиво подталкивала к решительным действиям этих смущённых, неопытных детей Адама и Евы, готовых уже не только по закону страны стать ближайшими в жизни родственниками. Боялись оба они обидеть ненароком друг друга случайно, навредить или разрушить что-то сугубо личное у каждого из них в душе и в сердце. Вот они, как могли и оттягивали это время интимных в семье откровений, как будто в этом было их спасение и разрешение возникшей проблемы. Есть, конечно, и в робком ничегонеделанье какой-то намёк на временное спасение, но вот такое затянувшееся спасение часто выливается потом в недоверие и страх, и в предвзятую ревность, а порою и ненависть между теми, кому так и не удалось познать всю прелесть и полновластную радость их первой брачной ночи.
Дело молодое требует своё, но для тех кто вырос не в семье, где родители оба спят в одной постели, это было чем-то непотребным. Посему среди социально необразованных воспитанников советских детдомов: мальчиков и девочек о запретной тайне чувственных интимных отношений между женщинами и мужчинами, ходили только пошлые и грубые уличные байки, которые ничего общего не имели с жизнью, но вырабатывали эти гадости у них в душе стойкое пренебрежение к любви и нежности, подавляя любую человеческую привязанность. И это ханжество в коммунистической системе воспитания обездоленных сирот было грубейшей ошибкой. В семье то маленький человечек видит и понимает, что скоро у мамы из её округлившегося животика дома появится его крохотный братик или же сестричка. И эта малая ребятишечка, ревнуя, но всё равно уже любила его своего родного и ещё неродившегося миленького грудничка. Со всей своей детской прямотой старший в семье ребёнок ещё до рождения считает эту кроху членом своей семьи. В этом и есть сила преемственности естества и достоинства родового гнездовья.
А в детдомах и интернатах воспитатели не позволяли себе рассказывать своим уже взрослеющим воспитанникам о привычном семейном симбиозе, тупо надеясь, что и так у этих оглоедов всё само собою в жизни образуется. И они, социальные отщепенцы всё же сами постепенно сумеют разобраться потом, как и откуда на свете появляются дети. Ведь только дома в семье все детки радостно воспринимают как положительный факт любви и согласия в доме, когда их мама с папой при них целуются. Но ничего подобного к вящему сожалению из этой важной жизненной школы ни Семён, ни Капитолинка ведать не ведали никогда. Он – один сынок и внучек, мальчонка без отца под крылом у мамы с бабушкой и в будущем детдомовец, не имел никакого опыта о прибавлении в семье, и она – приёмная дочь одинокого мужчины и будущая воспитанница интерната тоже не помнила, что такое папа с мамой в жизни ребёнка. Но слухом земля полнится. Оба они подспудно понимали, конечно, что целоваться – это одно, а вот переступить за запретную черту и раздеться друг пред другом душой и телом донага – это уже совсем, совсем другое. Ну и как им, став по закону мужем и женой, переступить через эту невидимую нравственную нить?
- Свадьба закончилась, и чё теперь делать дальше? – корёжил обоих супругов один и тот же мучительный вопрос, – и как им быть в этой непростой для них ситуации?
Обнажиться телом в первый раз в присутствии человека другого пола – это дело не самое непростое. Все люди с детства приучены скрывать свою наготу. А как же с душой примириться на этот счёт? Душа то ведь, как незаживающая рана, если хоть раз её взять и изнасиловать, то болеть и саднеть будет всегда и даже тогда, когда, казалось бы, вовсе нет повода для какого-либо беспокойства, но страдает эта неотъемлемая часть естества и духа человеческого, сопротивляясь греху, если стыд и честь ещё не утрачены. И этот привитый сиротской средой в обеих душах пошлый, ханжеский стыд, как что-то такое непристойное и грязное, из чего следовало в их сознании, что заголяться до первородства в присутствии противоположного пола непозволительно. Но именно это и предстояло преодолеть в себе пугливым и необразованным в социальном смысле любящим друг друга парню и девушке, что для природы, само собой, разумеется, было естественным.
- Пойдём, Сень. Пойдём, – взяла в свои руки инициативу решившаяся Капитолина, – устала я чтой-то, Сенечка. Спать уж пора, – повела она мужа, как привязанного телка на малую половину дома, туда, где ещё бабушка его раньше спала и отдыхала.
- Пойдём, – подчинился ей послушный бычок.
Погасив во всём доме свет, молодая жена зажгла в спальне новую, мягкую ночную лампадку подаренную Кузьмичом и, не спеша, разобрала супружескую постель, заботливо выстилая брачное ложе. Она в душе смутно, но всё же ещё надеялась, что ненасытный во дни оные целовальщик её сумеет таки как мужчина преодолеть в себе детскую робость, да и пойдёт, наконец то, в любовное наступление. Но она глубоко в нём наивная ошибалась. Он, её грозный моряк стоял понуро возле кровати в спальне, как глупый ослик и молчал, с тихим ужасом ожидая дальнейшего продолжения. Отчаянный по натуре Шишак впервые в жизни остался с женщиной наедине и не знал как к ней подступиться в этот момент, сам понимая, что нужно её хотя бы обнять, но боялся, что она его может неправильно понять.
