А. С. Хомяков - богослов, философ и поэт

Врач, механик и геолог,
Поэт, философ и теолог.
Общины русский публицист,
Он мудр, как змий, как голубь чист.
Д. Н. Свербеев

                Алексей Степанович Хомяков – наиболее яркая и центральная фигура в истории славянофильства, сподвижник Ивана Киреевского и один из основоположников славянофильства, он – чрезвычайно цельный и оригинальный человек с сильным характером, многогранными дарованиями  и разносторонними интересами – храбрый кавалергард и остроумный публицист, талантливый  поэт и драматург, председатель Общества любителей российской словесности и находчивый  изобретатель, создавший сельскохозяйственную машину – сеялку, получив патент из Англии, он не только механик, но и врач, лечивший своих крестьян от холеры, рачительный помещик, с увлечением занимавшийся хозяйством, любитель собак и лошадей, заядлый охотник, признававшийся, что «охота за зайцами» вытесняла у него «охоту за рифмами» и исцеляла его душу от тоски, он – образованный человек с огромной эрудицией в самых различных областях знаний, ученый филолог, знавший восемь языков и переводивший послания апостола Павла, изучавший как творения святых отцов Церкви, учения древних мудрецов и философов, так и произведения новейших мыслителей своего времени – Гегеля, Шеллинга и Якоби, он – оригинальный русский богослов, занимавшийся проблемами экклесиологии – сложного и таинственного учения о Церкви, столь значимого для каждого христианина, ибо «вне Церкви нет спасения», наконец, он – выдающийся русский религиозный философ, пытавшийся постичь драму всемирной истории, миссию России и своеобразие русского национального характера, а его имя по праву навсегда вошло в плеяду имен «золотого века» русской культуры. Выдающийся русский историк К.Н. Бестужев-Рюмин по широте умственного кругозора и разнообразию дарований ставил А.С. Хомякова в один ряд с Ломоносовым и Пушкиным и с горечью восклицал: «Стыд и срам Русской земле, что до сих пор в Москве Собачья площадь, где жил Хомяков, не зовется Хомяковской и не стоит на ней его статуи… Хомяков! да у нас в умственной сфере равных с ним только Ломоносов и Пушкин!». По широте умственных интересов Хомяков – «энциклопедическая» и «универсальная» натура, он – историк и философ, знаток как древних, так и современных ему религиозных и философских учений, первый светский богослов в России, прославившийся своими брошюрами, выходившими под названием «Несколько слов Православного Христианина о западных вероисповеданиях», он – социолог и правовед, в глухое и мрачное время николаевской России писавший публицистические статьи и разрабатывающий проект отмены крепостничества – «мерзости рабства законного», ратующий за освобождение крестьян, он – полиглот и лингвист, успешно занимавшийся филологией и инженер-изобретатель, медик, занимавшийся лечением крестьян от холеры, литературный, музыкальный и художественный критик, дававший эстетические оценки произведениям С.Т. Аксакова, оперы М.И. Глинки «Жизнь за Царя», картины А.А. Иванова «Явление Христа народу», он – лирический поэт и автор художественно-исторической драмы «Ермак», которую памятным вечером 13 октября 1826 года он прочел в Москве в доме Веневитиновых – в кругу своих близких друзей, московских «любомудров», и в присутствии самого АС. Пушкина, находящегося в зените своей славы и накануне читавшего свою трагедию «Борис Годунов». Каждая личность – это всегда до конца неизъяснимая тайна, а личность А.С. Хомякова поражает многогранностью и незаурядностью, вызывая самые разноречивые оценки как современников, так и потомков – от панегирика до полного неприятия, ведь если славянофил и публицист Юрий Самарин был искренне убежден, что Хомякова следует считать «учителем Церкви», а западник, «революционный демократ» и блестящий мемуарист Александр Герцен находил в нем необыкновенно талантливого человека с великолепной памятью и огромной эрудицией, то историк С.М. Соловьев в своих  «самодовольнозлобных» «Записках», как их метко охарактеризовал протоиерей Георгий Флоровский, иронично и пренебрежительно называл Хомякова «самоучкой» и «дилетантом», а литературный критик и поборник реализма Белинский иронично окрестил Хомякова «умным Хлестаковым» и в наше время с «неистовым Виссарионом» согласился религиозный мыслитель Гаврюшин, считавший, что хлестаковской тирадой звучит намерение Хомякова поразить немецких профессоров памятником древней славянской письменности так, что они «попадают в обморок», а утверждение Хомякова о том, что во Франции «никогда не было ни языка, ни народа, ни истинной жизни» – это яркий образец «смешной хомяковщины», над которой иронизировал А. И. Тургенев. Церковный историк и протоиерей Александр Горский, по поручению митрополита Филарета Московского написавший критический разбор славянофильского учения Хомякова о Церкви, отмечал, что Хомяков весьма обширно и добросовестно изучал Священное Писание и святоотеческую литературу, но в его богословских статьях весьма редко приводятся строки из Слова Божиего и слова святых отцов Церкви, зачастую его ум увлекался философскими рассуждениями и мысль его, сильная в полемике с католичеством и протестантизмом, все-таки отступает от апостольской веры и догматического учения Церкви, порой истолковывая Библию, так как вздумается, а не в согласии с церковным Преданием, но при этом Горский пояснял, что Хомяков не хотел «быть провозвестником какой-нибудь философской теория под личиною христианства. Это не высказывается ни в опубликованных им статьях, ни в письмах интимных, по смерти его изданных, хотя, конечно, по выбору. В его любомудрии богословском всего яснее сказывается одно чувство – свободы. Ему ни власть, ни закон, ни символ – ничто не препятствуй. Любовию, свободно он хочет покоряться Евангелию, но и в этой покорности он не перестает себя чувствовать и считать свободным». Русский историк М. Погодин сравнивал А.С. Хомякова с итальянским мыслителем Джованни Пико делла Мирандолой и, приводя восторженную характеристику Хомякова, проникнутую живым и непосредственным восприятием его личности, утверждал, что Хомяков обладал энциклопедическими знаниями и мог вести диспуты de omni re cibili – обо всех вещах, доступных познанию: «Хомяков!  Что это была за натура, даровитая, любезная, своеобразная! Какой ум всеобъемлющий, какая живость, обилие в мыслях, которых у него в голове заключался, кажется, источник неиссякаемый, бивший ключом при всяком случае направо и налево! Сколько сведений самых разнородных, соединенных с необыкновенным даром слова, текшего из уст его живым потоком! Чего он не знал? И только слушая Хомякова, можно было верить баснословному преданию о Пике Мирандольском, предлагавшем прения de omni re scibile. Друг без друга они необъяснимы... Не было науки, в которой Хомяков не имел бы обширнейших познаний, которой не видел бы пределов, о которой не мог бы вести продолжительного разговора со специалистом или задать ему важных вопросов. Кажется, ему оставалось только объяснить некоторые недоразумения, пополнить несколько пробелов... И в то же время Хомяков писал проекты об освобождении крестьян за много лет до состоявшихся рескриптов, предлагал планы земских банков или по поводу газетных известий, на ту пору полученных, распределял границы американских республик, указывал дорогу судам, искавшим Франклина, анализировал до малейшей подробности сражения Наполеоновы, читал наизусть по целым страницам из Шекспира, Гете или Байрона, излагает учение Эдды и буддийскую космогонию... И в то же время Хомяков изобретает какую-то машину с сугубым давлением, которую посылает на английскую всемирную выставку и берет привилегию; сочиняет какое-то ружье, которое хватает дальше всех, предлагает новые способы винокурения и сахароварения, лечит гомеопатией все болезни на несколько верст в окружности, скачет по полям с борзыми собаками зимней порошею за зайцами и описывает все достоинства и недостатки собак и лошадей как самый опытный охотник, получает первый приз в обществе стреляния в цель, а ввечеру является к вам с сочиненными им тогда же анекдотами о каком-то диком прелате, пойманном в костромских лесах, о ревности какого-то пермского исправника в распространении христианской веры, за которое он был представлен к святому Владимиру, но не мог получить его потому, что оказался мусульманином». Хомяков был необыкновенно многосторонней и одаренной натурой с проблесками гениальности, он поражал современников энциклопедической эрудицией и блеском своей мысли, необыкновенной находчивостью в спорах, из которых он почти всегда выходил победителем, и как справедливо подметил С.А. Левицкий, «он умел не только «мыслить вслух», но и зажигать огонь мысли в других». «Как-то само собою утвердилась, еще при жизни Хомякова, общая оценка его личности как «гениальной». Но в чем проявилась эта «гениальность»?» – задавался вопросом В.А. Кошелев.
                По складу своего мышления А.С. Хомяков был подлинным русским философом и оригинальным православным богословом, он обладал необыкновенной памятью и был первоклассным диалектиком, находчивым в философско-диалектических схватках, он обладал цельной натурой, глубокой религиозной верой и огромной тягой к знаниям – в области искусства, истории, естествознания, философии и богословия, но в самой цельности и многогранности его личности было нечто исконно русское и хаотичное, что плачевно сказалось на его литературном наследии. Для того, чтобы понять глубокую религиозность Хомякова и его верность Православию, духовную цельность его духа и пылкость характера, его находчивость, остроту наблюдательности и остроумие достаточно вспомнить эпизод из дней его юности, когда он обучался латинскому языку у одного аббата, переводящего на русский язык папскую буллу. Заметив в булле римского понтифика досадную опечатку, Хомяков иронично спросил аббата, как он может веровать в непогрешимость папы римского, когда тот делает ошибки в орфографии. По воспоминаниям дочери А.С. Хомякова страсть к состязаниям – важнейшая черта личности Алексея Степановича, ведь он «любил всякое состязание словесное, умственное или физическое; он любил и диалектику, споры и с друзьями, и с знакомыми, и с раскольниками на святой (в Кремле), любил и охоту с борзыми, как природное состязание, любил скачки и верховую езду, игру на биллиарде, в шахматы и с деревенскими соседями в карты в длинные осенние вечера, и фехтование, и стрельбу в цель». На азартность и любовь к спорам и состязаниям Хомякова обращает внимание и профессор Н.К.  Гаврюшин: «Азарт втягивал его и в боевые действия. Однажды Хомяков пошел в кавалерийскую атаку просто потому, что побился о заклад с товарищем. В состоянии такого же азарта взялся он соперничать с Пушкиным в драматическом жанре – поехал в Петербург читать своего «Димитрия Самозванца» в присутствии автора «Бориса Годунова». И этот же самый азарт уводил его в предприятия заведомо бесплодные, попусту поглотившие у него много сил и времени…». Для самого Хомякова литература не была главным делом жизни, а наиболее ценным он считал не свои литературные труды, а живые споры и беседы, о чем говорил А.И. Кошелеву: «Изустное слово плодотворнее писанного: оно живит слушающего и еще более говорящего; чувствую, что в разговоре с людьми я и умнее, и сильнее, чем за столом и с пером в руках. Слова произнесенные и слышанные коренистее слов писанных и читанных». По свидетельству Кошелева, многие упрекали Хомякова «в любви к софизмам и спорам», и сам он признавался, что видит в философских и публицистических спорах, равно как и в богословских диспутах «метод» воздействия на публику –  «необходимо ошеломлять людей и молотом пробивать кору их умственного бездействия и безмыслия». В умственном и душевном складе Хомякова была сократическая черта – подобно афинскому мудрецу Сократу, он был прирожденным диалектиком и его мысль блестяще развивалась в живом разговоре – сверкала как молния, он виртуозно оперировал доводами и фактами, как искусный дуэлянт владеет шпагой. В философских дискуссиях Хомяков любил острить и иронизировать, в нем было неистощимое остроумие, но совершенно не было скепсиса, разъедающего душу – он никогда не сомневался в Боге и догматах Церкви, а вера его держалась искренностью сердца, напряжением воли и разума, но порой он производил на окружающих, не знавших его, впечатление «вечно смеющегося человека». Размышляя о сложном и глубоком, малоисследованном явлении смеха Хомякова, философ Николай Бердяев выскажет мысль, что это был смех, прикрывающий интимное и священное, это самодисциплина духа и его бронирование, это проявление остроты ума Хомякова. Современный исследователь Вячеслав Кошелев обратил внимание на то, что даже в драматической и лирической поэзии А.С. Хомякова возникает атмосфера спора, диалога и разговора, а «его зрелые стихи – это непременный спор: «о старом и новом», о «полководца хладном прахе», о «гниющем Западе» и «дремлющем Востоке», о библейском Навуходоносоре и облике современной России. И – непременные призывы: «Не призирай клинка стального…», «Не верь, не слушай, не гордись!..», «Вставайте! Оковы распались!..», «Рази мечом – то Божий меч!». Та стихия «спора», которая, по отзывам современников, была естественном для Хомякова, отложилась и в его лирике». В статье «Меж камней и терний» Борис Романов так описывал жизнь Хомякова: «Бесконечные споры с противниками и единомышленниками, работа нал полемическими, философскими и богословскими статьями, над обширным историософским сочинением «Семирамида», председательство в Обществе любителей российской словесности», разнообразные заботы отца большого семейства и владельца обширных имений – всем этим была наполнена его жизнь, неспокойная и деятельная». Духовный стержень миросозерцания и жизни А.С. Хомякова – это его живая и глубокая религиозность, жизнь в Церкви; он был начитан в святоотеческой литературе и под влиянием творений святых отцов Церкви складывались его богословские взгляды. Не только философские раздумья и богословские трактаты, но и поэзия Хомякова насквозь проникнута библейскими мотивами и тональностью книг Библии – особенно Псалтыря и Евангелия, отсюда – многие стихи Хомякова приобретают черты проповедей, отсылающих нас к заповедям, это – хомяковские и воззвания призывы в стихах, обращенных как к целым народам, так и к отдельным людям. Как великолепно стихотворение Хомякова «В альбом сестре», обрисовывающее образ истинной христианской души с ее возвышенными порывами и устремлениями, умиротворяющими все волнения и страсти, возвышающимися над всеми печалями и бедами скоротечного земного существования:

Не грустью, нет, но нежной думой
Твои наполнены глаза,
И не печали след угрюмой–
На них жемчужная слеза.
Когда с душою умиленной
Ты к небу взор возводишь свой,
Не за себя мольбы смиренной
Ты тихо шепчешь звук святой;
Но светлыми полна мечтами,
Паришь ты мыслью над звездами,
Огнем пылаешь неземным
И на печали, на желанья
Глядишь, как юный Серафим,–
Бессмертный, полный состраданья,
Но чуждый бедствиям земным.

