Недавно мы купили пылесос.
Это событие в нашей семье не было замечено практически никак. Ну, купили и купили. Подумаешь… Это же не выигранные на международном аукционе личные трусы Уинстона Черчилля за девятьсот девяносто тысяч девятьсот девяноста девять фунтов стерлингов девяносто девять пенсов, в которых (в трусах) он читал фултонскую речь.
Кстати, напомню, что читал он ее, согласно легенде, с расстегнутой ширинкой, а когда ему тихонечко и тактично намекнули, что у вас, дескать, сэр, «в гастрономе сквознячок», он якобы гордо ответил: «Ничего страшного, товарищи, настоящий орел никогда не выпадет из своего родного гнезда…» Может, конечно, врут насчет сквозняка в орлином гнезде.
Но я делаю «камбэк» к пылесосной проблематике.
Диалог про пылесос у нас был коротким и, как всегда, бестолковым. Супруга:
- Слушай, у нас пылесос что-то барахлит. Еле-еле работает. Шумит, пыхтит, а толку чуть. Старый уже. Износился. На пенсию ему пора. На свалку истории.
Я:
- На меня намекаешь?
- Я серьезно.
- Надо починить.
- Да его чинить – один геморрой…
- Опять?..
- Я серьезно. Дешевле новый купить. Закажем на Озоне – и все.
В это время, как назло, в телеке зазвучала очередная идиотская реклама: «Озон-зон-зон!» Я запыхтел, как старый пылесос:
- Вот, обложили… Замуровали, демоны… Маликов этот… Терпеть его не могу. Глаза к вискам расползлись, как у мутанта. Голоса никакого. Трясет буклями своими немытыми, как бабуин нанайский…
- Да ладно тебе. Дима – хороший мальчик… «До за-втра!..»
- Мальчик… Он, считай, мне ровесник. Его уже обратно взад экзгумировать пора. А он все пламенного октябренка из себя корчит. Давай я тоже крашеные пейсы отпущу до подмышек и буду: тут-тут-тут, там-там-там… Тьфу!..
- Ладно, что ты взъелся на Диму? Дима, как может, деньги зарабатывает. Какой пылесос будем покупать?
- Да любой. Они все равно все китайские. Есть какой-то, я слышал… то ли на «укроп», то ли на «кинзу» то ли на «петрушку» похоже.
- Гинзу…
- Точно.
- Смотрим. Таааак… Есть приличный за пять тысяч.
- А дешевле нету?
- Дешевле – одноразовые…
- Опять ты…
Сын из соседней комнаты:
- Лучше бы вы мне многоразовый плэйстэйшн-5 купили…
Я, гневно:
- Он сорок тысяч стоит! Это ж пять пылесосов! А если одноразовых – то все восемь.
Сын недовольно хрюкнул:
- Булкины несчастные…
- Кто такие «булкины»?
- Это у Гоголя был такой старикашка-беспризорник с заплатками, на помойке веревки собирал…
- Плюшкин, а не Булкин.
- Ну, Плюшкин…
Супруга:
- Ладно, вы, круассаны заплатанные… Хватит. Пылесос заказываем?
- Заказываем.
Заказали. На следующий день утром очень толстый дядя в шортах, похожий на Уинстона Черчилля в трусах, принес пылесос. Ну, принес и принес. Ничего особенного.
Но тут я вдруг вспомнил эпизод из моего еще дошкольного детства.
Я вообще-то не какой-то там мальчик-мажор. Я родился в настоящей матерой коммуналке на Ленинском проспекте, недалеко от магазина «Лейпциг».
Мы всей семьей жили в двух смежных комнатах по восемь метров: бабушка, дедушка, мама, папа и я. Нашими соседями были Петровы: мама Петрова, папа Петров и семеро детей Петровых. Жили они в одной четырнадцатиметровой комнате.
Петровы были рабочие, настоящий пролетариат. Работяги. Труженики. Очень хорошие, добрые, хотя и (или: потому и) пьющие люди. Вдоль стен у них стояли двухэтажные самодельные нары. На подоконнике и на столе у подоконника рос зеленый лук в консервных банках.