Окончательно уяснив для себя, что от её флотского смельчака нет, да и вряд ли уже будет в этом слишком деликатном деле какой-либо прок, отважная партизанка решила про себя, что, видно, именно ей придётся всё самой начинать сначала. Помолчав немного, она трижды незаметно от мужа перекрестилась и подошла вплотную к нему, к застывшему на пороге личного счастья каменному истукану и медленно, не развязывая узел, стянула с его шеи нарядную удавку и бросила её на спинку занесённого в спальню стула. Потом всё так же, не говоря ни слова, сняла с него модный с накладными карманами пиджак и отправила его вслед за галстуком на то же место, затем так же, не проронив ни звука, расстегнула все пуговицы и содрала, как кожу с плеч его свадебную рубаху и швыранула её туда, где было уже и всё остальное. Привстав на цыпочки, наклонила бестолковый шарабан деревянного идола к себе и жадно поцеловала в пересохшие губы.
- Капитолинка! – прижал к себе милую долюшку обезумевший болван.
Но маленький пальчик отважной пуговки строго прижал его разохотившиеся уста,
пресекая дальнейшую попытку.
- Не сейчас, родной. Подожди маленько, – выдохнула Капа. Обнажённая мужская природная стать взволновала трепетное сердце пробудившейся женщины, – какой же ты у меня сильный да ладный, медведушко, – прижалась она к его волосатой груди щекой.
Великовозрастный дитяти обнял неуклюже ласкающуюся супругу, прижался всем телом к ней и поцеловал, как маленького ребёнка в голову, жадно вдыхая манящий запах её девичьей прически. Ощутив бедром упругую плоть мужа, Капитолинка решительно от него отстранилась и резко повернулась к нему спиной.
- Погоди! – утробно выдохнула она.
- Чё? – не врубился оглушённый тишиной акустик.
- Расстегни! – слабея в ногах, приказала зачинщица семейного стриптиза.
- Чё расстегнуть то, Капа? – опешил разом вислоухий тугодум.
- Пуговичку!
- Какую, Капочка, пуговку то?
- На платье, Сенечка, на платье, – начала немного раздражаться его половинка.
Слегка подрагивающие толстые пальцы мужика, неумело коснувшись хрупкой шеи возбуждённой супруги, попытались высвободить из узкой петельки маленькую, с бусинку пуговичку, но первая попытка не принесла успеха.
- Не могу, – стыдливо признался дамский угодник.
- Ну! – потребовала, серчая, возбуждённая стрекоза.
Провозившись с пуговицей неимоверно долго, растерянный телок всё ж сумел таки с заданием справиться и опустил безвольно дрожащие руки. Но тут произошло то, чего он больше всего боялся. Его любимая Капелька смело нагнулась в пояс перед ним и, ухватив крест-накрест руками подол своего нарядного платья и, медленно, выпрямившись, сняла с себя этот свадебный с розой уникальный шедевр одесского кутюрье.
- Розу то, Капулик, свою не помни, – напомнил ей смущённо о своём присутствии муженёк, так как перед ним ещё никто, никогда из женщин так откровенно не раздевался.
- Не помну, – развернулась грудью к нему его шалая куртизанка.
Матовая белизна её освещённых слабым светом ночного бра оголённых рук и плеч на фоне белой прилегающей к телу шёлковой комбинации возбудила дремлющего самца в матросе до нескрываемой им тряски, но вместо ожидаемой от него страстной агрессии, он будто к полу пеньком прирос.
- Капа! – только и смог он, пуская внутренние слюни, беспомощно обронить.
- Ну чё ж ты застыл то, Сеня? – улыбнулась сквозь силу домашняя стриптизерша, – ну же… Иди ко мне!
- Иду, – приблизился взмокший акустик к полураздетой даме.
- Ну! – дала она понять ему, дескать бери меня муженёк! Я вся твоя!
- Чё ну-то, Капочка? – не уловил её призыв лох последний.
- Брось моё платье, – последовал незамедлительный совет.
- Куда, Капитолинка?
- На стул, – теряя терпенье, выдохнула, озлясь, больничная сестра милосердия.
- Может, повесить его в шкаф? – взмолился, оттягивая дальнейшее продолжение с раздеванием, оробевший в конец Сёмка Раскатов.
- Ну повесь, – разрешила, расслабившись на мсинутку, матросская командирша.
Бережно водрузив дорогое сердцу платье жены на плечики, которые он сам же как раз перед свадьбой и сделал, и повесил его туда, куда предложил.
- Повесь тогда и свой костюм, – подсказала пажу своему его мадонна.
- Но брюки… – вытаращил глаза свои неухватистый морячок.
- Брюки сними и вместе с рубашкой, и галстуком повесь туда же, – подтвердила, не в силах сдержаться, взроптавшая шёпотом милейшая конопушка.
Провозившись с модными штанами заторможенный любитель девичьей ласки, как эхо выдохнул в тишину.
- Повесил, – доложил он робко своему командиру.
- Теперь сними, дурашка, и мою комбинашку! - последовал приказ.
- Чево? – не поняло одеревеневшее чудо.
- Комбинацию, говорю, мою сними с меня, Сеня. Пожалуйста, – отозвалось ему на вопрос.
И корабельный вахтенный ухватился дрожащими ручонками за шёлковую одежду своей возлюбленной, за тонкие её бретельки, как за корабельный линь при швартовке, ну и потянул, что ест силы их на себя и вверх, старательно сопя и страшно потея.
- Но, не так же грубо, – укорила неумеху за его неловкие действие храбрая зазноба, – порвёшь ведь вещь то, медведушко ты мой неуклюжий!
- А как? – сдался на милость жене её брачный Аника-воин.