                В своих мемуарах «Былое и думы», А.И. Герцен – идейный противник всех славянофилов, писал, что Хомяков страстно любил философские диспуты и проспорил всю жизнь – как средневековый рыцарь он спал вооруженный, всегда готовый отразить натиск оппонента и защитить свои убеждения, обладая рыцарскими чертами личности – храбростью и благородством, а в то же время умом сильного диалектика и темпераментом бойца: «Ильей Муромцем, разившим всех, со стороны православия и славянизма, был Алексей Степанович Хомяков… Ум сильный, подвижной, богатый средствами и неразборчивый на них, богатый памятью и быстрым соображением, он горячо и неутомимо проспорил всю свою жизнь. Боец без устали и отдыха, он бил и колол, нападал и преследовал, осыпал остротами и цитатами.  Хомяков был действительно опасный противник; закалившийся старый бретер диалектики, он пользовался малейшим рассеянием, малейшей уступкой. Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие Богородицу, спал вооруженный. Во всякое время дня и ночи он был готов на запутаннейший спор и употреблял для торжества своего славянского воззрения все на свете – от казуистики византийских богословов до тонкостей изворотливого легиста... Хомяков знал очень хорошо свою силу и играл ею; забрасывал словами, запугивал ученостью, надо всем издевался, заставляя человека смеяться над собственными верованиями и убеждениями, оставляя его в сомнении, есть ли у него у самого что-нибудь заветное... в несколько восточных чертах его выражалось что-то затаенное и какое-то азиатское простодушное лукавство вместе с русским себе на уме… Многие – и некогда я сам – думали, что Хомяков спорил из артистической потребности спорить, что глубоких убеждений у него не было, и в этом были виноваты его манера, его вечный смех и поверхностность тех, которые его судили. Я не думаю, чтоб кто-нибудь из славян сделал больше для распространения их воззрения, чем Хомяков». В ярком литературном портрете указан главный стержень личности  миросозерцания, жизни и творчества А.С. Хомякова – его религиозная православная вера и рыцарское отношение к Церкви, но вместе с тем, Н.А. Бердяев уточнял, что высказав столь блестящую характеристику Хомякова, Герцен не мог понять основоположника славянофильства – он не мог понять тайну веры Хомякова, давая лишь внешнее описание его личности, но не проникая в самую суть: «Герцен так же не понимал Хомякова, как не понимал Чаадаева и Печерина; то был неведомый ему мир. Он был поражен необыкновенными дарованиями Хомякова, воспринимал его как непобедимого спорщика и диалектика, но сущность Хомякова была для него так же закрыта, как и сущность всех людей религиозного духа. Поэтому Герцен заподазривает искренность Хомякова, глубину его убеждений, как это всегда любят делать неверующие относительно верующих. Из Чаадаева Герцен сделал либерала, из Хомякова – диалектика, прикрывавшего спорами внутреннюю пустоту. Но Герцен не может быть компетентным свидетелем и оценщиком религиозной полосы русской жизни и мысли». Основная черта миросозерцания и личности Хомякова заключалась в том, что он был православный христианин – он жил как веровал и думал, ведь его убеждения не расходились с жизнью – он жил Церковью, а его вера была чуткой и зоркой, ибо пламенно любя Россию и славянство, он понимал, что вне Церкви ни Россия, ни славянство не смогут обрести полноценной жизни и культуры, ибо если Православие – величайшая святыня России, то Россия призвана быть Ковчегом Православия. Глубокая религиозность Хомякова и молитвенное настроение его возвышенного духа прекрасно передано в лирических стихах –  в описании кремлевской заутрени на Пасху:

В безмолвии, под ризою ночною
Москва ждала, и час святой настал:
И мощный звон раздался над землею,
И воздух весь, гудя затрепетал.
Певучие, серебряные громы
Сказали веет святого торжества,
И, внемля глас, ее душе знакомый,
Подвиглася великая Москва.
Все тот же он: ни нашего волненья,
Ни мелочно-торжественных забот
Не знает он и, вестник искупленья,
Он с высоты нам песнь одну поет –
Свободы песнь, песнь конченного плена.
Мы слушаем... Но как внимаем мы?
Сгибаются ль упрямые колена,
Смиряются ль кичливые умы?
Откроем ли радушные объятья
Для страждущих, для меньшей братьи всей?
Хоть вспомним ли, что это слово – братья –
Всех слов земных дороже и святей.

                По воспоминаниям западников, Хомяков предстает как неутомимый спорщик и тонкий диалектик, вечно смеющийся и шутящий, но сокровенная глубина его личности – ее святое святых ускользало от их взора, они не могли понять его душу и его миросозерцание. Обладая великолепной памятью и огромными знаниями, Хомяков не имел себе равных в диспутах. Однажды в богословском диспуте с Киреевским он сослался на слова святого Кирилла Иерусалимского, сочинения которого он читал в пятнадцатилетнем возрасте в монастырской библиотеке Троицкой Лавры, а когда Киреевский усомнился в точности цитаты и в шутку сказал – «Вы любите приводить цитаты, которые невозможно проверить», то Хомяков ответил, что эту цитату можно отыскать на странице 12 или 13 в сочинении Кирилла Иерусалимского и оказался прав. Если религиозный философ Иван Киреевский был романтиком славянофильской школы, прошедшим путь от Шеллинга к Православной Церкви, обладал глубоким умом и тихой созерцательной натурой, то А.С. Хомяков был многостороннее и активнее Киреевского, он обладал темпераментом бойца и огромной кипучей энергией, он был блестящим диалектиком и страстным полемистом, не знавшим колебаний в вере, незыблемым в верности Церкви, он был глубоко религиозным человеком и «рыцарем Церкви», как его справедливо охарактеризовал русский философ Н.А. Бердяев: «Пленительно в Хомякове его рыцарское отношение к православной Церкви, его верность. Хомяков отрицательно относился к западному рыцарству, но сам был настоящим рыцарем православия, одним из немногих у нас рыцарей. Рыцарское отношение к Церкви редко можно встретить у нас и среди русского духовенства, и среди русского интеллигентного общества».  Размышляя о значении личности Хомяков в истории русской культуры и о его месте в славянофильстве, Бердяев с присущей ему экспрессивной манерой и афористичной писал: «Если Ивану Киреевскому принадлежит честь первой формулировки основоположений славянофильской философии, которые потом развивал Хомяков, то Хомякову принадлежит еще большая честь первой формулировки религиозного сознания славянофилов, учения о Церкви, то есть глубочайшей основы славянофильства. Хомяков написал гораздо больше, чем Киреевский, был многостороннее его и активнее. Хомяков был не только величайшим богословом славянофильской школы, он был также одним из величайших богословов православного Востока. Славянофильство, по существу своему, не было и не могло быть индивидуальным делом. В нем была соборность сознания и соборность творчества. Славянофильство создано коллективными усилиями. Но в этом коллективном, сверхиндивидуальном деле Хомякову принадлежит центральное место: то был самый сильный, самый многосторонний, самый активный, диалектически наиболее вооруженный человек школы. У Хомякова можно найти и славянофильское богословие, и славянофильскую философию, и славянофильскую историю, и славянофильскую филологию, славянофильскую публицистику и славянофильскую поэзию. Иван Киреевский был романтиком славянофильской школы, натурой созерцательной, тихой и мистической, не воинственной, не плодовитой. Хомяков – натура наиболее реалистическая в славянофильстве и вместе с тем воинственная, боевая, с сильной диалектикой, с талантом полемиста. Они дополняли друг друга. Но если видеть в христианстве душу славянофильства, то первенство нужно будет признать за Хомяковым. Через всю свою жизнь пронес Хомяков незыблемое церковное сознание, твердую, как скала, веру христианскую, ничем не соблазнялся, ни от чего не колебался, никакого кризиса не переживал. Иван Киреевский стал христианином сравнительно позже, уже в сороковые годы, религиозно, церковно Киреевский шел за Хомяковым и был под его влиянием. Хомяков – камень славянофильства, гранитная скала… А. С. Хомяков сделан из одного куска, точно высечен из гранита. Он необыкновенно целен, органичен, мужествен, верен, всегда бодр. Он крепок земле, точно врос в землю, в нем нет воздушности последующих поколений, от земли оторвавшихся. Он совсем не интеллигент, в нем нет ни плохих, ни хороших свойств русского интеллигента. Он – русский барин и вместе с тем русский мужик, в нем сильна народность, народный духовный и бытовой уклад. Особенно следует подчеркнуть, что Хомяков не был аристократом в западном и обычном смысле этого слова, в нем чувствовался не аристократ с утонченными манерами, а русский барин народного типа, из земли выросший. Он был человеком высокой культуры, но не был человеком гиперкультурным, культурно-утонченным. В фигуре Алексея Степановича духовной и физической, было что-то крепкое, народное, земляное, органическое…». По своему жизнечувствованию А.С. Хомяков был глубоко и исконно русским человеком со всей необъятной широтой его натуры, безбрежной как русские поля и моря, с любовью к задушевным беседам, с глубокой и щемящей сердце тоской и затаенной грустью, он знал и радость жизни и томящую душу печаль, и горечь потерь и земное счастье, и муки творчества и блаженные минуты вдохновения, он всем сердцем любил Россию, своим просветленным умом он осознавал все ее исторические грехи, но ощущал ее великое призвание – «О недостойна избранья! Ты избрана! Скорей омой себя водою покаянья…», и возможно никто из всех русских поэтов и писателей не мечтал столь пылко о братстве всего славянского мира, не проклинал братоубийственные раздоры и не сложил столь пламенный гимн России и не был столь ярким выразителем русского национального самосознания, каковым был Хомяков, воззвавший в стихах:

Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил,
Тебе дал силу роковую.
Да сокрушишь ты волю злую
Слепых, безумных, диких сил.

Вставай, страна моя родная!
За братьев! Бог тебя зовет
Чрез волны гневного Дуная –
Туда, где, землю огибая,
Шумят струи Эгейских вод.

Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело;
Своих рабов Он судит строго –
А на тебя, увы! как много
Грехов ужасных налегло!

В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!

О, недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой!

С душой коленопреклоненной,
С главой, лежащею в пыли,
Молись молитвою смиренной
И раны совести растленной
Елеем плача исцели!

И встань потом, верна призванью,
И бросься в пыл кровавых сеч!
Борись за братьев крепкой бранью,
Держи стяг Божий крепкой дланью,
Рази мечом – то Божий меч!

                По слову протоиерея Николая Боголюбова, «первое, что бросается в глаза при ознакомлении с личностью Хомякова – это своеобразный ход его развития. В большинстве случаев развитие человека идет не прямолинейно, а резкими зигзагами; прежде чем сложится окончательное убеждение, человек обыкновенно платит дань всевозможным увлечениям. Правда, если внимательно присмотреться к этим увлечениям талантливой личности, то будет видно, что они лишь временная вспышка, что в них далеко не проявляется природа личности сполна, что они для личности то же, что мелкие царапины для массивного звучного колокола. Но как бы они ни были в общем ничтожны и малы, все же они дают о себе знать; они, как обертон в звуке, незаметны сами по себе, но, сливаясь вместе с тем окончательным аккордом, которым заключается рост личности, они придают ему своеобразную окраску, своего рода тембр. То чувствуется в окончательном мировоззрении суровость мысли, настоящий холод ума, пережившего многое, то слышится меланхолия – настоящая осенняя меланхолия: мысль свежа, кристаллически прозрачна, но в ней нет уже былой силы, былого пыла. Алексей Степанович напротив развивался прямолинейно; он не уклонялся со своего пути; его взгляд лишь постепенно светлел, горизонт его с течением времени расширялся, захватывая в свою область все большее и большее количество предметов. Вследствие этого его мировоззрение, нося на себе отпечаток зрелого ума, ума способного быстро ориентироваться в самых запутанных изгибах мысли, в то же время обвеяно той свежестью, тем непосредственным чувством истины, которая только свойственна юности». Николай Бердяев справедливо писал, что «Хомяков родился на свет Божий религиозно готовым, церковным и твердым – в нем не произошло никакого переворота, никакого изменения и никакой измены», но вместе с тем, нужно уточнить, что незыблемая твердость Хомякова в церковной вере  не означает статичность его мысли, наоборот –  его творческая мысль была необычайно динамичной. По всей вероятности, А.С. Хомяков не знал колебаний в вере и отчаянных сомнений, ведомых Достоевскому и Тютчеву, он не прошел через кризис веры и не испытал религиозную драму как Гоголь, но адамантовая твердость веры Хомякова и его «церковное спокойствие» – это не типичная бытовая успокоенность, он был верен Церкви через напряжение воли и разума, его церковная вера – это волевая и разумная вера в лучшем смысле этого слова, хотя она и не безупречна с догматической точки зрения. По критической оценке профессора Н.К. Гаврюшина, духовная жизнь Хомякова была лишена религиозного драматизма, свойственного Иову, Кьеркегору и Достоевскому, он не знал тайны Гефсимании и Голгофы, не пережил внутренней «Голгофы духа», ему осталось чуждо богословие святителя Иннокентия Херсонского, более того, хомяковское богословствование – это «чистое логизирование», в спорах он был не диалогичен, но одноголосен, а «его «соборность» не полифонична, в ней возможно лишь пение a capela», он «хотел быть философом вне аскезы и христианином без Голгофы», и «считал смерть Спасителя на кресте «случайным» событием». В рассуждениях профессора Н.К. Гаврюшина содержится доля правды – в самом деле, богословие Хомякова догматически не безупречно и он не может быть назван учителем Церкви, ведь дойдя до середины своих заветных «Записок во всемирной истории», с легкой руки Гоголя прозванной «Семирамидой», по имени вавилонской царицы, и написав свой главный богословский труд «Церковь одна», Хомяков мог странным образом писать, что вся земная жизнь Иисуса Христа от рождения в Вифлееме до Голгофы, Воскресения и Вознесения – это случайные события истории, жизнь Сына Божиего на земле есть лишь «необходимая оболочка Его учения», а сама смерть Его на Кресте – не имеет влияния на внутреннее значение христианства. Но надо заметить, что в своих критических замечаниях о религиозной жизни А.С. Хомякова, профессор Гаврюшин забывает, что внутренний мир человека – это тайна, а внутренняя духовная жизнь Хомякова нам малоизвестна – он старался хранить в сердце свои внутренние духовные, молитвенные и религиозные переживания, на что указывал друг Хомякова и его идейный сподвижник Ю. Самарин, описавший случай, произошедший после смерти жены Хомякова: «Жизнь его раздвоилась. Днем он работал, читал, говорил, занимался своими делами, отдавался каждому, кому до него не было дела. Но когда наступала ночь и вокруг него все улегалось и умолкало, начиналась для него другая пора… Раз я жил у него в Ивановском. К нему съехалось несколько человек гостей, так что все комнаты были заняты и он перенес мою постель к себе. После ужина, после долгих разговоров, оживленных его неистощимою веселостью, мы улеглись, погасили свечи, и я заснул. Далеко за полночь я проснулся от какого-то говора в комнате. Утренняя заря едва-едва освещала ее. Не шевелясь и не подавая голоса, я начал всматриваться и вслушиваться. Он стоял на коленях перед походной своей иконой, руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра. Разумеется, я притворился спящим. На другой день он вышел к нам веселый, бодрый, с обычным добродушным своим смехом. От человека, всюду его сопровождавшего, я слышал, что это повторялось почти каждую ночь...». Удивительно, что профессор-рационалист Гаврюшин со свойственным ему протестантским критицизмом и пафосом «разумной веры» – рационально обоснованной веры в духе Канта, упрекал Хомякова в том, что все его богословствование – это чистое логизирование, что он не пережил личной Гефсимании и не испытал внутренней Голгофы духа, в то время, как в действительности – после смерти жены почти каждая ночь для молящегося Хомякова была гефсиманской ночью с молением и плачем, а сам Хомяков был молитвенником и именно в молитве черпал утешение и силу веры. В достоверном изображении Самарина, Хомяков был цельной, но сложной натурой – было две стороны его единой личности –  «дневная» сторона, видимая окружающим людям – это Хомяков как добродушный и веселый помещик и писатель, остроумный  изобретатель и диалектик, неутомимый спорщик и мыслитель, а «ночная», сокровенная от внешнего мира – это рыдающий и молящийся Хомяков, коленопреклоненно стоящий перед иконой, с молитвой в сердце и на устах встречающий утренний свет восходящего солнца. Как верно подметил Борис Романов, у А.С. Хомякова была два лика – «дневной» и «ночной»: «Хомяков все время оказывается лицом к лицу с раздвоением, которое не минует и его самого. В нем самом словно бы присутствуют два начала – дневное, укорененное в земной жизни, и ночное, сокровенно трагическое, обращенное к Вышнему. Они уживаются в нем. Днем он всегда ровен, занят всевозможными делами, ночами он пишет статьи, стихи, он молится». Внутренняя жизнь А.С. Хомякова отличалась духовной трезвостью – он не увлекался душевно-эмоциональными переживаниями, никогда не говорил о своей сокровенной молитвенно-религиозной жизни и «нарочно сам себя обливал холодной струей насмешки, чтобы не давать душе своей испаряться в бесплодных порывах и все силы ее направлять на дела». По пояснению Н.А. Бердяева: «Хомяков – человек с сильным характером, с огромным самообладанием. Он скрытен, не любит обнаруживать своих страданий, не интимен в своих стихах и письмах. По стихам Хомякова нельзя так разгадать интимные стороны его существа, как по стихам Владимира Соловьева. В стихах своих он воинствен, точно из пушек стреляет, он горд и скрытен. Алексей Степанович был гордый человек, гордость – основная черта его характера. В стихах своих он часто употребляет слово гордость, это излюбленное его слово. В нем был пафос гордости. Но то не была гордость духовная по отношению к Высочайшему, то была гордость житейская, по отношению к людям. И всего более сказалась эта черта характера Алексея Степановича в его отношении к женщинам… Скрытность и самообладание Хомякова связаны с чувством собственного достоинства, с благородной гордостью характера. В нем нет интимности, нет экспансивности, нет лиризма, он не хочет являться людям безоружным. Алексея Степановича часто обвиняли в холодности, в бесчувственности. В моменты страдания он обладал способностью говорить на самые отвлеченные, философские темы, ничем не показывая своего волнения». По воспоминаниям Муханова, в момент смерти Веневитинова, Хомяков сохранял спокойствие духа и ясность философской мысли: «Особенно была замечательна способность философского мышления, которая не оставляла его ни в каких обстоятельствах, как бы они сильно ни затрагивали его сердца при самых глубоко потрясавших обстоятельствах. Таким образом, он продолжал рассуждать самым ясным и спокойным образом о предметах самых отвлеченных, как будто ничего тревожного не происходило в то время». Как  проницательно подметил протоиерей Георгий Флоровский в своей книге «Пути русского богословия», верность Хомякова Православной Церкви есть закаленность его духа, а его цельность – не есть простодушная наивность, она прошла через испытания и искушения, быть может, даже через соблазны – он был убежденным волюнтаристом в этике, метафизике и жизни, он прошел через испытания свободной  воли и сохранил веру в Бога, его религиозность отличается от религиозности Гоголя и Достоевского, но она самобытная и искренняя, она закалена в духовной и интеллектуальной борьбе. Внутренним стержнем духовной цельности Хомякова, его жизни и миросозерцания была нерушимая православная вера. По воспоминаниям Кошелева: «Для Хомякова вера Христова была не доктриною и не каким-либо установлением: для него она была жизнью, всецело обхватывавшею все его существо... Он говорил, что содержит посты потому что Церковь их установила, что не считает себя вправе становиться выше ее и что дорожит этою связью с народом. В Церковь он ходил очень прилежно... Молился он много и усердно, но старался этого не показывать и даже это скрывать». По слову славянофила И.С. Аксакова, не только в богословских произведениях, но и в стихах А.С. Хомякова отразилась его глубокая и пламенная религиозность, его поэзия – это слово, дающееся «в награду целой жизни, прожитой свято, в подвигах мысли и молитвы», я бы добавил, что в лучших стихах Хомякова – например в его «Вечерней песни» – очевидна евангельская тональность – это тихая и кроткая сердечная мольба, славящая Бога:

Солнце сокрылось; дымятся долины;
Медленно сходят к ночлегу стада;
Чуть шевелятся лесные вершины,
Чуть шевелится вода.

Ветер приносит прохладу ночною;
Тихою славой горят небеса…
Братья, оставим работу денную,
В песни сольем голоса…

Ночь на востоке с вечерней звездою;
Тихо сияет струей золотою
Западный край.

Господи, путь наш меж камней и терний,
Путь наш во мраке, Ты, Свет Невечерний,
Нас осияй!

В мгле полунощной, в полуденном зное,
В скорби  радости, в сладком покое,
В тяжкой борьбе –

Всюду сияние солнца святого,
Божия мудрость и сила и слово,
Слава Тебе!

                Алексей Степанович Хомяков родился 1 мая 1804 года в Москве, а по своему происхождению он принадлежал старинному дворянскому роду и знал своих предков за двести лет, они были коренными русскими людьми, память о которых сохранилась в семейных преданиях. По слову исследователя С.С. Хоружего,  славянофильское миросозерцание – это не позиция изолированного индивидуалистического сознания – одинокого и замкнутого в себе разума, а позиция многостороннего, открытого  социализированного сознания, укорененного в почве – в Церкви, истории и отечестве, и именно эта укорененность отразилась в личности, жизни и творчестве Хомякова – в том числе в его учении о соборности и русской общине, а сам он был более «почвенником», чем Достоевский и не меньшим любителем эстетики и размеренного ритма жизни дворянских гнезд, чем Тургенев, он – выразитель русского национального самосознания и русский человек, происходящий из старинного дворянского рода Хомяковых, он мечтал об освобождении славян от иноземного гнета и не мыслил себя вне России и вне Православия. Священник и богослов Павел Флоренский был убежден, что «самый род Хомяковых есть, бесспорно, одна из благороднейших линий, тянущихся в русской истории, линия, не запятнавшая себя ничем темным и, несмотря на свою ревность и нефальшивую родословность, не искавшая себе внешнего положения. Род Хомяковых и сам по себе, даже независимо от Алексея Степановича, своей энтелехией, есть предмет исследования, достойный всяческого внимания». Отцом А.С. Хомякова был богатейший помещик Степан Александрович Хомяков – образованный и талантливый человек, один из основателей знаменитого Английского Клуба в Москве и страстный игрок, проигравший почти все семейное состояние – больше миллиона рублей. Но наибольшее влияние на А.С. Хомякова имела его мать – Мария Александровна Киреевская, обладающая сильным характером и глубокой религиозностью, отстранившая мужа от ведения хозяйственных дел и возвратившая все фамильные богатства, позволившие дать детям – Федору, Анне и Алексею – наилучшее воспитание и образование. По характеристике протоиерея Николая Боголюбова, мать А.С. Хомякова – «выдающаяся женщина с сильным, твердым нравственным характером естественно все же не то, что мужчина с подобным же, резко очерченным характером. Последний может так импонировать на детей своей личностью, может произвести на них даровитостью и целостностью своей природы такое сильное впечатление, что их личность совсем сотрется; рост их души убьет сознание, что они – очень маленькие, незаметные существа. Женщина же всегда более мягка и сердечна, поэтому ее влияние проникает в детей незаметно для них самих; ее образ, как воспитательницы, вырисовывается в их сознании, как великий светлый образ, но в то же время близкий, доступный им. Ребенок растет, его сознание крепнет; он чувствует, кому он обязан своей силой, но так как этим существом является мать, в которой, как в женщине, твердость характера всегда смягчается душевной нежностью, в нем пробуждается не то смирение, которое, гранича с сознанием своего полного ничтожества, ведет человека к слепой подражательности, в нем вспыхивает желание становиться лучше и совершеннее, напрягать свои силы, чтобы тем проявить свою восторженную благодарность горячо любимому существу». Задумываясь о значении влияния матери на свой нрав и миросозерцание, А.С. Хомяков признавался: «она была благородным и чистым образчиком своего времени; и в силе ее характера было что-то, принадлежащее эпохе более крепкой и смелой, чем эпохи последовавшие. Что до меня касается, то знаю, что, восколько я могу быть полезен, ей обязан я и своим направлением, и своей неуклончивостью в этом направлении, хотя она этого и не думала. Счастлив тот, у кого была такая мать и наставница в детстве, а в то же время какой урок смирения дает такое убеждение! Как мало из того доброго, что есть в человеке, принадлежит ему? И мысли, по большей части сборные, и направление мыслей, заимствованное от первоначального воспитания». Как справедливо отмечал Завитневич, А.С. Хомяков был русским дворянином и русским европейцем, но вместе с тем глубоко религиозным человеком – православным христианином, органически связанным с Россией, ее историей, жизненным укладом и верой: «Следя за европейским просвещением в лице отца, в лице матери семья Хомяковых крепко держалась преданий родной стороны, насколько они выражались в жизни Церкви и быте народа». С самых юных лет А.С. Хомяков был глубоко религиозен, а религиозность его была не просвещенной верой рационалистов, пренебрегающих условностями и обрядами, а строгой, молитвенной и церковной. На протяжении всей жизни – и в дворянской усадьбе, и в Петербурге, и служа в гвардии, и сражаясь на войне – Хомяков никогда не отступал от церковных молитв, обрядов и постов, он ощущал себя сыном Церкви и говорил, что тот, кто не понимает Божественной Литургии, не может понять Православия. Когда в 1815 году семья Хомяковых приехала в Петербург, то юного Алексея Степановича поразил образ европейской столицы – он решил, что попал в страну язычников и его заставят переменить веру, но он твердо решил скорее претерпеть мучения и принять смерть, чем стать вероотступником. В этом эпизоде из жизни Хомякова открывается яркая черта его религиозности – ревность о вере, рыцарская бдительность и готовность к отстаиванию своих убеждений, полемический склад мысли и воинственность его натуры, бескомпромиссность в вопросах веры и чести. Познакомившись с А.С. Хомяковым в 1823 году, А.И. Кошелев говорил, что «Хомяков всегда был строгим и глубоко верующим православным христианином». Знавший Хомякова с 1824 года Н.А. Муханов вспоминал, что Хомяков «никогда не вдавался в заблуждения молодости, жизнь вел строгую, держал все посты, установленные церковью, так что с самых юных пор он был, каким мы знали его в позднее время». На протяжении всей своей жизни Хомяков осознавал себя как церковного мыслителя – православного христианина, находя в Церкви источник дерзновения: «Этим нравом, этой силой, этой властью обязан я только счастью быть сыном Церкви, а вовсе не какой-нибудь личной моей силе. Говорю это смело и не без гордости, ибо неприлично относиться смиренно к тому, что дает Церковь». В книге «История русской философии» протоиерей В. Зеньковский дает следующую характеристику Хомякову: «Хомяков был «рыцарем Церкви» – и действительно в его прямом, свободно, поистине сыновнем, не рабском отношении к Церкви чувствуется не только сила и преданность, но и живая сращенность души его с Церковь. Самарин в своем замечательном предисловии к богословским сочинениям Хомякова без колебаний усваивает ему высокое наименование «учителя Церкви», и эта характеристика, хотя и преувеличенная, все же верно отмечает фундаментальный характер богословских произведений Хомякова. Он, конечно, внес в русское богословие новую струю, можно даже сказать – новый метод, что признаю почти все богословы. Острою и несправедливую критику Хомякова мы находим лишь у Павла Флоренского, который, однако., сам был выдающимся богословом. Во всяком случае,  Хомяков имеет свое место в истории русского богословия. Его труды никогда не будут забыты». Учился А.С. Хомяков в Московском университете, окончив его физико-математическое отделение в 1822 году, это – время первых стихотворных опытов Хомякова и его перевода «Германии Тацита», напечатанного в «Трудах Общества Любителей Российской Словесности», а с 1823 года по 1825 год он находился в кирасирском полку под начальством графа Остен-Сакена, который оставил о нем воспоминания как о возвышенном поэте, одухотворенном и высоконравственном человеке, исполняющем все посты и посещавшем все богослужения: «В физическом, нравственном и духовном воспитании,  Хомяков был едва ли не единица. Образование его было поразительно превосходно, и я во всю жизнь свою не встречал ничего подобного в юношеском возрасте. Какое возвышенное направление имела его поэзия! Он не увлекался направлением века в поэзии чувственной. У него все нравственно, духовно, возвышенно. Ездил верхом отлично. Прыгал через препятствия в вышину человека. На эспадронах дрался превосходно. Обладал силою воли не как юноша, но как муж, искушенный опытом. Строго исполнял все посты по уставу православной Церкви и в праздничные и воскресные дни посещал все богослужения... Он не позволял себе вне службы употреблять одежду из тонкого сукна, даже дома, и отвергнул позволение носить жестяные кирасы вместо железных полупудового весу, несмотря на малый рост и с виду слабое сложение. Относительно терпения и перенесения физической боли обладал он в высшей степени спартанскими качествами». В возвышенной и воинственной натуре А.С. Хомякова было нечто рыцарственное и романтическое – в семнадцатилетнем возрасте он попытался сбежать из дома и отправиться на войну за освобождение Греции, но его поймали за Серпуховской заставой и вернули домой.  Состояние души романтически настроенного юноши в момент его воинственного порыва блестяще обрисовано в знаменитом стихотворении Хомякова  «Послание к Веневитиновым»:

Итак, настал сей день победы, славы, мщенья:
Итак, свершилися мечты воображенья,
Предчувствия души, сны юности златой,
Желанья пылкие исполнены судьбой!
От Северных морей, покрытых вечно льдами,
До Средиземных волн, возлюбленных богами,
Тех мест, где небеса, лазурь морских зыбей,
Скалы, леса, поля, все мило для очей,
Во всех уже странах давно цвели народы
Законов под щитом, под сению свободы.

Так я пойду, друзья, пойду в кровавый бой,
За счастие страны, по сердцу мне родной,
И, новый Леонид Эллады возрожденной,
Я буду жить в веках и памяти вселенной.
Я гряну, как Перун! Прелестный, сладкий сон!
Но никогда, увы, не совершится он!
И вы велите мне, как в светлы дни забавы,
Воспеть свирепу брань, деянья громкой славы?
Вотще: одной мечтой душа моя полна.

О, если б глас Царя призвал нас в грозный бой!
О, если б он велел, чтоб русский меч стальной,
Спасатель слабых царств, надежда, страх вселенной,
Отмстил за горести Эллады угнетенной!
Тогда бы, грудью став средь доблестных бойцов,
За греков мщенье, честь и веру праотцев,
Я ожил бы еще расцветшею душою
И, снова подружась с Каменою благою,
На лире сладостной, в объятиях друзей,
Я пел бы старину и битвы прежних дней.