Петровы постоянно заводили всякую живность, но не кошек и собак, а чтобы хоть чего-нибудь кушать. Чаще – кур. Иногда – кроликов.
У Петровых, в коммуналке на Ленинском проспекте, я впервые в жизни увидел петуха. Больше всего меня поразил его гребешок, огромный и алый, как только что сдувшийся воздушный шар. Петух все время дергал головой, и гребешок постоянно перекидывался справа налево и наоборот. Петуха вместе с гребешком Петровы съели где-то через месяц.
На пару дней появился индюк. Я его видел один раз мельком. Он мне напомнил растолстевшую Бабу Ягу из фильмов с Милляром.
Кроликов Петровы держали в клетках, сколоченных из помоечных досок. Я кроликов особо не разглядел. Помню что-то серо-грязное в ящиках и там же – бледно-красные грустные провинциальные огоньки, как далекие тормозные фары в осенней ночи. И шуршание, шуршание.
Почему Петровы держали живых кур и кроликов, а не покупали мясо в магазине, не совсем понятно. Вроде бы при заводе, где они работали, было какое-то животноводческое предприятие, и Петровы меняли животных и корм для них на всякую заводскую халтуру. Получалось многократно дешевле, чем в магазине. Оставалось на водку. Все вполне по-советски «конгруэнтно».
Но все-таки базовым белковым питанием для наших соседей были голуби. Они их отлавливали во дворах и варили из них бульон в огромной алюминиевой кастрюле. Бульон получался бежевый, а голубиное мясо – цвета голубого фарфора. Пахло все это старой ливерной колбасой. Всем бон апети.
Однажды вечером в нашу дверь раздался легкий тактичный стук. Папа открыл дверь. На пороге стоял Петров-старший. Он был в чистом коричневом пиджаке, надетом на майку «загар алкоголика», и в глаженых зеленых брюках со стрелкой. Брюки и пиджак – это был явный праздничный экстрим. К тому же Петров-старший был причесан и выбрит, как юный баклажан.
- Привет, Серега, - сказал отец.
- Здорово, Стас…
- Чего такой красивый? Наново жениться собрался?
- С моей Нюрахой наново не женисся. Пепеньку нахрен оторвет. Милости просим вас к нам. Всем взводом.
- А чего случилось-то?
Серега, дядя Сережа, подумал:
- Узнаете по мере развития событий ситуации…
- Захватить чего, в смысле?...
- Ни Боже мой! Обидите. Все в наличии присутствия.
Через десять минут вся наша семья была у Петровых. Откуда-то взялся второй стол, сдвинутый с первым. К ним были придвинуты ящики из-под кроликов. Все накрыто «скатертью» в виде старой, но тщательно выстиранной простыни в цветочек.
Разнокалиберные стулья и табуретки. За столом – Петровы в полном составе. Все дети, от шестнадцати до четырех, нарядные. Тетя Аня («Нюраха») накрашенная, вся в ультрамариновом нейлоне, с прической в стиле «Бабетта идет на войну».
На столе – жареный кролик, жареная курица, селедка, овощи. Голубятины, слава Богу, нет. Шпроты. Колбаса. Соленые огурцы в чешской сахарнице. Водка, квас.
Мы сели. Дядя Сережа:
- За наших дорогих соседей…
Выпили, закусили. Папа:
- Ну, давайте, рассказывайте, Петрики, что отмечаем…
- Сначала еще по одной. За хороших людей.
Хорошо, еще по одной… Петров-старший снял пиджак, почесал шею, потом ухо, выдержал паузу:
- А вот по третьей за партию и правительство, - Петров-старший ухмыльнулся, заговорщически перекрестился, – выпьем, и, как говорится, - по грибы…
Хорошо. Выпили за партию с правительством. Дядя Сережа еще немного помолчал, почесал складку на брюках, потом вторую:
- Вот такая, значит, ситуация. Погода вчера сутра была хорошая, идем мы с Нюрахой на завод… Правильно я, Нюрах, значит, рассказываю?
- Правильно, Сергунек, правильно…- энергично закачала тетя Аня бабеттой.