- А вот так, – взяла она его за руки, нагнула к себе и всунула в потные и безвольные ладони его подол нательной комбинации, – теперь и тяни!
- Дык, куды её тянуть то? – чуть не плача, проканючил, заикаясь, личный у супруги подневольный раздевальщик.
- В стороны тяни, может, лопнет! – нервно рассмеялась его отважная девственница.
Ей самой то, не ахти как образованной в делах любовных девушке даже в голову не могло придти, что полуобнажённое женское тело способно вогнать её мужика в затяжной, бессознательный ступор. Не знала Капа, что в эту самую минуту в опустошённом мозгу у её засидевшегося в монашестве скромника зияла сплошная чёрная дыра, которая властно поглощала безо всякой отдачи всё, что могло бы связывать его, мужчину с его любимой и желанной женщиной, побуждая к активным интимным действиям. Но выросший в семье, в кругу у двух красивых, но одиноких женщин, отважный Сёмка с раннего детства впитал в себя почтительный трепет и подобострастное восприятие оных. Но когда он повзрослел, то он однажды вдруг сам для себя обнаружил, что красивые и привлекательные женщины в нём вызывают всепоглощающую плотскую страсть сравнимую с приступом вожделения.
И это порабощающее ум, душу и сердце его испепеляющее чувство было замешано одновременно на кротком, стыдливом и нравственном страхе, и на откровенной плотской похоти, которую он каждый раз подавлял в себе как непристойную агрессию. Поэтому он и был не в силах справиться с женской бельевой сорочкой, так что шёлковую комбинацию Капитолинке тоже пришлось снимать самой. Претендент на взаимную, жаркую любовь от решительных действий своей смаковницы слегка онемел и стыдливо отвернулся в другую сторону, а внутри у него уже всё клокотало раскалённой лавой уральского Везувия.
- Господи! – взмолилась его душа.
- Иди ко мне, – уловил морской слухач сзади приглушённый голос.
И тут произошло с ним то, что всегда происходило с ним на пляже, когда он ещё во Владике, так на местном жаргоне назывался город Владивосток, видел лежащих на пляже там женщин в открытых как на показ купальниках. И их оголённые спины, живот, руки и ноги вгоняли старшинскую душу в трудно описуемый восторг, когда всё натренированное тело его напрягалось и каменело. Круглые зрачки ошалевших глаз вдруг расширялись до размеров чайного блюдца и, чтобы как-то скрыть свою возникающую при этом страстную по своей силе почти звериную агрессивность, он с огромным усилием воли заставлял себя не смотреть на этих лежащих на берегу загоравших купальщиц. Он понимал, что они, эти женщины чьи-то чужие подруги и жёны и не доступны его безумному вожделению. А тут своя жена да ещё и зовёт к себе. И как быть ему, что делать, чтобы не свихнуться вдруг от происходящего разорванным в клочья разумом?
Откуда ему, таёжному истукану было знать каких ей, его интернатовской стрекозе немалых усилий стоило это выстраданное с болью приглашение к интимной близости. Ей и самой бедняжке хотелось скукожиться, прикрыться от стыда и смущения руками, но она нарочито, попирая конфузную неловкость ради любви, нагло выпятила свою маленькую и слегка набухшую грудь, укрытую под матерчатым и неудобным бюстгальтере. Но в драке неуступчивый Акула даже этот женский атрибут одежды одетым на женщине видел лишь один раз, да и то в ранней юности. И его, как осиновый лист на ветру затрясла внутренняя лихорадка, и в обезумевших глазах мгновенно потемнело, а едва различимое, освещённое ночным на стене прибитым им светильником место их супружеской ночёвки превратилась в опустошённый задраенный трюм, и не выбраться ему оттуда ни в жись, если этот в трюм кто-то сам, пожалев его, не откроет.
- Помоги мне, Сенюшка, – пропела темнота голосом любимой, взламывая наглухо задраенное чрево виртуального судна.
- Чё помочь-то, Капитолинка? – заныл, взроптав, корабельный арестант.
- Расстегни мне, милый, мой бюстгальтер, – ощутил он животом обнажённый верх спины свой желаемой Капельки.
- Я боюсь, – признался шёпотом дерзкий мореман.
- Тогда порви! – приказала ему жестоко возлюбленная.
- Больно же будет, Капик!
- Это ты капишь, – отчаявшись, вознегодовала будущая мама, – рви я тебе сказала!
И пять пуговиц дамского туалета сыпанули горохом по полу. Охнув от боли тихо в ночи, приказчица повернулась лицом к отставному старшине, и того заштормило. Засопел парень от увиденного и, задохнувшись, поплыл окончательно. Матово-белые, аккуратные грудки, будто малые церковные маковки и торчащие, острые соски хмельно манили к себе свей непорочной свежестью и красотой, призывали ласкать их любя и страстно. Выпучив глаза и разинув рот от изумления, будто окунь морской на сковороде гидроакустик Семён Раскатов обомлел и, как огромная океанская, разрезающая волну, плывущая махина, вдруг дёрнулся всем телом, осадив, избегая встречи с возникшим айсбергом, и замер, не касаясь увиденного им препятствия. Капитолинка даже в полумраке увидала охватившее мужика преображение, с которым он едва-едва управляется. Тогда села она на готовое к любви их супружеское ложе и как бы для удобства слегка подраздвинула ноги.
- Помоги мне, любимый, снять чулки, – без всякой надежды предложила, уставшая в конец, чистая дева, – или ты так и будешь попкой стоять, – пробился тихо сквозь тугую, как вселенская пустота глухоту её жаркий призыв к любви.