                В 1828 году исполнилась мечта юного Хомякова и он отправился на войну, поступив в гусарский полк в качестве адъютанта при князе Мадатове. По свидетельству современников, Хомяков, как офицер, отличался «холодною блестящею храбростью», веселым нравом и бодростью духа, а сам Алексей Степанович писал с театра военных действий матери: Я был в атаке, но, хотя раза два замахнулся, но не решился рубить бегущих, чему теперь очень рад; после того подъехал к редуту, чтоб осмотреть его поближе. Тут подо мною была ранена моя белая лошадь, о которой очень жалею. Пуля пролетела насквозь через обе ноги; однако же есть надежда, что она выздоровеет. Прежде того она уже получила рану в переднюю лопатку саблею, но эта рана совсем пустая. За это я был представлен к Владимиру, но по разным обстоятельствам, не зависящим от князя Мадатова, получил только святую Анну  с бантом, впрочем, и этим очень можно быть довольным. Ловко я сюда приехал: как раз к делам, из которых одно жестоко наказало гордость турок, а другое утешило нашу дивизию за все горе и труды прошлогодние. Впрочем, я весел, здоров и очень доволен Пашкою». После участия в русско-турецкой войне и сражениях на Балканах, награжденный тремя орденами Хомяков выходит в отставку и с тех самых пор до конца жизни остается помещиком и частым лицом, занимаясь хозяйством и публицистикой, литературным творчеством, естествознанием и механикой, философией и богословием. Как русский барин А.С. Хомяков был заботливым помещиком и христианским гуманистом, он заботился о благе своих крестьян и писал проекты улучшения их быта и жизни – он опекал и лечил больных, а когда он умер, то крестьяне плакали на его могиле и говорили, что другого такого барина не найти во всей России. На своем личном опыте Хомяков познал  не только радость спокойной мирной жизни, но и «веселье кровавого боя», а спустя лета – в обстановке спокойной жизни он будет обращаться к темам войны, бескорыстной любви к отечеству и самоотверженной помощи своим единоверным и единокровным братьям – славянам, изливая свои думы и душевные переживания в лирических стихах. По замечанию исследователя Э.Л. Радлова, «война не кажется Хомякову простым убийством, осужденным религией, напротив, именно в борьбе и победе могут проявиться лучшие качества человеческой души, как например, - милосердие». В представлении А.С. Хомякова, война – это время подвига и испытания для каждого человека, проверка его характера и силы воли, испытанием служит не только сама война, но и ее окончание – как поражение, которое может ввергнуть в отчаяние, так и победа, которая может вскружить голову гордыней, а потому, описывая поверженного в прах врага, Хомяков зовет к милосердию и вопрошает: «Пусть скован кровью, разбоем он весь знаменован; теперь он бессилен, угас его взор, он властию связан, он ужасом скован… Убьете ли? О стыд и позор!..». Как справедливо подметила Т.А. Кошемчук: для Хомякова  война – это «мир воинских подвигов, рождающих в душе высокое вдохновение. Хомяков – мужественный воин, мужественность – характерная его черта как человека, мыслителя и поэта…». В своем знаменитом стихотворении «Клинок» романтик по духу Хомяков с его неприятием обыденной земной жизни, с жаждой героических свершений и пламенной любовью к России писал:

Не презирай клинка стального
В обделке древности простой
И пыл забвенья векового
Сотри заботливой рукой.
Мечи с красивою оправой,
В златых покояся ножнах,
Блистали тщетною забавой
На пышных роскоши пирах;
А он в порывах бурь военных
По латам весело стучал
И на глазах иноплеменных
Об Русь и память зарубал.
Но тяжкий меч, в ножнах забытый
Рукой слабеющих племен,
Давно лежит полусокрытый
Под едкой ржавчиной времен
И ждет, чтоб грянул голос брани,
Булата звонкого призыв,
Чтоб вновь воскрес к могучей длани
Его губительный порыв;
И там, где меч с златой оправой
Как хрупкий сломится хрусталь,
Глубоко врежет след кровавый
Его синеющая сталь.

                Воинская храбрость на поле брани – это высокая доблесть в глазах А.С. Хомякова, призывавшего хранить от забвения как память о героических страницах прошлого, так и героический дух, защищать честь своего отечества и свободу братских народов и единоверцев. Заветная мечта Хомякова – братство всех славянских племен, но мечта эта оставалась несбыточной – с глубокой грустью поэт вглядывался в вековую взаимную вражду между славянами как на ничем не оправданную рознь, а зачинщикам распри между Россией и Польшей он посветил следующие гневные строки:

Потомства пламенным проклятьям
Да будет предан тот, чей глас
Против славян славянским братьям
Мечи вручил в преступный час!
Да будут прокляты сраженья,
Одноплеменников раздор,
И перешедший в поколенья
Вражды бессмысленной позор;
Да будут прокляты преданья,
Веков исчезнувших обман,
И повесть мщенья и страданья –
Вина неисцелимых ран!

                По заветному убеждению А.С. Хомякова, в духовной и религиозной жизни должна господствовать свобода и не должно быть принуждения – здесь русский философ следовал за святителем Иоанном Златоустом, уверенный, что в области религии и культуры борьба должна вестись чисто духовными средствами. В одном месте  из своих «Записок» он писал: «Костер мученика – торжество веры, крестовый поход – ее могила». Как христианский поэт Хомяков говорил, что величайший подвиг – это подвиг веры, прощенья, любви и молитвы, а в стихотворении «Давид» писал о том, что величайшая сила – это Божье Слово:

Певец-пастух на подвиг ратный
Не брал ни тяжкого меча,
Ни шлема, ни брони булатной,
Ни лат с Саулова плеча;
Но, Духом Божьим осененный,
Он в поле брал кремень простой
И падал враг иноплеменный,
Сверкая и гремя броней.

И ты – когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых –
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Допех Саула ей окова,
Саулов тягостен шелом:
Ее оружье – Божьей Слово,
А Божье Слово – Божий гром!

                Общеизвестно, что А.С. Хомяков был современником декабристов и лично знал многих из них – он посещал собрания у Рылеева, где шли оживленные дискуссии о России и ее историческом будущем, но он пылко выступал против идеи насильственного переворота и вооруженного восстания – в споре с Рылеевым Хомяков доказывал, что из всех революций самая несправедливая – это военная революция: «Что такое войско?  Это – собрание людей, которых народ вооружил на свой счет: оно служит народу. Где же будет правда, если эти люди, в противоположность своему назначению, начнут распоряжаться народом по своему произволу». С глубокой проницательностью – словно заглянув за покров грядущего, Хомяков уверял А.И. Одоевского в том, что революция в России приведет не к торжеству либеральных идей и демократической республике, а лишь сменит самодержавие тиранией вооруженного меньшинства, кроме того Хомяков считал, что движение декабристов не национально и они не понимают души русского народа. У Хомякова всегда был живой интерес к истории и общественной жизни, но он не любил политику и осуждал политические страсти – он с болью в сердце писал о социальных язвах России и был убежден, что высшее призвание русского народа должно реализоваться не в политической и государственной жизни, а в духовной, культурной и религиозной жизни. По мысли А.С. Хомякова, самодержавие – это единственно приемлемая для России форма государственного устройства, но вместе с тем, он выступал за созыв «Земского собора» и связывал с ним надежду на разрешение противоречий между «властью» и «землей», возникших, по воззрению славянофилов, в России в результате реформ Петра Великого. По своему миросозерцанию славянофилы были не только просвещенными консерваторами, как их зачастую определяют в исследовательской литературе, но и свободолюбивыми людьми – идеалистами и романтиками. Как писал Н.А. Бердяев в своей книге о А.С. Хомякове: «славянофилы были не только самодержавниками, но и анархистами, да и самодержавие их было своеобразным анархизмом. Все славянофилы – антигосударственники, ненавистники бюрократии; царь был для них отцом, а не формальной властью, общество – органическим союзом свободной любви. Все это казалось и непонятным и опасным. Такие люди, как Хомяков, не могли найти себе места в государственном механизме, не могли служить... Славянофилы и бюрократы более чужды друг другу, чем славянофилы и русские радикалы. Аполитизм славянофилов, их антигосударственность и свободолюбие – свойства, которые нельзя использовать для целей политических и государственных. К реальной политике не мог иметь отношения Хомяков, хотя он был очень реальный человек. Это противоречие очень знаменательное, изобличающее отчужденность славянофильства от исторической русской власти». В николаевскую эпоху официальная власть относилась к славянофилам с подозрением за их нравственный идеализм и творческую свободу мысли и духу, а известный московский попечитель граф Строганов утверждал, что Хомяков – опасный и неблагонадежный человек, верующий вольнодумец. Характерной чертой А.С. Хомякова было огромное свободолюбие – он был свободолюбив в жизни и творчестве, в поэзии и философии, в публицистике и богословии, ведь для него свобода – это наивысшая ценность, он был убежден, что только через свободу можно веровать, молиться, любить и творить, а всякое принуждение и насилие было противно его духу и сердцу. По воззрению Хомякова, на Западе свобода попирается юридизмом, прагматизмом и меркантильностью, там ищут выгоду и власть, там все механизируется и рационализируется – машинная цивилизация отнимет у людей свободу – это пророческое предчувствие роднило Хомякова с русскими поэтами-романтиками – с Тютчевым и Баратынским, но вместе с тем, как истинный славянофил, он верил, что тайна свободы ведома России, хранящей Вселенскую Истину Православной, а историческая миссия России – поведать миру тайну свободы, свободы во Христе:

Твое все то, чем дух святится,
В чем сердцу слышен глас небес,
В чем жизнь грядущих дней таится,
Начала славы и чудес!..
О, вспомни свой удел высокий,
Былое в сердце воскреси,
И в нем, сокрытого глубоко,
Ты духа жизни допроси!
Внимай ему – и все народы
Обняв любовию своей,
Скажи им таинство свободы ,
Сиянье веры им пролей!
И станешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный,
Прозрачный Вышнего покров!

                В жизни А.С. Хомякова были годы странствий – в 1825-1826 годах, уволившись со службы он путешествовал по Европе, жил в Париже, где увлекся и занимался живописью и иконописью, а также написал историческую драму «Ермак», поставленную на сцене в 1829 году, а напечатанную лишь в 1832 году. При всей своей славянофильской критики Запада, для А.С. Хомякова Европа навсегда останется «страной святых чудес», но кроме того, русский мыслитель в августе 1836 года созерцая Миланский собор, глубоко задумался о связи искусства и архитектуры с религией, о чем написал в письме Шевыреву: «долго стоял перед этим великолепным зданием, неподвижен от удивления и глубокого, неизъяснимого наслаждения. Я не видал толпы, которая с наступлением вечера высыпала из домов и беспрестанно мелькала на площади... Солнце закатилось, наступила ночная тень и с нею размышление. Я стал вопрошать себя и допытываться причины того удовольствия, которое так долго оковало, так сказать, все мои чувства. При переходе от плоскости к плоскости глаз требует соразмерности в линиях, гармонии в оконечностях для того, чтобы ничто не тревожило его спокойствия. Вот почему правильность (симметрия) сделалась необходимою спутницею зодчества. Она не есть идея отвлеченная, одетая в вещественные формы, но условие тишины в нашем чувственном мире, которая возбуждает силы нравственные и ведет нас к высокому познанию самого себя. Не у Римлян подражателей, не у Римлян, которые дали всем искусствам ложный и превратный смысл, должны мы искать первобытной цели зодчества и его истинного значения. На берегах Нила, в Индии, где люди составили общества, образованные так рано, в Персии и, наконец, в земле, любимой всеми искусствами, – Греции уверимся мы, что все памятники, которым хотели придать величие и красоту, все здания, которые могли противиться разрушительной работе веков, были в теснейшей связи с религией». С этого момента А.С. Хомяков, восторгавшийся красотой монументальных и изящных произведений искусства, горячо убеждается в том, что вера должна быть не только сердечной, но осознанной и осмысленной – «разумной» и «волевой» в лучшем смысле этого слова, а контраст заграничной жизни по отношению к России пробудил в его душе желание понять сердце русского народа, его духовный облик и нрав, осмыслить его историческую судьбу и постичь предназначение России и славянства в мировых исторических судьбах. Вернувшись в Россию, Хомяков примкнул к кругу русских любомудров – В.Ф. Одоевскому, Д. Веневитинову и А.И. Кошелеву, участвовал в литературных и философских кружках, проводил время в долгих беседах и спорах на философские, религиозные, литературные, эстетические и исторические темы, что описал в своих воспоминаниях Кошелев: «Мы толковали и спорили о философии вообще и о Шеллинге в особенности, о христианстве и других жизненных вопросах. Хомяков был всегда строгим и глубоко верующим православным христианином, а я заклятым шеллингистом, и у нас были споры бесконечные. Никогда не забуду одного спора, окончившегося самым комическим образом. Проводили мы вечер у князя Одоевского, спорили втроем о конечности и бесконечности мира, и незаметно беседа наша продлилась до трех часов ночи. Тогда хозяин дома нам напомнил, что уже поздно и что лучше продолжать спор у него на следующий день. Мы встали, начали сходить с лестницы, продолжая спор; сели на дрожки и все-таки его не прерывали; я завез Хомякова на его квартиру; он слез, а я оставался на дрожках, а спор шел своим чередом. Вдруг какая-то немка, жившая над воротами, у которых мы стояли, открывает форточку в своем окне и довольно громко говорить: mein Gott und Herr, was ist denn das? Мы расхохотались, и тем кончился наш спор». Как ностальгически – со светлой грустью в сердце вспоминал впоследствии Муханов: «эта кратковременная эпоха никогда не выйдет из моей памяти: сколько в ней было игривости, ума, пылкости и прелести!». По словам Погодина в те годы умственная жизнь в литературных кружках Москвы вздымалась могучим фонтаном, а вечера были овеяны поэзией: «самое жаркое литературное время. Всякий день слышалось о чем-нибудь новом. Языков присылал из Дерпта свои вдохновенные стихи, славившие любовь, поэзию, молодость, вино; Денис Давыдов с Кавказа; Баратынский выдавал свои поэмы. Горе от ума Грибоедова только что начало распространяться. Пушкин (только что возвратившийся из своего псковского заключения) читал Бориса Годунова, Пророка и познакомил нас со следующими главами Онегина, которого до тех пор напечатана была только первая глава… Вечера живые и веселые следовали один за другим у Елагиных и Киреевских за Красными воротами, у Веневитиновых, у меня (у Соболевского на Дмитровке, у княгини Волконской на Тверской». На литературную и общественную сцену А.С. Хомяков выступил именно как поэт – в Москве у Веневитиновых в 1826 году он, в те дни искренний и восторженный поклонник Шиллера, прочел свою драму «Ермак» в присутствии А.С. Пушкина, который охарактеризовал это произведение как скорее лирическое, чем драматическое, оно – лирическое творение восторженного юноши-романтика, но в нем нет исторического реализма и «все чуждо нашим нравам и духу, даже самая очаровательная прелесть поэзии».  В литературно-критической статье о драме «Ермак», поставленной в 1829 году в Петербуржском малом театре К. Полевой, отметив драматические недостатки этой «неудавшейся трагедии»,  рассмотрел недюжинный лирический талант Хомякова – «как лирик он не имеет себе соперников во всех поэтах русских». По справедливой оценке А.С. Пушкина, на поприще поэзии и по типу своего дарования Хомяков не драматург, а лирик – его драма «Ермак» и трагедия «Димитрий Самозванец» имеют много поэтической красоты, но это – не драмы, а «лирическая хроника» и «сценические поэмы», ведь драматическая канва у Хомякова теряется на заднем плане, а на первый план выходят блистательные и превосходные  лирические стихи – особенно с описанием тихого ночного пейзажа и ясного звездного неба:

Как я люблю под темным кровом ночи
Прохладным воздухом дышать
И с тихим вдохновеньем очи
К лазури неба подымать!
Там звезды яркие катятся
Вокруг невиданных осей;
Они текут, они стремятся, -
Река негаснущих огней.
О, стражи сонного эфира –
Средь черных и угрюмых туч
Залог спокойствия и мира!
Как мне приятен ваш дрожащий луч!
Мне кажется, он в сердце проникает
И силой тайной, неземной
Усталой груди возвращает
Давно утраченный покой.