- И вот мы приходим на завод. Погода хорошая. Облачно с прояснениями. Осадков не ожидается. Подходим к проходной. Правильно?
- Правильно, правильно…
- Подхооодим, подхооодим… Подошли! – Петров-старший со всей силы шлепнул обеими ладонями по коленям. - Стоим. А там, как всегда, сидит эта наша… Перделка.
- Да что ж ты, Сергунек, при соседях выражаешься не по-культурному…
- А что тут?.. Она уже сорок лет, Перделка эта, и сидит на проходной.
- Ее зовут Антонина Ивановна Бычаева. Она ветеран труда. Она всю жизнь проработала на заводе. А последнее время сидит на вахте проходной. Дежурит по причине пенсии.
- Да я еще зеленым колобком был, от ремеслухи на заводе практикантил, а Перделка эта уже тогда там, как выпь в камышах, сидела. Сколько же ей лет-то? Сто?
- Это Ленину нашему великому в этом году сто. А Антонине Ивановне нашей Бычаевой поменее, чем Ленину будет… Лет на десять…
- Я и говорю, что сам Кащей Бессмертный нашей Перделки моложе…
- Дак это значит, выходит, Кащей моложе Ленина? Окстись.
- Не ренегадь, Нюраха! Ленин всех всегда будет наперед старше по калибру. Не мешай… Продолжаю трактат. Вот таким веселым образом… Погода, значит, замечательная. Дожди маловероятны… Мы с Нюрахой уже хотим пройти, и тут Перделка нам: стоять, Петровы! Громко так, визгливо, как Козловский. Я говорю: нам на работу надо, в цех. А она опять свое: Петровы, стоять! Вам, Петровы, не в цех, а сперва к профсоюзу на разбор. Я: зачем нам к профсоюзу? Не знаю, говорит, наверное, натворили что-нибудь по той ихней линии. Вот тебе на, вот тебе и поел волчок козлятинки! Ну, идем к профсоюзу. Там главный – Кильдымов Марат Умерыч. Мужик настоящий, джигит со стажем, суровый, хряков не ест, не пьет дури ни микрона. Смотрит на нас через очки. Как врач перед операцией, будто сейчас отчекрыжит чего тебе дорогое. Страшно? – спрашивает. Я: пока не знаем. Умерыч: на всякий случай, Петровы, бояться всегда надо. Но вы, Петровы, не бойтесь. Было у нас профсоюзное совещание, и принято было решение в честь столетней годовщины со дня рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина наградить вашу трудовую многодетную семью Петровых ценным подарком в виде пылесоса «Ракета» и безвозмездной премией в объеме ста рублей. Довольны, Петровы? Мы: довольны, было б что пылесосить. Он: ну, что пылесосить, если надо, найдете. Будете, если что, сами себя с перепою пылесосить. Вот такое, как говорится, стечение ситуаций. Поздравляем вас, Петровы, и желаем вам железного коммунистического здоровья.
Петров-старший встал из-за стола, залез, кряхтя, под нары и выкатил оттуда пылесос:
- Нравится?
Мы все хором:
- Нравится!
- А у вас-то есть пылесос?
- Есть.
- Какой?
- «Ветерок».
- Ну, это не пылесос, это шшотка электрическая. Ей только рейтузы причесывать. А вот наша «Ракета» - это да! Гагаринская дочка. Ей можно легко Луну засосать. И в империалистов проклятых выплюнуть.
Действительно: красивый пылесос. Красный. И мощный. Сосет все, включая чугунные сковородки. Это тебе не Гинзу.
Все выпили за пылесос, потом за Петровых, потом еще за разное. Квасу я в тот вечер, помню, упился до радужных пузырей в носу.
Дальнейшей судьбы Петровской «Ракеты» я не знаю, потому что через несколько месяцев мы съехали с коммуналки на Ленинском проспекте. И дальнейшей судьбы Петровых я тоже не знаю. Но ощущение праздника, а особенно его ожидания, а еще особеннее, что все в жизни, любая мелочь, может быть праздником, осталось на всю жизнь.