- Чё снять то, радость моя? – подал голос глухонемой.
- Чулки мои, Сеня. Чулки!
Пережив круговерть немыслимых метаморфоз, чулочных дел мастер тупо мотанул опухшей головой и рухнул камнем перед супругой на оба колена. Подполз к ней неловко, кондыбая хромым ишаком, и вцепился левой рукой в её тугую чулочную резинку повыше колен, подсунул под неё свои деревянные цепкие пальцы и потянул неуклюже, как кота за хвост злосчастную резинку на себя. Тонкая подвязка тут же и лопнула, больно щелкнув в ответ по пальцам самого ухажёра. А внутри у него уже кипел, готовый вырваться наружу огнедышащей лавой вулкан. Но боялся необкатанный в делах любовных простофиля, что его любимая увидит вдруг эту его, едва скрываемую страсть, и тогда…
- Не могу, – выдохнул он.
- Чево ты не можешь? – повысила голос Капитолинка.
- Снять чулки!
- Почему?
- Боюсь порвать твои чулки или ногу тебе поранить!
Но полуобнажённая пигалица продолжала сидеть в приглашающей позе и тихо, но закипая, терпеливо ждала.
- Должен же когда-то её неуклюжий медведушко научиться таки за своей любимой женщиной ухаживать, – надеясь, размышляла она. А то, что она женщина и ещё любимая, которая до безумия нравится родному и желанному ею мужчине и, что он, этот мужчин не в силах совладать с собой в данный момент, чтоб уж хоть как-то, но начать проявлять себя в желании с нею сблизиться, она с диким восторгом ощутила это именно сейчас, в полной мере осознав всё его неадекватное, но бережное к ней отношение, и тут же ещё немножко шире раздвинула ножки, – ну! – подтолкнула она голосом мужа, совращая его откровенно.
И капроновый чулок медленно, сбираясь в мягкое гофре, пополз-таки вниз, оголяя её женское бедро под неуверенным действием наэлектризованных рук Шишака. И второй чулок по мере обретённого опыта уже на полу оказался лежать немного быстрее первого.
- Иох! – вздохнула в голос дуэтом тишина в супружеской спальне.
И одурманенная тыковка, утонувшего в пучине собственных желаний, безвольного раба, ткнулась в щель между двух маняще раздвинутых ног подруги, и в нос ему шибанул резкий, но упоительно сладкий, притягательный запах возбуждённого женского лоно. Что может сравниться с полуобнажённой, к любви расположенной женщиной в глазах любого
мужчины – только сама, разумеется, но уже совсем обнажённая женщина.
- Капа! – взревел прощальным гудком потонувший пароход, и разверзлась под ним призывно пучина любви, поглотив всё его естество в себе без остатка.
Весь огроменный, окружающий их с Капитолинкой космический мир с мириадами звёзд разом сжался до размеров супружеской постели, а потом, уплотнившись всего лишь до одной и единственно желаемой звездочки, смяв совместно лёгкие преграды на пути их планетарных сближений. Ещё мгновение – и этот мир измявшихся двух сердец взорвался единым всплеском чувств и желаний, превращаясь в новую единую звезду под названием семья и закружил в сумасшедшем вихре ненасытной страсти жаркое сплетение двух, как в первородстве обнажённых тел в умопомрачительную карусель в первом их познании друг
друга в интимной сопричастности.
Утром, проснувшись, сама вальяжность тихо посмотрел на своего мирно спящего к нему спиной милого пупсика, совсем как дитя свернувшего ноги калачиком, и вспомнил в сладостном упоении их парящие с Капитолинкой тела и томную негу удовлетворённых от избытка разлитых чувств утомлённые души и рвущий сердца бешенный темп скачущего в ночи загнанного табуна – результат их ночных сопряжений.
- Какой же я был вчера глупый валенок, – укорил себя утративший девственность в прошедшую ночь электрик Раскатов за свою мужскую бездейственность, – и, нагнувшись, благодарно погладил спящую голышку по тёплому плечу.
А та, подсунув под голову сложенные ладошками руки, посапывала себе и чему-то загадочно улыбалась во сне. И снова, испытав трепетный прилив нежности к своей мирно дремлющей супруге, муж признательно погладил жену по распущенным волосам. В ответ она, не открывая глаз, доверительно откликнулась на его тихо проявленную ласку.
- Медведушко ты мой несмышлёный, – повернулась она к прирученному хищнику лицом и положила свою голову на его широкую грудь.
- Радость ты моя, – поцеловал свою половинку её счастливый соратник постельных баталий в прильнувшую к его груди Капитолинкину макушку.
- Просну-улся, – пошарила блуждающей рукой по его улыбающемуся лицу ночная блудница и, нащупав родные, пересохшие от желания губы, всем телом потянулась к ним.
- Капа! – откликнулся на призыв Семён.
- Косолапка ты мой, рысак необузданный, – жадно прошептала женщина.
И долгий, жаркий поцелуй окончательно скрепил печатью их ночную супружескую близость. Но тут женскую грудь обжёг холодный металлический кружочек.
- Се-ень, – осторожно взяла в руки медный кругляш милая мордашка, разглядывая его, будто старый медальон, что свисал с шеи у мужа на шёлковой верёвочке, – што это?
- Как-нибудь я потом тебе расскажу, – нежно пообещал ей тот, – только, Капочка, не сейчас. Хорошо?
- Хорошо, – согласилась с ним его прелестница, – а когда?