…Но смотри,
Как дремлет все, и лентой голубою
Бежит река, спокойна, без зыбей,
И тонки пар не тронется над ней,
И шума нет. Лишь слышно, что порою
Над городом широки всходит гул,
Как сонного чудовища дыханье
Или волны полнощное роптанье,
Когда с зарей усталый ветр заснул.
Помысли, друг, как много сильных душ
Здесь грустно спят, как много душ высоких,
Окованных дремотой вековой!

                Для поэта-молитвенника Хомякова часы ночной тишины и уединения были не только временем отдохновения от дневных трудов и созерцания великолепной картины звездного неба, но и заветным временем молитвы:

Спала ночь с померкшей вышины,
В небе сумрак, над землею тени,
И под кровом темной тишины
Бродит сонм обманчивых видений.
Ты вставай, во мраке спящий брат!
Освяти молитвой час полночи:
Божьи духи землю сторожат,
Звезды светят словно Божьи очи.
Ты вставай, во мраке спящий брат!
Разорви ночных обманов сети:
В городах к заутрене звонят,
В Божью церковь едут Божья дети.
Помолися о себе, о всех,
Для кого тяжка земная битва,
О рабах бессмысленных утех:
Верь, для всех нужна твоя молитва.
Ты вставай, во мраке спящий брат!
Пусть зажжется дух твой пробужденный
Так, как звезды на небе горят,
Как горит лампада пред иконой.

                В религиозной лирике А.С. Хомякова, имеющей христианский характер, природа – это дивное произведение Творца вселенной, созерцание ее пейзажей, тайн, чудес и красот – молчаливых степей и зеленых холмов, громов и вихрей, осенних туманов и зимних вьюг, резво плещущихся волн морей и океанических бездн, дремлющих лесов и звездного неба приводит поэта в изумление и побуждает его славить Бога, он ощущает радость жизни и желается разлиться во всем мире – это не пантеистическая жажда растворения в природе до потери своего «я» как ошибочно думают Е.А. Маймин и И. Сергиевский, ведь по своему миросозерцанию Хомяков не пантеист, а православный христианин, здесь –  восторженное желание преодолеть свою замкнутость и в бесконечной и вечной любви соединиться с Богом и со всем сотворенным Им миром, это – восторг души, сладкозвучной волной вылившийся в незабвенные лирические строки:

Хотел бы я разлиться в мире,
Хотел бы с солнцем в небе течь,
Звездою в сумрачном эфире
Ночной светильник свой зажечь.
Хотел бы зыбию стеклянной
Играть в бездонной глубине,
Или лучом зари румяной
Скользить по плещущей волне.
Хотел бы с тучами скитаться,
Туманом виться вкруг холмов,
Иль буйным ветром разыграться
В седых изгибах облаков;
Жить ласточкой под небесами,
К цветам ласкаться мотыльком,
Или над дикими скалами
Носиться дерзостным орлом.
Как сладко было бы в природе
То жизнь и радость разливать,
То в громах, вихрях, непогоде
Пространства неба обтекать!

                В лирических стихах Хомякова есть место и глубокой религиозности, и патетическим воззваниям, и тихой грусти, и философским раздумьям, и пророческим прорицаниям, и задушевным молениям, и горячей вере в светлую и великую будущность России и славянского мира, и горькому плачу и гневного порицанию грехов России, и глубокой печали, почти доходящей до апокалиптической тревоги о драматичной судьбе Запада, на который «ложится тьма густая». По своему мироощущению А.С. Хомяков был подлинным поэтом, и нет ничего удивительного в том, что даже для изучения истории он считал необходимым иметь поэтическое чувство – «нужна поэзия, чтобы узнать историю», ведь чтобы живо, глубоко и всесторонне описать прошлое не как бледную тень минувших событий, а как всемирно-историческую драму во всем объеме ее «преданий» и «свершений», герои и участники которой – свободные люди, нужно обладать сильным «поэтическим инстинктом», каким обладали Гомер и Шекспир, нужно объемное видение событие во всех их целокупности. С глубоким сочувствием к памяти Хомякова как поэта и любовью к его вдохновенным песням и стихам, М.Н. Лонгинов горько сетовал о том, что при жизни и после смерти поэзия Хомякова и его поэтический талант – талант человека страстно любившего искусство и стихи Жуковского, Пушкина и Языкова, не были по достоинству оценены и стали жертвой идейной борьбы двух лагерей – славянофилов и западников: «Странна была судьба поэта!  В поре первой юности, когда он только пробовал силы своего таланта, лишь изредка напоминая о себе читателям, Хомяков был вскоре причислен, последним по времени, к поэтам  Пушкинской плеяды, в которой назывались имена Баратынского, Веневитинова, Дельвига, Языкова. Вслед за этою раннею славой, когда дарование его стало мужать, мысли его начали становится глубже и самобытнее, стих выработался до удивительной силы и красоты, настал период реакции против господства в нашей литературе стихотворной формы, и Хомякову, так же как и некоторым другим лучшим поэтам, пришлось видеть себя ценимыми  только в небольшом кружке избранных. Несправедливость пошла еще далее именно относительно к нему. Борьба, завязавшаяся тогда в литературе между так называемыми славянофилами, к кругу которых принадлежал Хомяков, и западниками, заставила последних нападать без различия на все, что писалось первыми. Стрелы посыпались не на одни политические, социальные, исторические воззрения противников, но и на поэтические создания, порожденные во враждебном стане. Увлечение бойцов в самом разгаре битвы не только мешало отличать то, что было безусловно прекрасного у противников, но заставляло нападающих отыскивать недостатки даже и там, где их вовсе не было или были неоспоримые достоинства. Голоса, пользовавшиеся тогда безусловным авторитетом, провозгласили, что у Хомякова нет ни искры поэтического дарования». К сожалению, даже славянофил Юрия Самарин, поддавшись бытовавшему в те дни общественному мнению, считал, что Хомякова «нельзя назвать художником в строгом значении этого слова. Нельзя не потому, чтобы ему недоставало чего-нибудь существенного, чтобы быть художником, а наоборот: потому что, по обилию других даров, он не мог быть только художником, следовательно, не мог быть и вполне художником. Нельзя про него сказать, чтобы его мысль непременно просилась в поэтическую форму, чтобы эта форма была ей прирождена и чтобы только в ней она могла явиться на свет и узнать себя. Если, как нам кажется, именно в этой особенности и заключается тайна творческой силы художников, то у Хомякова ее не было». По своим убеждениям А.С. Хомяков был христианским мыслителем, русским романтиком и неисправимым славянофилом, что отразилось на всей его поэзии, проникнутой христианскими мотивами и славянофильскими идеями, выраженными на языке романтической поэзии с ее лексикой, образами, темами и патетикой, и хоть огромное значение Хомякова в русской литературе и русской философии неоспоримо, как неоспоримо и то, что наравне с Пушкиным, Чаадаевым и Гоголем он был живым протестом против апатии, пустоты и безмыслия, средоточием высоких мыслей и возвышенных чувств, талантливым поэтом и мыслителем, обладающим кипучей энергией, даром слова и глубокими убеждениями, его идейные оппоненты – западники, а в особенности Белинский, носящийся со своим реализмом, дошедшим до вульгарного натурализма, ставший законодателем литературных оценок в то время и возомнивший себя судьей над поэтами и писателями, главным литературным критиком России, чьи суждения о поэзии и прозе неоспоримы, обрушились с несправедливой критикой на весь романтизм – на Лермонтова, Баратынского и Языкова, и  конечно на поэзию Хомякова – христианскую по духу и содержанию, романтическую по форме изложения, славянофильскую по многим идеям своим, и самое печальное, что эту критику, которую скорее можно назвать откровенным  «шельмованием», разделяют и некоторые современные исследователи, такие как профессор-рационалист Гаврюшин, чьи собственные богословские и философские воззрения можно было бы охарактеризовать словами Ф.И. Тютчева – «рассудок все опустошил». Невозможно согласиться с мнением профессора Гаврюшина о том, что хоть «переживание контраста между идеалом и действительностью Хомякова, конечно, посещало неоднократно, но оно не стало его внутренней драмой и мало отразилось на его основных сочинениях».  По складу своей души и мироощущению А.С. Хомяков истинный романтик, он – восторженный поэт и идеалист в лучшем смысле этого слова, но идеальные порывы его души сочетались с проницательным взором мыслителя – в юношеские годы он подобно М.Ю. Лермонтову уже ощутил усталость жизни и тоску по неземному – надзвездному миру, он размышлял о смысле жизни человека и о смысле существования народов и цивилизаций, в минуты поэтического вдохновения он уносился мыслью в горние сферы, а в молитве – предстоял Богу, но вглядываясь в окружающую действительность и ощущая острую внутреннюю боль в сердце от печальных сцен вражды, воцарившейся между людьми, сетуя о том, как мы далеки от нравственного идеала Евангелия и видя как груба проза жизни и какое несчастное существование приходится влачить человеку на земле, он изливал в стихах свои сокровенные раздумья, терзания и чувства, отвергая Вакха с чашей земных радостей во имя любви к высшему идеалу:

«Довольный светом и судьбою,
Я мог бы жизненной стезей
Влачиться к цели роковой.
С непробужденною душою
Я мог бы радости с толпою разделять,
Я мог бы рвать земные розы,
Я мог бы лить земные слезы
И счастью в жизни доверять...
Но ты пришла. С улыбкою презренья
На смертных род взирала ты,
На их желанья, наслажденья,
На их бессильные труды.
Ты мне с восторгом, друг коварный,
Являла новый мир вдали
И путь высокий, лучезарный
Над смутным сумраком земли.
Там все прекрасное, чем сердце восхищалось,
Там все высокое, чем дух питался мой,
В венцах бессмертия являлось
И в след манило за собой.
И ты звала. Ты сладко напевала
О незабвенной старине,
Венцы и славу обещала,
Бессмертье обещала мне.
И я поверил. Обаянный
Волшебным звуком слов твоих
Я презрел Вакха дар румяный
И чашу радостей земных.
Но что ж? Скажи: за все отрады,
Которых я навек лишен,
За жизнь спокойную, души беспечный сон,
Какие ты дала награды?
Мечты не ясные внушенные тоской,
Твои слова, обеты и обманы,
И жажда счастия, и тягостные раны
В груди, растерзанной судьбой».

                Критически относясь к славянофильству и будучи западником по убеждению, литературный критик Белинский в годовом обзоре «Русская литературы в 1844 году» учинил настоящий разгром Хомякову, назвал его «поэтом с поддельным дарованием», который лишь научился «изобретать и придумывать звучные стихи», «слагать громкие слова во фразистые стопы», обвинил Хомякова в том, что он подменяет поэтический талант «софизмами ума и чувства», «одевает в мнимо-поэтическую форму» собственную славянофильскую мысль, а вся его поэзия проникнута риторическим пафосом и носит умственный характер. В завершении Белинский с иронией отозвался о восточной натуре и провозгласил, что Россия «принадлежит к Европе», «новая ее гражданственность – европейская», а с Востока можно ожидать только «потомков Чингисхана и Тамерлана». По суждению Белинского родник поэтического вдохновения Хомякова бьется не в сердце, а в голове, наполненной славянофильскими идеями, а его лирические стихи – результат «турецкого» искусства «нанизывать жемчуг на нить описаний»: «Многие фразы с первого раза кажутся блестящими, поэтическими и заключающими в себе глубокие идеи но если вы не поторопитесь, отдавшись первому впечатлению, произнести о них суждение, а хладнокровно спросите самих себя: что значит вот это, что хотел сказать поэт вот этим? – то с удивлением увидите, что это сначала так поразившее вас стихотворение – просто набор пустых слов». В результате несправедливых упреков Белинского, долгое время держалось мнение, что у Хомякова не было поэтического дарования, хотя как верно подметил Э.Л. Радлов в статье «О поэзии А.С. Хомякова» в литературном наследии основоположника славянофильства встречаются «настоящие жемчужины поэзии, блещущие красотой языка, обращенностью и глубиной мысли. Без сомнения, в стихотворениях Хомякова мысль часто стоит на первом месте и чувства, которые он облекает в образы, не сходны обычно встречаемыми нами у большинства наших поэтов, в особенности лириков. Верно и то, что в последние годы своей жизни Хомяков почти всецело посвятил свои стихотворения темам патриотическим, имеющим мало общего с чистой поэзией, но в ранние годы попадаются чисто лирические стихотворения… Во всех стихотворениях Хомякова сквозит бодрое настроение поэта, не предающегося отчаянию и сомнению, а твердо верящего в назначение человека, в то, что и на его долю достанется важная задача, которую необходимо выполнить… На жизнь Хомяков смотрел как на подвиг…Смерти он нисколько не боится, ему лишь противно в тихий час успокоения получить неожиданный удар, и он молит Бога о том, чтобы Он послал ему предвещение, дабы поэт без малодушного роптания мог встретить смерть; он уверен, что грудь его не задрожит боязнью, что его дух смелым полетом воспарит из дольнего тумана». В суждении Радлова о Хомякове есть много ценных и глубоких мыслей, но есть и существенные ошибки – например, Радлов утверждает, что идеалом Хомякова является Наполеон – «помазанник собственной силы», ибо «в нем – вся сила души и вся слава веков, и вся гордость людская», но это не так, ибо духовно-нравственный и религиозный идеал христианина и славянофила Хомякова – это не сильная романтическая личность с ее душевными порывами и героизмом, каковой выступает Наполеон, чье мимолетное величие было поэтически развенчано уже Байроном, но Сам Христос Богочеловек, ибо хоть фигура Наполеона титанична, но существует надзвездный мир и Бог Вседержитель, властвующий над жизнью и смертью. В поэзии Хомякова Иисус Христос – высочайший образец и идеал, Он – истинный Сын Божий и Сын Человеческий, «Царь смиренный» и «Сын Давидов», в Его чертах – выражен евангельский дух смирения, кротости и любви, согревающий сердца людей. Евангельский сюжет Входа Господнего в Иерусалим – Вербного Воскресенья, превосходно передан Хомяковым в стихотворении «Широка, необозрима…», где народ радостно славит Христа как Сына Божиего и Царя, но гордые книжники со злой насмешкой отвергают Христа – «Царя смиренного», окруженного рыбаками и облаченного в «бедную ризу», их сознание ветхозаветно – они ждут грозного Мессию, потрясающего мир громами и молниями, они ожидают скорее Антихриста, чем истинного Сына Человеческого из пророчеств Библии, они ждут знамений и грозных чудес, но не понимают тайны самоуничижения Сына Божиего, тайны Его жертвенной любви и кротости, они не видят в Иисусе из Назарета истинного Спасителя мира и Богочеловека:

Широка, необозрима,
Чудно радости полна,
Из ворот Ерусалима
Шла народная волна.
Галилейская дорога
Оглашалась торжеством:
«Ты идешь во имя Бога,
Ты идешь в Свой царский дом.
Честь Тебе, наш Царь смиренный,
Честь Тебе, Давидов Сын!»
Так, внезапно вдохновенный,
Пел народ; но там один,
Недвижим в толпе подвижной,
Школ воспитанник седой,
Гордый мудростию книжной,
Говорил с насмешкой злой:
«Это ль Царь ваш? Слабый, бледный,
Рыбаками окружен?
Для чего Он в ризе бедной?
И зачем не мчится Он,
Силу Божью обличая,
Весь одеян черной мглой,
Пламенея и сверкая,
Над трепещущей землей?»
И века пошли чредою,
И Давыдов Сын с тех пор,
Тайно правя их судьбою,
Усмиряя бурный спор,
Налагая на волненье
Цепь любовно тишины,
Мир живит, как дуновенье
Наступающее вены.
И в трудах борьбы великой
Им согретые сердца
Узнают шаги Владыки,
Слышат сладкий зов Отца.
Но в своем неверьи твердый,
Неисцельно ослеплен,
Все, как прежде, книжник гордый
Говорит: «Да где же Он?
И зачем в борьбе смятенной
Исторического дня
Он проходит так смиренно,
Так незримо для меня,
А нейдет как буря злая,
Весь одеян черной мглой,
Пламенея и сверкая
Над трепещущей землей?»