- Когда время придёт!
- А когда оно придёт твоё это время? – блеснули игриво лукавые глазки.
- Когда придёт, тогда и придёт, – коротко не поощрил дамский каприз Семён.
- Ну, Сёма, – капризно растелешилась под ним нагая красота.
В ответ постельный орденоносец сгрёб свою любимую стрекозу в охапку и стал, со всей страстью быстро покрывать всё её тело горячими поцелуями.
- У каждого времени – есть свой срок, а у срока его момент, – успевал он вставлять словцо между своими смачно призывными чмоканьями.
- Какой момент? – откликнулась телом на мужнину ласку его любопытная Варвара.
- Тот самый, – выдохнул неистовый ласкатель, и супруга охнула слегка, прикусив в порыве страсти припухшие губы.
Упоительный взлёт, и две души на седьмом небе от счастья. Парят, как птицы где-то там высоко, расправив крылья, томясь и наслаждаясь, погружённые в негу. Так они и стали, ублажая друг друга, жить да поживать сладко и гладко в любви и в тесном на всё по согласию взаимопонимании, надеясь на скорое в срок в семье прибавление. Сам же, глава дома, продолжал как и раньше по сменам ходить на работу, с каждым днём умножая свой почёт и уважение среди своих товарищей по работе у себя в бригаде и, как следствие, уже и у начальства. И его молодая жена, ставшая Раскатовой, так же привычно изо дня в день, без суеты соблюдала лад и порядок теперь и в стенах хирургического отделения, и в доме, где поселилась, не давая себе ни в чём и никаких поблажек. При этом оба супруга грызли настойчиво гранит наук, посещая по возможности десятый класс в единственной в городе школе рабочей молодёжи.
Доставшуюся по наследству от Бориса Ветаминовича двухкомнатную квартиру его приёмная дочь, покинула общагу, став хозяйкой оформила на себя и закрыла её до лучших времён, так как в доме у Сёмы она не была прописана, рассчитывая предоставить её потом кому-то из будущих своих детей. И всё, что было у старого профессора в его холостяцком скиту, было решено супругами оставить на месте, как и было при нём на память о добром человеке, удочерившем сироту, а ныне семейную женщину. Иногда хозяйка этой, в дар ей унаследованной жилплощади, время от времени навещала её, чтобы содержать там всё как положено в чистоте и порядке, а через год приходить ей туда совсем стало не обязательно, так как там с её же согласия в тайне от родителей со обеих сторон, начали встречаться уже серьёзно, женихаясь, их близкие друзья и свидетели на свадьбе: Вовка гармонист и Танька Вероника. Дело там по всем статьям у них близилось к свадьбе, которую годом позже они всё же справили в родительском доме у долговязой блондинки, оставшись там вместе с её стариками жить как будущие наследники всего по линии супруги.
Время шло, на дворе вперемежку со студёным ветром лил задиристый ноябрь, то и дело обещая, снежком побаловать округу. Всё было как обычно и в уральской природе, и на работе, и в счастливой молодой семье, да только вот однажды, где-то ближе к декабрю произошёл в жизни супругов Раскатовых непонятный, но памятный случай. Когда уже их медовая пора, сбавив обороты, после ужина улеглась милая парочка, как обычно, сразу же в постель и после долгих, жарких дебатов, отвалившись на спину, уставший докладчик на тему о продолжении рода в семье оставил свою трибуну в покое и тут же уснул. Нелёгкая как всегда смена в цеху и сладкий затяжной порыв возбуждённых тел дали знать о себе, и провальный сон быстро сморил уставшего работничка. Сколько он успел поспать, Семён не помнил, но проснулся он от того, что кто-то тонюсенько так и жалостливо поскуливает и царапается беззащитным кутёнком в его волосатую, мускулистую грудь.
- Ты никак плачешь, Капелька ты моя, – с трудом разлепил электрик сонные, будто свинцом налитые, неподъёмные веки, – чё происходит то?
- Ничего не происходит, – откликнулась, всхлипывая, просолённая его Конопушка, – спи, давай!
- Я так не могу, – заверил рёву смелый защитник.
- Чё ты не можешь? – отёрла глаза заплаканная молодайка.
- Спать не могу, когда ты слёзы проливаешь, – начал, ласково оглаживая, как дитя успокаивать любушку свою в полудрёме заспанный мужик, – мокро ведь ночевать то!
И та ещё больше разрыдалась в ответ не на шутку, обхватила крепко мужа за талию и подлезла под него, зашептав горячо сквозь слёзы ему на ухо.
- Люби меня, Сеня. Люби, родной – не выпускай из рук. Страшно мне!
- Да чё ж тебе страшно то, ягодка ты моя курносая, сладкая морошка?
И ягодка перестала мусолить слюни, размазывая по щекам кипучие слёзы, и так же внезапно, как и разрыдалась, вдруг успокоилась и рассказала своему сонному защитничку какое-то странное такое, на веру то как бы и неправдоподобное вовсе, сверхъестественное явление, которое с ней только что в избе якобы произошло.
- Когда ты, Сёмушка, уснул, – начала она с опаской, – я так же полежала, полежала одна в тишине и начала дремать, и вдруг слышу я, как в сенях кто-то тихо так, осторожно, чтобы не разбудить нас, хозяев, в дом вошёл, и за ним хлопнули слегка парадные двери то крылечка. А дверцы то эти я точно помню, что сама лично закрыла как всегда перед сном на щеколду, – робко, с ужасом в зарёванных глазах призналась своему медведю от страха очумевшая рассказчица.