                В своей книге, посвященной личности А.С. Хомякова как мыслителя – богослова, философа и публициста, русский религиозный философ Н.А. Бердяев утверждал, что Хомяков был менее поэтом славянофильства, чем Иван Киреевский, что по стихам Хомякова нельзя разгадать его сокровенной внутренней жизни, он – горд и скрытен, а «стихи его – почти всегда исключительно воинственны, не лиричны, не печальны. В творчестве своем Хомяков никогда не обнаруживал своих слабостей, внутренней борьбы, сомнений, исканий, подобно людям современным… Алексей Степанович был даровитый стихотворец, стихотворения его являются показателем его необыкновенной одаренности, но в них мало истинной поэзии». Как блестящий знаток русской философии – в том числе и славянофильства, Н.А. Бердяев высказал много ценных, тонких, неоспоримых и  глубоких суждений о личности и творчестве Хомякова, но чем глубже я вчитываюсь в стихи Алексея Степановича – «Надежда», «Желание покоя», «В альбом», «Вдохновение», «Степи», «Думы», «Горе», «Вечерняя песнь», «Ночь», тем более я убеждаюсь, что Хомяков был истинным поэтом – не только патетичным поэтом со стихами, наполненными риторическим пафосом, видевшим в России надежду всего человечества и залог освобождения славянских племен, исполненным высокими помыслами о судьбе отечества и угнетенных иноземным игом страждущих братьев-славян, которых он беззаветно любил всем сердцем, поэтом-певцом, как царь и псалмопевец Давид, воспевавшим не грубою силу и не мирское величие, а Божью правду и Божью силу, поэтом-бойцом по темпераменту, стремящимся к подвигу – «подвиг есть и в сраженьи, подвиг есть и в борьбе, лучший подвиг в терпеньи, любви и мольбе…», поэтом, одаренным от природы избытком кипучей энергии и сил, жаждой деятельности и борьбы, не только поэтом-философом, чьи стихи «держатся мыслью», а ум всегда погружен в глубокую задумчивость, но и тонким, проникновенным лириком, в минуту поэтического вдохновения, уносящимся в мир возвышенных грез, образов и помыслов, поэтом-романтиком, верным своему религиозному и нравственному идеалу, сокрушающимся о горькой действительности, но видящим «путь высокий, лучезарный над смутным сумраком земли», воодушевленным высоким чувством христианского братолюбия поэтом-молитвенником, в чьих стихах-проповедях развенчивается гордыня – личная, государственная и национальная, в чьих стихах-молитвах громко звучит голос, зовущий Россию, Европу и «дремлющий Восток», славянство и все народы земли к покаянию, поэтом-классиком, чье место в русской поэзии и литературе – между Языковым, Баратынским и Тютчевым. По характеристике Вячеслава Кошелева: «напряженность, призывность, скопление «басовых аккордов» – отличительные черты лучших хомяковских созданий. В эпоху господства в русской поэзии «школы гармонической точности» они казались архаичными и немотивированными – но очень естественно примиряли то противоречие между мыслью и словом, на которое попенял «художнику бедному слова» Баратынский. Поэтическая мысль оказывается изначально многостороннею, «объемною» – одухотворенное ею поэтическое слово искало пути выразить ее вполне. Она непременно выходила «за пределы» сочиненного стихотворения и требовала новых преломлений: в статьях, в серьезных трактатах и полемических письмах, в устном дружеском споре, наконец! Хомяков, как указывали современники, «никогда не пленялся славой поэта». Он просто был поэтом по своему мироощущению – чем бы ни занимался…». Если исследователи религиозной философии А.С. Хомякова – Н.А. Бердяев и Н.О. Лосский, Г. Флоровский, В. Зеньковский и С.А. Левицкий писали о его глубокой религиозной вере и целостном миросозерцании, отмечая, что в стихах Хомякова красочно вылились все его славянофильские идеи и все его миросозерцание, то исследователи поэзии Хомякова – Г. Князев, Н.А. Котляревский, Б. Глинский и Э.Л. Радлов – опровергли все суждения Белинского об отсутствии поэтического таланта у Хомякова, и обратили внимание на то, что в стихах его содержатся глубокие мысли и искренние чувства, они образны, звучны и прекрасны, в них отчетливо звучат христианские мотивы – такова проникновенная молитва из стихотворения «На сон грядущий»:

Творец вселенной,
Услышь мольбы полнощный глас!
Когда Тобой определенный
Настанет мой последний час,
Пошли мне в сердце предвещанье!
Тогда покорною главой,
Без малодушного роптанья,
Склонюсь пред волею святой.
В мою смиренную обитель
Да придет Ангел-разрушитель,
Как гость издавна жданный мной!
Мой взор измерит великана,
Боязнью грудь не задрожит,
И дух из дольнего тумана
Полетом смелым воспарит.

В стихах Хомякова веет дух смирения и любви, они дышат устремленностью к надзвездным высотам горнего мира, наполнены высокой мудростью Евангелия, которое в бесподобном стихотворении «Звезды» образно сравнивается по своей бездонной глубине с великолепной и прекраснейшей картиной звездного неба:

В час полночный, близ потока
Ты взгляни на небеса:
Совершаются далеко
В горнем мире чудеса.
Ночи вечные лампады,
Невидимы в блеске дня,
стройно ходят там громады
Негасимого огня
Но впивайся в них очами –
И увидишь, что вдали
За ближайшими звездами
Тьмами звезды в ночь ушли.
Вновь, вглядись – и тьмы за тьмами
Утомят твой робкий взгляд:
Все звездами, все огнями
Бездны синие горят.

В час полночного молчанья,
Отогнав обманы снов,
Ты вглядись душой в Писанья
Галилейских рыбаков, -
И в объеме книги тесной
Развернется пред тобой
Бесконечный свод небесный
С лучезарной красотой.
Узришь – звезды мысли водят
Тайный хор свой вкруг земли.
Вновь вглядись – другие всходят;
Вновь вглядись – и там вдали
Звезды мысли, тьма за тьмами,
Всходят, всходят без числа, -
И зажжется их огнями
Сердца дремлющего мгла

                По справедливым словам Т.А. Кошемчук: «В природной лирике Хомякова-поэта большая часть – звездные ночные пейзажи… Ночное небо и звезды в высшей степени значимы для Хомякова, как и для Тютчева и Фета. В мире тварном русские поэты выбирают то, что ближе всего к Богу». В поэзии А.С. Хомякова встречаются шедевры духовной лирики, а он сам как христианский поэт и тонкий лирик сумел соединить поэтический талант с глубокой верой и трезвостью религиозного чувства и философской мысли, не только затронув и раскрыв в своих великолепных стихах темы смирения и гордыни, веры и неверия, но и как верно замечает Дунаев в книге «Православие и русская культура», что «подвиг веры всепобеждающей запечатлевается в терпении, любви и молитве». Надо сказать, что далеко не все стихи Хомякова были полны жизнерадостным настроением духа, ведь в отдельных стихах его звучат минорные аккорды грусти и печали. В литературоведческой статье В. Грекова «Стезею нагорною» особенно акцентируется внимание на мотивах страдания, разочарования и грусти, горького чувства неосуществимости идеала в земной жизни, которые характерны для поэзии Хомякова как христианского романтика. В стихотворении «Вдохновение» Хомяков утверждал, что поэтом может быть лишь тот, кто принял в сердце страдание и чьи думы исполнены возвышенной любви, лишь тот, кто сострадает всем и имеет в себе вещий дух пророка:

Тот, кто не плакал, не дерзни
Своей рукой неосвященной
Струны коснуться вдохновенной:
Поэтов званья не скверни!
Лишь сердце, в коем стрелы рока
Прорыли тяжкие следы,
Святит, как вещий дух пророка,
Свои невольные труды.
И рана в нем не исцелеет,
И вечно будет литься кровь;
Но песни дух над нею веет
И дум возвышенных любовь.
Так средь Аравии песчаной
Над степью дерево растет:
Когда его глубокой раной
Рука пришельца рассечет, -
Тогда, как слезы в день страданья,
По дико врезанным браздам
Течет роса благоуханья,
Небес любимый фимиам.

                В великолепном стихотворении «Видение» – бесспорном шедевре духовной лирики А.С. Хомякова, приоткрывающем тайну  вдохновения как дарования свыше, поэт  тончайшим лиризмом и грозной мощью описывает как в часы ночного покоя, когда в сладостной дремоте замирает шум «денного бытия» и звезды чудно сверкают над землей, к его душе нисходит Ангел-вдохновитель, владыка песнопений и посланник Бога, а его веянье передается в изысканных поэтических образах – через содрогание арфы и звенящее крыло лебедя, через блеск света, распахнувшего полнеба, через безмолвие и трепет души молящегося поэта, наполняемой поэтическим вдохновением:

Как темнота широко воцарилась!
Как замер шум денного бытия!
Как сладостной дремотою забылась
Прекрасная, любимая моя!
Весь мир лежит в торжественном покое,
Увитый сном и дивной тишиной;
И хоры звезда, как празднество ночное,
Свои пути свершают над землей.

Что пронеслось как вешнее дыханье?
То надо мной так быстро пронеслось?
И что за звук, как арфы содроганье,
Как лебедя звенящее крыло?
Вдруг свет блеснул, полнеба распахнулось;
Я задрожал, безмолвный, чуть душа…
О, перед кем ты, сердце, встрепенулось?
Кого ты ждешь? –  скажи, моя душа!

Ты здесь, ты здесь, владыка песнопений,
Прекрасный царь моей младой мечты!
Небесный друг, мой благодатный гений,
Опт. Опять ко мне явился ты!
Все та ж весна ланиты оживленной,
И тот же блеск твоих эфирных крыл,
 И те ж уста с улыбкой вдохновенной;
Все тот же ты, но ты не то, что был.

Ты долго жил в лазурном том просторе,
И на челе остался луч небес;
И целый мир в твоем глубоком взоре,
Мир ясных дум и творческих чудес.
Прекраснее, и глубже, и звучнее
Твоих речей певучая волна;
И крепкий стан подъемлется смелее,
И звонких крыл грознее тишина.

Перед тобой с волненьем тайным страха
Сливается волнение любви.
Склонись во мне; возьми меня из праха,
По-прежнему мечты благослови!
По-прежнему эфирными дуновеньем,
Небесный брат, коснись главы моей;
Всю грудь мою наполни вдохновеньем;
Земную мглу от глаз моих отвей!

И полный сил, торжественный и мирный,
Я восстаю над бездной бытия…
Проснись, тимпан! Проснися, голос лирный!
В моей душе проснися, песнь моя!
Внемлите мне, вы, страждущие люди;
Вы, сильные, склоните робких слух;
Вы, мертвые и каменные груди,
Услыша песнь, примите жизни дух!

                В лирически-исповедальном стихотворении «Два часа» Хомяков касается тайны творчества – в его поэзии есть не только патетика и мажорные звуки, но и минорные аккорды, в его стихах есть место грусти и печали, трагизму жизни и смерти. В жизни поэта существует два часа – час блаженства, когда его душа согрета мгновенною мечтой и внезапно озаряется вдохновением, а из уст его стройные песнопения свободно изливаются сладкозвучной волной, но есть и страшный час страдания, когда поэт испытывает муки творчества и погружен в глубокую задумчивость – целый мир образов и грез рвется из его сердца к жизни, но нет звука в устах и окованный язык молчит – не внемлет Феб мольбам поэта и целый новорожденный мир дум и грез гибнет. Это – исповедь Хомякова о муках творчества, это трагедия творчества, запечатленная в стихах, и целый поэтический реквием о гибели художественного мира:

Есть час блаженства для поэта,
Когда мгновенною мечтой
Душа внезапно в нем согрета
Как будто огненной струей.
Сверкают слезы вдохновенья,
Чудесной силы грудь полна,
И льются стройно песнопенья,
Как сладкозвучная волна.

Но есть поэту час страданья,
Когда восстанет в тьме ночной
Вся роскошь дивная созданья
Перед задумчивой душой;
Когда в груди его сберется
Мир целый образов и снов,
И новый мир сей к жизни рвется,
Стремится к звукам, просит слов.
Но звуков нет в устах поэта,
Молчит окованный язык,
И луч божественного света
В его виденья не проник,
Вотще он стонет исступленный:
Ему не внемлет Феб скупой,
И гибнет мир новорожденный
В груди бессильной и немой.

                По убеждению А.С. Хомяков, человек сотворен Богом как существо поэтическое, высшее назначение человека – быть поэтом, в сердце которого неугасимым огнем бьется вдохновение, а призвание поэта – возносить хвалу Богу, быть молитвенником за весь мир и новозаветным псалмопевцем, проникнуться духов Евангелия и восторгом от созерцания красоты природы. Высшее назначение поэта – дать стройный голос немой земле – всему видимому миру, вознести от лица вселенной слово к Богу Творцу – молитвенную песнь. В стихотворении «Поэт», вдохновившись рассказом книги Бытия и строками Псалтыря, Хомяков описывает сотворение земли, без песен совершавшей свой путь вековой мгле вселенского молчания, но луч небесный упал на человека –  в мир явился поэт и с земли вознесся гимну Богу:

Все звезды в новый путь стремились,
Рассеяв вековую мглу;
Все звезды жизнью веселились
И пели Божию хвалу.
Одна, печально измеряя
Никем незнаемы лета,–
Земля катилася немая,
Небес веселых сирота.
Она без песен путь свершала,
Без песен в путь текла опять,
И на устах ее лежала
Молчанья строгого печать.
Кто даст ей голос?... Луч небесный
На перси смертного упал,
И смертного покров телесный
Жильца бессмертного приял.
Он к небу взор возвел спокойный,
И Богу гимн в душе возник;
И дал земле он голос стройный,
Творенью мертвому язык.