- И чё, – не врубился в тему всё ещё вялый пленник Бога Морфея.
Дальше началось совсем невообразимое, во что поверить-то трудно, но и не верить тоже нельзя. Не станет же человек ни с того, ни с чего такое понапрасну придумывать.
- Лежу я, – продолжила напуганная пигалица, – и думаю, что дверь закрыта и зайти в дом никто к нам не сможет. Тогда почему двери то стукнули, пытаюсь уразуметь я, или же мне примерещилось это? Но тут слышу я, Сеня, как тихохонько так же снова хлопнула и вторая наша входная дверь уже в дом, и сразу разлилась вокруг нас с тобой такая густая и непроглядная темень, будто на кладбище. Жутко мне стало до невозможности, Сенечка. Гляжу я бедная твоя нагая как пред Богом грешная бабонька в немую пустоту и вижу, как приближается к нам с тобой, как по воздуху плывёт, медленно так и бесшумно какая-то с виду странная фигура похожая на женщину. И заходит она к нам в спальню прямёхонько, только шторы чуток холодком шелохнулись!
- Какая ещё женщина, Капа? – не воспринял всерьёз сказанное заводской работяга.
- Женщина эта сама по себе с виду была довольно стройная и высокая, – перешла в глухой шёпот суженая, – но одежда на ней болталась какая-то странная и потрёпанная или сильно истлевшая, как на восставшем покойнике. И голова её была белым лохмотьем, как остатком погребального платка покрыта, поверх поредевших, распущенных волос. И глаз вообще не видать. Пустые у неё глазницы то были. Тут то я и оробела, Сенюшка, кнопка твоя, – прижалась пугливо к мужу его половинка, – чую, похоже, подналожила я в штаны. Пошабуршала я у себя тама, промеж ног рукой, но сухо оказалось в постели то подо мной. А вошедшая то эта тётка смотрит на меня пристально пустующим взглядом, словно хочет разглядеть, что же это тут за птица такая рядом с тобой молча в кровати в обнимку лежит, развалясь, и полёживает!
- И чё? – сладко зевнул, не веря в сказки, разбуженный ночевальщик.
- Прижалась я тогда, Сеня, к тебе, к спящему мужу моему и защитнику, – смахнула снова слезу со щеки напуганная виденьем рассказчица, – обхватила я шею твою и молча в уме пытаюсь вспомнить молитву, что слышала ещё во время войны от подобравших меня бежавших от бомбёжек женщин, и не могу родимую спасительницу повторить. Путаются неразумные мыслишки мои, лезут в голову на раскоряк отдельными словами, но в целом у меня молитва никак не складывается. Нагое тело моё, ровно, спеленали жёстким и зябким как снег мертвенным саваном. Ни рукой, ни ногой я со страху шевельнуть не могу. Лежу одеревеневшая вся, а женщина эта подходит неслышно к нашей кровати и в ногах у тебя и садится, Сеня. Села она и смотрит пристально на нас с тобой, но я то, жена твоя чувствую кожей, что рассматривают нас с тобой, сонюшка ты мой родимый, как на рентгене, прямо насквозь так и пронзают, просвечивают, и – ни слова. А вокруг нас в доме темнота стоит и тяжёлая, мёртвая тишина по нему разлита. Не поверишь, Сёмушка, жуть да и только!
- Ты только, Капонька не плачь, – огладил супругу, прижав её к себе, терпеливый и заботливо-нежный полуночник.
- Не буду, – пообещала ему та.
- А дальше то чё? – подтолкнул он легонько к дальнейшему рассказу отошедшую в его объятиях от ужаса бедолагу.
- Насмотрелась на нас эта жуткая тётка, – взобралась на супруга с руками и ногами Капитолинка, – и встала с кровати, а я вдруг, как будто кто то мне торкнул в бок, подняла с подушки голову то свою, и сердце моё зашлось, заколотилось как бешеное, потому как я в этой женщине то узнала, медведушко ты мой, мамку твою. Это она, мать твоя покойная стоит и глядит на тебя, вспомнила я её по твоим фотографиям, и совсем душа моя в пятки ушла. Но я на это зрелище взираю деревянным болваном, а сама то думаю, чё же всё-таки это может значить то? И представь себе, Сенечка, я поняла, – судорожно вздрогнула всем телом его сказительница, – это же мамка твоя к нам сюда в дом приходила удостовериться в будущем собственного сынка, то бишь твоего, – как на пляжном песке возлегая на муже, уточнила его телесная нахлобучка, – ты хоть понимаешь, чево я говорю тебе, – растолкала начинающего дремать муженька, мало-помалу осмелев, набравшаяся страху бабонька.
- Может быть, – равнодушно зевнул сонный слушатель, – чё от вас женщин можно ещё ожидать. Сказки да небылицы – ваше любимое занятие, – и развернулся со спины на правый бок, сбросив с себя свою напуганную амазонку.
Уткнулась тогда к непроснувшемуся до конца мужу в плечо Капитолинка, смотрит одним глазом, в чернеющую пустоту неуютной спальни и думает.
- Всё. Конец, видать, мне пришёл. Не приняла, знать, меня мужнина мать к себе в невестки. Отвергла как неподходящую пару ему. Значит, ждать беды тебе, Капа, – горько сделала она скоропалительный вывод.
И вспомнила тютя, что посидела мать немного, в ногах у спящего сына, посидела и, наглядевшись всласть на него и не проронив ни слова, так же тихо, как и пришла, встала с постели и направилась обратно к себе восвояси. Оглянулась назад в остатний раз, глянув на свою родную, лежащую на кровати кровинушку, и покинула дом. Слышит напуганная столь странным визитом, притихшая стрекоза, как снова почти неслышно хлопнули, как и при входе, закрываясь, в начале дверь в избу, а за ней и в сенях дверная половинка, как бы с намёком негромко лязгнула кованой щеколдой металл о металл будто на прощание и тут же всё стихло, как и не было ничего. После этого то голого пупса и начало трясти да так, что вся она холодным потом покрылась. Дрожит сердешная, не в силах успокоиться.
Не может замёрзшая жужелица в кровати под одеялом согреться, колотит озноб её, бедную красавицу, потрясывает мелкая лихоманка, не может мужнина зазнобушка придти в себя. И тут словно прорвало её. Завыла она не своим, а мышиным голоском, убоясь его разбудить намаявшегося в цеху работничка. А самой невыносимо жутко до смерти, вот и начали пальцы сами собой скрестись в его грудь будто проситься, чтобы пустил он к себе под защитное крыло свою озябшую половинку. На том он и застал, проснувшись, в слезах писклявую свою невинность. На улице непроглядная ночь. В доме темно и огромные, как
зажжённые автомобильные фары, но полные влаги глаза не на шутку встревоженной бабы прожигали этот гнетущий мрак с немигающей надеждой и панической опаской.
- Чё случилось, слёзка моя, – улыбнулся засоня, – а слёзка его только молча в ответ покачала головой, – успокойся, – погладил дрёма её по голове, – тебе же это всё, милая ты моя, приснилось, – утешил напугавшуюся малявку бесстрашный старшина, повернувшись к ней спиной, засыпая.
- Хоть бы и приснилось,– всхлипнула конопушка, – страшно же, – и снова, ухватив за руку мужа, развернула его к себе лицом да и зашептала горячо и страстно, – люби меня, Сеня. Крепко люби. И никогда не выпускай из рук. Люби пока силы есть у тебя и будут!
И защитник расстаравшись, любил и терзал в истошных ласках всё своё желанное и податливое женское тело. Так и заснули оба, не разъединяя тел, в изнурительном сне, но с упоением потеряв ощущение времени. И опять, будто толкнули трудягу в бок. Открыл он тут же один свой глаз, но нет рядом с ним его знойной Клеопатры. Где и в какой книге он прочитал это странное имя, Сенька, конечно, не помнил, но точно знал, что это имя как-то связано с большой человеческой любовью и с трагическим концом.
- Может, во Владивостоке в драмтеатре, – торкнулась в голову дерзкая мыслишка, – смотрел он как-то там одну в постановке интересную пьесу под названием то ли Антон, то ли Антоний, но вот оттуда это нерусское или нет имя он знает, так и не вспомнил. Зато это точно там он видел, что ещё в далёкой древности от любви к какому-то военачальнику какая-то царица лишила себя жизни, – сел сонным торчком на кровати матёрый театрал, – неужели и его Капитолинка с испугу решилась на это, – враз обожгла сонный мозг глупая тревожная мысль.
Слез с койки постельный воитель. Огляделся при тусклом свете ночника. Пусто в спальне. Тишина в доме. Встал. Накинул у входа в избу, не спеша, на голое тело старый тулупчик и оглянулся, внимательно осмотрев неосвещённую кухню – и там никого. Тогда сунул босые ноги в катанки опорки полусонный поисковик и вышел в сени. И там – тоже пусто. Двинул дальше на крыльцо в поисках своей любимой пропажи и обнаружил в ночи закутавшуюся зябко в старую заячью изношенную бабушкину шубку, сидевшую на самой верхней ступеньке там уткнувшуюся сникшей головой себе в голые колени задумчивую в тишине ласточку-потерю.
- О! Первый снег, – удивился, появившись на крыльце, обряженный следопыт.
- Он самый, – грустно отозвалась, не поднимая головы бескрылая птаха.
- Поздновато для первого, но всё равно хорошо, – констатировал её муженёк.
- Чем хорошо то? – вздохнула заячья шуба.
- Чем больше снега, тем больше влаги останется в земле. Значит, и урожай будет в будущем году хороший, – простынешь ведь, так-то сидя, клуня моя, – пристроился к ней в ряд на ступеньку, успокоившись, благоверный.
Нахохлившаяся наседка приподняла взлохмаченную голову, поглядела пристально на него и обронила тихо в пустоту.
- Неспроста твоя мать приходила к нам нынче, Сеня. Ой, не спроста!
- Ну почему ты, Капа, так решила? – обнял её Семён.
- Просто так по земле покойники по ночам не шастают, – последовал робкий ответ, – не приняла она меня, видать, твоя мать в невестки. Ой, не приняла!
- Да ладно тебе, – обнял местами поеденный молью заячий кожушок заступник, – с чего ты взяла?
- Чует моё сердце, што чё-то будет, – обдала горячим дыханием мужикову грудь, к ней прижавшись голова в изношенной меховой телесной накидушке.
На улице стало подмораживать. В воздухе снова закружились пушистой добавкой запоздалые вестники зимы, увеличивая мягкий слой снежного покрывала.
- Пойдём ка в дом, родная моя, кумушка озябшая, – встал со ступенек уверенный в себе гроза врагов своего дома и надёжный защитник своей семьи, – пока я с тобой, никто тебя не посмеет обидеть, Капулечка ты моя ненаглядная, сладкая ягодка!
- А какая ягодка? – запрокинула голову Капитолинка.
- Морошка мороженная, – сделал ударение на слово мороженная лукавый филин, – но не могу без тебя жить, не поевши!
- Чё ты там говоришь насчёт того, что можешь без меня?
- Жить без тебя не смогу, – подал руку жене учтивый кавалер, – даже на том свете!
- Дурашка, – сказала, встав, вторая половинка его, окончательно освободившись от ночного кошмара.
Ходики на кухне мирно отстукивали, отмеряя точное время, и стрелки показывали под мерные тик-так, что в миру уже идёт седьмой час утра.
- Скоро на работу, – размял пальцы ног в опорках бродяга.
- Ты ложись. Поспи немного, – сказала мужу ранняя пташка, – а я камин пока для приготовления завтрака растоплю!
- Какой уж тут сон, – откликнулся хозяин дома, – я сам его растоплю!
- Ну растопи. А я чайник поставлю, – не снимая шубы, засуетилась хозяйка.
Ушло из сердца её ночное приключение, успокоилась её душа от осознания, что он, её желанный мужчина рядом с ней и никого и ничего не боится. А тот, сидя на корточках, любимый и любящий её супруг и истопник по совместительству кинул в топку камина со двора принесённых заранее несколько сухих полешек, поджёг бересту, подсунул снизу её под сухую стопку наколотых на растопку тонких лучин подожжённую бересту, и те живо занялись огнём – ярко-розовым костерком, слегка потрескивая разгоравшимся пламенем. Минута-другая, и в камине уже запылала, загудела живая стихия согревающего тепла.
- Хорошо, – довольный собой улыбнулся печник, – совсем как в детстве когда-то, – подумал он, радуясь разгорающемуся теплу.
В тёмной кухне по стенам забегали, заиграли, шарахаясь шаловливо, яркие сполохи разыгравшегося в камине костерка. Капитолинка, наполнив чайник, водрузила его поверх плиты, сняв пару чугунных кружков, и присела на корточки рядом с мужем. Обнажённые коленки обеих супругов приятно согревало тепло исходившее от бойко гудящего пламени из широко открытой каминной топки. Не знала она да и не догадывалась тогда зарёванная плакса, что понесла в эту самую ночь живительное семя родного мужа. Не ведал и тот, за суеверные байки приняв ночные россказни своей супруги, напуганной женщины во сне.
- Сегодня у нас собрание в цехе будет, – начал Семён из далека.
- Чё за собрание? – положила голову к мужу на плечо уральская Даная в шубке.
- Профсоюзное!
- И чё?
- Передовиков чествовать будут и нашего Кузьмича тоже. Так што нынче, сдаётся мне, прольётся щедро в городских «Бабьих слёзах» вино на угощение!
- Чё пить, што ли будете? – отстранилась ревнивица.
- Я думаю, – признался уважаемый на заводе трудяга, – Кузьмич то уж всяко будет обмывать свою награду!
- Какую ещё награду? – подняла настороженно брови удивлённая наседка.
- Орден, похоже, корячится ему, – улыбнулся, радея за своего наставника, Семён.
- Да што ты! – расплылась и меховая голышка.
- Так и есть – подтвердил сказанное супруг.
- Ну это дело святое у вас, у мужиков, награду обмыть, – только не пейте много, – на всякий случай предупредила Семёна жена.
- Я впереди работы гульбище не ставлю. Ты же знаешь, Капа, меня, – приобиделся с голым пузом облезлый тулуп.
- Да знаю я, знаю, – согласилась деловая колбаса.
- Ну зачем тогда и воздух зря сотрясать, – укорил её адвокат рабочей солидарности.
- Да так это я. По-бабски, к слову сказать, – извинилась доверительно втора часть в семье, – женщины, сам ведь знаешь, с пелёнок бабы. Они всё, что считают своим, никому просто так ни за што не отдадут. Особливо, если это касается ещё и мужчины!
- И я, выходит, тоже твой?
- А то чей же! – расползлась в сладкой улыбке, зардевшись, молодуха.
- Ну уж коли так, – хлопнул ворчунью по голой коленке истопник, – шла бы ты моя голозадая матрёна одеваться. Время семь часов утра. Опоздаешь ненароком на службу!
- А ты? – хохотнула, скидывая меховую накидку с плеч, хозяйка дома.
- И я успею, – двинул в спальню заводской трудяга, – нищему собраться – только подпоясаться!
- Ну и я вовремя буду, – поспешила за мужем вслед счастливая медработница, тихо сыпанув на выдохе весёлым горошком.
На том и кончились все их семейные страхи. Жизнь вернулась в привычную колею и пошла себе ни шатко ни валко своим чередом, но все большие и малые события в жизни, как бусины в чётках нанизываются по кругу на нитку судьбы одни за другими значимые и не очень, простые и сложные, в этом то, наверное, и заключается, собственно, само бытие. Будничные дни незаметно слагаются в недели, недели в месяцы, месяцы в годы, а годы – в века. Но у каждого человека своя пора и свой срок пребывания на этой планете по имени Земля. Иногда, правда, вклиниваются в суетную круговерть бытовых коллизий, как ясное солнышко по утру после ночных ненастий, изредка светлые праздники, и всё это вместе, к сожалению, и называется простым, говорящим об ограничении возможностей и желаний в
людях понятийным смыслом и словом колея или тропка.