                В представлении А.С. Хомякова, первый поэт – это первозданный Адам, а поэзия – вечная спутница человека, который призван быть не только жрецом искусства, творящим новые художественные миры, как думали немецкие романтики Шиллер и Гете, но служителем Бога, таинственным избранником небес, призванным исполнить на земле свою великую миссию – осмыслить и одухотворить вселенную, при этом  истинный поэт – это всегда певец и молитвенник, отсюда – хомяковское сравнение песен поэта с ладаном, использующимся священниками в богослужении. Как христианский романтик Хомяков был убежден, что молитвенное настроение духа гармонично сочетается с поэтическим вдохновением, а смирение пред величием Бога сочетается с творческим дерзновением. Со всей пламенностью своего сердца и проницательностью своего ума Хомяков говорит, что без веры, молитвы и вдохновения жизнь человека на суетной земле – бесплодна. Вдохновенье – это небесный дар, оно от Бога, как и творческие таланты, в различной мере данные каждому из нас, но чтобы быть истинным поэтом нужна аскеза – нужно хранить себя от «беспечной лени» и ничтожных забав светского общества и мира, не связывать душу цепями мимолетных чувственных наслаждений, но устремляться ввысь – рваться  Богу, чтобы сердце не иссохло и стало безводной степью, о которой сказано в  Псалтыре:

Лови минуты вдохновенья,
Восторгов чашу жадно пей
И сном ленивого забвенья
Не убивай души своей!
Лови минуту! Пролетает,
Как молньи ярая струя;
Но годы многие вмещает
Она земного бытия.
Но если раз душой холодной
Отринешь ты небесный дар
И в суете земли бесплодной
Потушишь вдохновенья жар;
И если раз, в бесплодной лени,
Ничтожность мира полюбив,
Ты свяжешь цепью наслаждений
Души бунтующий порыв, -
К тебе поэзии священной
Не снидет чистая роса,
И пред зеницей ослепленной
Не распахнутся небеса.
Но сердце бедное иссохнет,
И нива прежних дум твоих,
Как степь безводная, захлохнет
Под терном помыслов земных.

                Эти поэтические строки наполнены образами и символами Библии, здесь завуалировано вспоминается и притча Иисуса Христа о талантах, и призыв апостола Павла не угашать духа, в то же время Хомяков говорит о том, что минута вдохновения объемлет целые годы земного бытия, она может быть прозрением и очищением, это – таинство, сродни молитве, не подчиненной оковам времени и пространства, но соединяющей нас с Богом и горним миром. В возвышенном представлении Хомякова, поэт больше чем поэт, он – пророк, вся русская классическая поэзия и литература как в лице Пушкина и Лермонтова, так и в лице Некрасова и Хомякова провозглашает, что высшее предназначение поэта быть пророком, а пророк призван нести миру слово Божие – гром Божий, петь Богу гимны и молиться за весь мир – за каждое создание, за всех живых и усопших – здесь Хомяков полностью согласен со святооотеческим Преданием и возвышается до преподобного Исаака Сирина и старца Силуана Афонского – величайших молитвенников Православия. В замечательной книге «Русская поэзия в контексте православной культуры» Т.А. Кошемчук справедливо указала на то, что «пророческая тема, совещенная именем Пушкина, глубоко укорененная и в русской допушкинской поэзии, существенная для Хомякова, библейский язык в выражении темы творчества стал для него более органичным, чем язык античности… В зрелых стихах эти образы – пророк и Бог – обретают особенное значение, и при этом тема пророка, конечно, далеко выходит за пределы темы творчества. Здесь – судьба и призвание, служение и миссия. Можно сказать, что Бог, Творец, Всевышний – центральный образ поэзии Хомякова: к Нему и о Нем говорит поэт в большинстве своих стихотворений. Стихи свидетельствуют о том, что в зрелые годы для поэта было характерно пророческое самочувствием, основанное на знании: Истина существует, Она явилась в мир и открыта всем, но мир Ее не видит и живет во тьме, как будто Ее не было… В зрелые годы поэт несет в себе безусловное знание Истины, в его душе вера в Бога есть уверенность в существовании высшего, опытно данная – как безусловная реальность. Теперь живущее в поэте знание требует выхода, осуществления, оно должно быть передано и другим, всему страждущему человечеству через поэтическое пророческое слово». Пророческое самосознание Хомякова с особой силой раскрывается в стихотворении «Как часто во мне пробуждалось…», которое является молитвой в стихах о ниспослании миру пророка:

Как часто во мне пробуждалась
Душа от ленивого сна,
Просилася людям и братьям
Сказаться словами она!

Как часто, о Боже! я рвался
Вещать Твою волю земле,
Да свет осияет разумный
Безумцев, бродящих во мгле!

Как часто, бессильем томимый,
С глубокой и тяжкой тоской
Молил Тебя дать им пророка
С горячей и крепкой душой!

Молил Тебя, в час полуночи,
Пророку дать силу речей, -
Что мир оглашал он далеко
Глаголами правды Твоей!

Молил Тебя с плачем и стоном,
Во прахе простерт пред Тобой,
Дать миру и уши, и сердце,
Для слушанья речи святой!

                В этих строках с наибольшей силой раскрылась желание поэта служить Божественной Истине – жажда пророческого служения, которая наполняла сердце Хомякова, а вместе  с тем, здесь затрагивается глубинная философская тема и мука его души – страдание оттого, что люди «бродят во мгле», а поэт бессилен им помочь, как сказано в Псалтыре: люди «не знаю, не разумеют, во тьме ходят; все основания земные колеблются» (Пс.81:15). Душа поэта-пророка стремилась вещать правду Божью на земле – людям, заблудившимся во тьме, «с глубокой и тяжкой тоской» он возносит молитву к Богу «в час полуночи», «с плачем и стоном» он со смирением взывает к Богу и кротко молит даровать ему пророческое служение. Душа Хомякова рвалась к пророческому подвигу и жаждала возвещать глаголы правды Господней, но он не только восторженный романтик, но прежде всего православный христианин, для которого характерно духовное трезвение, а потому в стихотворении «Поле мертвыми костями…», он с одной стороны возвещает о том, что миссия поэта-пророка вдыхать в людей дух жизни, а с другой стороны задает каждому поэту и прежде всего самому себе неотвратимый и грозный вопрос:

О, чужие тайны зная,
Ты певец, спроси себя –
Не звенит ли кость сухая
В песнях, в жизни у тебя?

                Как православный христианин А.С. Хомяков был целомудренным как в творчестве, так и в жизни, стараясь следовать заповедям Евангелия, что сказалось на его отношении к женщинам. По свидетельству А.И. Кошелева, Хомяков был «удивительный человек: свою нравственную страсть он доводит до последней крайности. В большом обществе, и в особенности при дамах, он невыносим. Он никогда не хочет быть любезным, опасаясь кого-нибудь тем привести в соблазн». В юношеские годы мать Хомякова – Мария Алексеевна, занимаясь воспитанием своих сыновей, взяла с них клятвенное слово, что они, как и подобает христианам, сохранят свое целомудрие до женитьбы и не вступят в связь ни с одной женщиной до брака. В случае нарушения клятвы Мария Алексеевна грозила отказать своим сыновьям в родительском благословении. Клятва была исполнена, о чем свидетельствует написанное Хомяковым в возрасте двадцати шести лет исповедальное стихотворение «Признание»:

Досель безвестна мне любовь.
И пылкой страсти огнь мятежный;
От милых взоров, ласки нежной
Моя не волновалась кровь.
Так сердца тайну в прежни годы
Я стройно в звуки облекал
И песню гордую свободы
Цевнице юной поверял,
Надеждами, мечтами славы
И дружбой верною богат,
Я презирал любви отравы
И не просил ее наград.
С тех пор душа познала муки,
Надежд утраты, смерть друзей,
И грустно вторят песни звуки,
Сложенной в юности моей.
Я под ресницею стыдливой
Встречал очей огонь живой,
И длинных кудрей шелк игривый,
И трепет груди молодой;
Уста с приветною улыбкой,
Румянец бархатных ланит,
И стройный стан, как пальма, гибкий
И поступь легкую харит.
Бывало, в жилах кровь взыграет,
И, страха, радости полна,
С усильем тяжким грудь вздыхает;
И сердце шепчет: вот она!
Но светлый миг очарованья
Прошел, как сон, пропал и след:
Ей дики все мои мечтанья,
И непонятен ей поэт.
Когда ж? И сердцу станет больно,
И к арфе я прибегну вновь,
И прошепчу, вздохнув невольно:
Досель безвестна мне любовь.

                По своему духу А.С. Хомяков был романтиком и идеалистом – его поэтическое творчество можно условно охарактеризовать как христианский романтизм. В одном из своих лирических стихотворений Хомяков поведал как он пережил драму первой и неразделенной любви – пережил просветленно и возвышенно:

Благодарю тебя! Когда любовью нежной
Сияли для меня лучи твоих очей,
Под игом сладостным заснул в груди мятежной
Порыв души моей.
Благодарю тебя! Когда твой взор суровый
На юного певца с холодностью упал,
Мой гордый дух вскипел, и прежние оковы
Я смело разорвал!
И шире мой полет, живее в крыльях сила;
Все в груди тишина, все в сердце расцвело;
И песен благодать свежее осенила
Свободное чело!
Так, после ярых бурь, моря лазурней, тише,
Благоуханней лес, свежей долин краса;
Так раненный слегка орел уходит выше,
В родные небеса!

                Во время пребывания в Петербурге в 1827 году А.С. Хомяков познакомился с Александрой Осиповной Россет, которая очаровала многих юношей своей красотой и умом, но на время пленила воображение и вскружила голову и Хомякову – восторженному поэту, из груди которого исторглись песни, но скорее влюбленность угасла в его сердце, ибо прелестной девушке осталась чужда Россия, которую так горячо любил основоположник славянофильства:

Вокруг нее очарованье,
Вся роскошь юга дышит в ней:
От роз ей прелесть и названье;
От звезд полудня – блеск очей.

Прикован к ней волшебной силой,
Поэт восторженный глядит;
Но никогда он деве милой
Своей любви не посвятит.

Пусть ей понятны сердца звуки,
Высокой думы красота,
Поэта радости и муки,
Поэта чистая мечта;

Пусть в ней душа, как пламень ясный,
Как дым молитвенных кадил,
Пусть Ангел светлый и прекрасный
Ее с рожденья осенил;

Но ей чужда моя Россия,
Отчизны дикая краса;
И ей милей страны другие,
Другие лучше небеса.

Пою ей песнь родного края, –
Она не внемлет, не глядит!
При ней скажу я: «Русь святая»!
И сердце в ней не задрожит.

И тщетно луч живого света
Из черных падает очей:
Ей гордая душа поэта
Не посвятит любви своей.

                По своей рыцарской натуре А.С. Хомяков был романтиком – хоть Бердяев и отмечает, что романтизм не свойственен духу Православия и славянофилы по своему мироощущению и душевному типу были трезвомыслящими бытовиками, а их воззрения – это психология и философия помещичьих усадеб и уютных дворянских гнезд, но это верно лишь отчасти, ведь на воззрения славянофилов оказала влияние романтическая поэзия Шиллера и Байрона, равно как и романтическая философия Шеллинга, Баадера и Якоби, на что обратил внимание В. Зеньковский, а по глубокомысленому замечанию протоиерея Георгия Флоровского, мировоззрение Хомякова невозможно вывести из бытового самочувствия, а его восприятие Церкви меньше всего можно назвать бытовым – оно скорее сверхбытное и мистическое, ведь Церковь «не от мира сего», она – мистическое Тело Христово. По верному утверждению Н.А. Бердяева, «философия истории Хомякова выросла  в атмосфере мирового романтического духа начала девятнадцатого века», равно как и критика рационализма западной философии – особенно в лице Гегеля, и здесь славянофилы шли путем Шеллинга, Баадера и Якоби, и хоть трансцендентальная философия Шеллинга и его натурфилософия, идеи Баадера и Якоби не оказали определяющего влияния на миросозерцание А.С. Хомякова, но как наблюдательно подметил В. Зеньковский, «центральная категория мышления Хомякова – «организм», проходящая через его гносеологию, антропологию, эстетику и философию истории, стоит, бесспорно, в несомненной связи с натурфилософией Шеллинга», что не мешало ему быть самобытными русскими мыслителями. Невозможно согласиться с явно небеспристрастным утверждением Т.А. Кошемчук, гласящим, что «в действительности ни в типе личности, ни в поэзии Хомякова, как и А. Толстого, нет ничего романтического», равно как и с ее насквозь схематичными и шаблонными воззрениями на романтизм, игнорирующими, что христианин в художественном творчестве может быть не только представителем классицизма и реализма, но и романтиком, ведь романтизм с его пафосом свободы человека и идеей его ответственности за свою судьбу, грустным чувством ностальгии, связанным не только с античным мифом о «золотом веке», но и с библейским сюжетом об изгнании Адама из Рая, с устремленностью духа и сердца к высшему и вечному, с поиском полноты бытия и восхищением сильной личностью – не только личностью героя, но и личностью гения и святого, проникнут христианскими мотивами, отчетливо звучащими в поэзии Мильтона, Новалиса и Шиллера, равно как в русской лирике – у Жуковского, А. Толстого, Лермонтова, Баратынского и Тютчева. Религиозные корни романтизма уходит в христианство и обнаруживаются не только в протестантизме, как ошибочно думают Дунаев и Кошемчук, ведь черты романтического мироощущения были присущи не только Байрону, Мильтону и Бетховену, Шуману, Брюллову, Делакруа и Доре, но и Данте Алигьери, к которому обращались романтики, а сам романтизм – это не только художественное направление, но и особое миропонимание, проистекающее от столкновения возвышенного нравственного идеала с суровой реальностью мира, лежащего во зле, это – неудовлетворенность земным существованиям и тоска о потерянном Рае, а «высший мир» романтика – это не только мир поэтических грез и мечты, но и духовный мир, горние сферы Ангелов и святых, Царство Небесное. Русский исследователь В.Н. Кораблев в юбилейной статье, посвященной столетию со дня рождения А.С. Хомякова, писал о том, что романтизм – новое идейно-философское и художественной течение, возникшее на Западе и совершившее нравственный переворот в умах, его представляли в области философии – Фихте и Шеллинг, а в области литературы и искусства – Шиллер и Гете, а у нас в России представителями романтизма в философии стали любомудры и славянофилы, во главе которых стоял Хомяков, обратившийся к поиску духовного своеобразия и отстаиванию самобытности России, выражению ее национального самосознания, но самое ценное в Хомякове то, что восприняв многие идеи романтизма и философии Шеллинга, он сумел их оригинально и творчески переосмыслить, являясь самобытным русским мыслителем и православным христианином. В статье «Романтик в поисках Церкви» Константин Махлах писал о том, что «Хомяков, как и славянофильское движение в целом, как ни странно, стал частью движения, охватившего в первой половине XIX века всю Европу. Имя ему – романтизм. Зародившийся в Германии, он проявился во всех сферах культуры, в философии, и серьезно повлиял на богословие. Противопоставляя себя XVIII веку – эпохе Просвещения, романтик менял «повестку дня» в искусстве и в мысли, в литературе и в философии: на место просвещенческому культу разума, постигающему средствами науки механизм природы (а он включал человека и общество), пришло представление о природе-мире как живом организме и одушевленном целом, а познание такой природы доступно творцам – поэтам, художникам, философам… Романтизм реабилитировал средневековое «христианское прошлое» Европы (просвещенец искренне полагал Средние века тьмой мракобесия, освещаемой только кострами инквизиции). Именно романтик заново «обрел глаз» на готику, вновь открыл Данте, Шекспира, Кальдерона и многое из того, что было «сброшено с корабля современности». Главное, изменилось отношение к традиции. И к христианству, и к его национальному измерению. Возникло распространенное до сих пор представление о нациях-индивидуумах, каждая из которых проживает отпущенный срок, цветет и увядает, следуя своей судьбе, Богом определенной миссии. Хомяков был уверен, что Россия, вследствие петровских преобразований, свою идентичность если не утратила, то ушла от ее магистральной, «органичной» линии. Вернуть утраченное наследие – значит вернуться к самим себе… Ключевую роль в этой важнейшей задаче для А.С. Хомякова играло Православие, точнее, тема Церкви. Именно Церковь есть та реальность или, скорее, та среда, в которой не только как в «священном архиве» хранятся обычаи, традиции, вся совокупность «духа народного», но происходит его таинственное утверждение, движение и самопознание».  У славянофилов не было столь ярко выраженной романтической экзальтированности и восторженности как у немецких романтиков Шиллера и Новалиса, но в них было место романтической мечтательности и идеализации допетровского прошлого России, у них была религиозная жажда – жажда знаний и веры, молитвы и единения с Богом, тихая грусть и мечтательность были характерными чертами Ивана Киреевского, а в поэзии Хомякова есть проникновенное и овеянное тихой и светлой грустью стихотворение «Элегия», по мелодической тональности, образности языка и легкой меланхоличности напоминающее лирические произведения русского поэта-романтика Жуковского:

Когда вечерняя спускается роса,
И дремлет дольний мир, и ветр прохладой дует,
И синим сумраком одеты небеса,
И землю сонную луч месяца целует,
Мне страшно вспоминать житейскую борьбу,
И грустно быть одним, и сердце сердца просит,
И голос трепетный то ропщет на судьбу,
То имена любви невольно произносит...
Когда ж в час утренний проснувшийся Восток
Выводит с торжеством денницу золотую,
Иль солнце льет лучи, как пламенный поток,
На ясный мир небес, на суету земную, –
Я снова бодр и свеж. На смутный быт людей
Бросаю смелый взгляд: улыбку и презренье
Одни я шлю в ответ грозе судьбы моей,
И радует мое уединенье.
Готовая к борьбе и крепкая, как сталь,
Душа бежит любви бессильного желанья,
И, одинокая, любя свои страданья,
Питает гордую, безгласную печаль.

                В стихотворении «Горе» Хомяков лирически описал как он переживал страдания, оставляющие глубокие следы в сердце – он претерпевал их стойко, без жалобных криков и печальных взоров, но в молчаливых думах, смеясь наперекор трагизму нашего земного существования, не показывая миру своих слез, рыданий и душевных волнений:

Не там, где вечными слезами
Туманится печальный взор,
Где часто вторится устами
Судьбе неправедный укор;
Где слышны жалобные звуки,
Бессилья праздного плоды, -
Не там, не там душевной муки
Найдешь ты тяжкие следы.
Иди туда, где взор бесслезный
Исполнен молчаливых дум;
Где гордо власть судьбины грозной
Встречает непреклонный ум;
Где по челу, как будто сталью,
Заботы врезаны черта,
Но над смертельною печалью
Хохочут дерзкие уста.
Тут вечно горе, тут глубоко
Страданья в сердце залегло;
И под десницей тяжкой рока
Все сердце кровью изошло.

                Эти поэтические строки – исповедание стоицизма, здесь раскрывается и тайна смеха Хомякова – героический оптимизм его духа, торжество надежды над душевными муками и чувственными страданиями. Если библейский страдалец Иов спорил с тремя мудрецами и искал правду Божью, задавался вековечным вопросом о теодицее и возносил горестные молитвы к небесам, то Хомяков утаивает скорбь в глубинах сердца, погружается в молчаливые думы и смеется над смертельной печалью. В стихотворении «Надежда» А.С. Хомяков именует наш земной мир «обителью печали», а все мимолетные мирские блага – богатство, слава, честь – все лишь «пустые звуки», и только надежда дает утешение и дарит радость, она – «светлый луч» и «благой путеводитель», ведущий к пристани покоя – в Царство Небесное, которое по апостольскому слову мир, покой и радость в Святом Духе. Надежда – это твердость духа и наш оплот среди житейских бурь и гроз, среди всех потрясений, поэтому, когда есть надежда, то мир становится прекрасен:

Скажите, в мире сем, обители печали,
Путь горестный кто может усладить,
Какого небеса товарища нам дали,
Что нас до пристани покой проводить,
Не дружба ль? Ах, она не часто ли бывает
Игра судьбы, обманчива в бедах.
Любовь? Так, и она не часто ль изменяет
И прочь от нас бежит, как вперед ветром прах.
Богатство, слава, честь, их все пустые звуки
И горести не могут облегчить
Не могут от души прогнать туманы сладки,
Веселье чистое дарить.
Так кто ж сопутник сей, товарищ твердый, верный,
Который нас в пути не оставлял,
Сей друг нельстивый наш, сей друг нелицемерный,
Который нас в бедах лелеял, утешал?
Надежда, ты наш вождь, благий путеводитель,
Пред нами твой всегда сияет вид.
Так солнца луч, луч светлый, утешитель,
Средь бурей и громов природу веселит.
Тобою красен мир, красна нам жизнь тобою,
Ты нам оплот, ты твердость нам даешь,
От нас скрываешь тень и розовой стезею
К пределам дальним с весельем нас ведешь.

                В 1836 году А.С. Хомяков сочетался браком с сестрой поэта Языкова – с Екатериной Михайловной Языковой. Это был на редкость счастливый, безмятежный и безупречный брак. В своей бытовой жизни Хомяков был богатым и свободным русским барином – он ощущал как духовную, так и бытовую свободу, а семейная жизнь его была счастливой. Все свои надежды на земное счастье Хомяков связывал с семейной жизнью, полагая, что «оно одно только на земле и заслуживает имя счастья». «На Святой Руси нужен свой дом, своя семья для жизни».  В одном из стихотворений, написанном через год после свадьбы –  в 1837 году, Хомяков так описал влияние возлюбленной на свою душу:

Лампада поздняя горела
Над сонной лению моей,
Но ты взошла и тихо села
В сияньи мрака и лучей.
Головки русой очерк нежный
В тени скрывался, а чело –
Святыня думы безмятежной –
Сияло чисто и светло.
Уста с улыбкою спокойной,
Глаза с лазурной их красой,
Все тихим миром, мыслью стройной
В тебе дышало предо мной.
Ушла ты, – солнце закатилось,
Померкла хладная земля,
Но в ней глубоко затаилась
От солнца жаркая струя.
Ушла! Но, Боже, как звенели
Все струны пламенной души,
Какую песню в ней запели
Они в полуночной тиши!
Как вдруг – и молодо, и живо
Вскипели силы прежних лет,
И как вздрогнул нетерпеливо,
Как вспрянул дремлющий поэт.
Как чистым пламенем искусства
Его зажглася голова,
Как сны, надежды, мысли, чувства
Слилися в звучные слова!
О, верь мне: сердце не обманет,
Светло звезда моя взошла,
И снова яркий свет проглянет
На лавры гордого чела.

                В земной жизни пришлось испытать Хомякову и горе, связанное со смертью жены и двоих своих детей, которым он посвятил свое самое трогательное и грустное стихотворение, отчасти приоткрывающее переживания поэта, но самое поразительное, что внутренний трагизм этих переживаний имеет не надрывно-экзистенциальный и драматический характер, а характер просветленный, проникнутый верой в любовь Вседержителя Бога:

Бывало, в глубокий полуночный час,
Малютки, приду любоваться на вас;
Бывало, люблю вас крестом знаменать,
Молиться, да будет на вас благодать,
Любовь Вседержителя Бога.

Стеречь умиленно ваш детский покой,
Подумать о том, как вы чисты душой,
Надеяться долгих и счастливых дней
Для вас, беззаботных и милых детей,
Как сладко, как радостно было!

Теперь прихожу я: везде темнота,
Нет в комнате жизни, кроватка пуста;
В лампаде погас пред иконою свет.
Мне грустно, малюток моих уже нет!
И сердце так больно сожмется!

О дети, в глубокий полуночный час
Молитесь о том, кто молился о вас,
О том, кто любил вас крестом знаменать.
Молитесь, да будет и с ним благодать,
Любовь Вседержителя Бога.

                Когда читаешь стихотворение «К детям», то понимаешь, как заблуждался исследователь Э.Л. Радлов, писавший, что в поэзии Хомякова не найти нежных нот – на самом деле, поэзия Хомякова глубока, возвышенна и многозвучна как его душа, она имеет как мажорную тональность с ее бодрым и боевым настроением, отразившуюся в его гражданских и патриотических стихах с их риторичностью и патетичностью, так и минорную тональность, грустные, нежные и трогательные ноты. Как цельная и самобытная, но загадочная и сложная личность А.С. Хомяков был не только блестящим диалектиком, но и молитвенником – в его лирических стихах не только излагаются его философские мысли, но и порой приоткрывается сокровенная жизнь его духа и сердца. С юных лет Хомяков религиозно жил в Церкви, он не знал религиозной тревоги и отчаянных сомнения Достоевского, Кьеркегора и Тютчева, он не прозревал таинственную даль грядущего так зорко как Лермонтов и Константин Леонтьев, но это не означает, что он не испытывал духовной жажды и религиозной тоски, не сталкивался с трагизмом бытия – он жаждал торжества правды Божьей как на небе, так и на земле, на своем горьком опыте познал трагизм смерти, но само его восприятие смерти жены и детей было просветлено верой, наполнено смирением и доверием Промыслу Божиему. Смерть жены и детей была для Хомякова самой тяжелой утратой – самым глубоким и мучительным опытом страданий и слез, самым тяжелым жизненным ударом. По меткому и верному слову Т.А. Кошумчук, со смертью жены радость для Хомякова осталась в прошлом, а в настоящем – служение Истине. Вскоре после кончины своей жены Хомякову снова пришлось хоронить близкого человека, о чем он столь проникновенно писал в письме Попову: «Только что удар пал мне на голову – новый удар, тяжелый для всех, последовал за ним. Николинькин крестный отец; Гоголь наш, умер. Смерть моей жены и мое горе сильно его потрясли; он говорил, что в ней для него снова умирают многие, которых он любил всей душою, особенно же Н. М. Языков. На панихиде он сказал: все для меня кончено. С тех пор он был в каком-то нервном расстройстве, которое приняло характер религиозного помешательства. Он говел и стал себя морить голодом, попрекая себе в обжорстве. Иноземцев не понял его болезни и тем довел его до совершенного изнеможения. В Субботу на масленице Гоголь был еще у меня и ласкал своего крестника. В Субботу или Воскресенье на первой неделе он был уже без надежды, а в Четверг на нынешней неделе кончил. Ночью с Понедельника на Вторник первой недели он сжег в минуту безумия все, что написал. Ничего не осталось, даже ни одного чернового лоскутка. Очевидно судьба. Я бы мог написать об этом психологическую студию; да кто поймет, или кто захочет понять? А сверх того и печатать будет нельзя. После смерти его вышла распря. Друзья его хотели отпевать его в приходе, в церкви, которую он очень любил и всегда посещал, Симеона Столпника. Университет же спохватился, что когда-то дал ему диплом почетного члена, и потребовал к себе. Люди, которые во всю жизнь Гоголя знать не хотели, решили участь его тела против воли его друзей и духовных братий, и приход, общее всех достояние, должен был уступить домовой церкви, почти салону, куда не входит ни нищий, ни простолюдин. Многознаменательное дело. Эти сожженные произведения, эта борьба между пустым обществом, думающим только об эффектах, и серьезным направлением, которому Гоголь посвящал себя, борьба, решенная в пользу Грановских и Павловых и прочих городским начальством: все это какой-то живой символ. Мягкая душа художника не умела быть довольно строгою, строгость свою обратила на себя и убила тело. Бедный Гоголь! Для его направления нужны были нервы железные. Ляжет он все таки рядом с Валуевым, Языковым и Катенькой и со временем со мною в Даниловом монастыре, под Славянскою колонною Венелина».
                В своей жизни Хомяков не был аскетом, он не был столь близок Оптиной Пустыни как славянофил Иван Киреевский с его созерцательной натурой, чья религиозная жизнь была тесно связана с восточно-православной аскетикой и практикой духовного делания, но Хомяков был поэтом-молитвенником, философом и богословом, он ощущал мистический трепет перед Богом Вседержителем и имел устремленность к Богу – жил верой и молитвой. Религиозность А.С. Хомякова не была «бытовым исповедничеством» и «бытовой религиозностью», как представлялось Бердяеву, он был рыцарски верен Православию и не только соблюдал посты и обряды, каждодневно молился и участвовал в богослужениях и таинствах Церкви, но и глубоко чувствовал Божественную Литургию – он дорожил Православием не как «священным бытом», а как святыней своего сердца и всего русского народа, как Вселенской Истиной. По единогласному отзыву современников А.С. Хомяков имел центральную и руководящую роль среди славянофилов – Иван Киреевский видел в нем своего сподвижника и друга, а Аксаков и Самарин считали себя его последователями и искали у него разрешения религиозных и философских вопросах. Хомяков не был учителем Церкви, но он был светским богословом и религиозным учителем славянофилов, стремящимся веровать и философствовать из Церкви, все его миросозерцание опиралось на Православную Церковь как на незыблемый камень веры. В последние годы своей жизни – после смерти горячо любимой жены и детей, А.С. Хомяков был томим грустью и печалью – радость бытия почти исчезла из его жизни, а утешение он находил только в православной вере, молитве и Божественной Литургии. Алексей Степанович Хомяков умер от холеры 23 сентября 1860 года в селе Спешнево-Ивановском Рязанской губернии (ныне в Липецкой области). О последних минутах жизни Хомякова осталась запись его соседа по имению – Леонида Матвеевича Муромцева, вошедшего к Хомякову и спросившего, что с ним, а Алексей Степанович ответил: «Да ничего особенного, приходится умирать. Очень плохо. Странная вещь! Сколько я народу вылечил, а себя вылечить не могу». По словам Муромцева, «в этом голосе не было и тени сожаления или страха, но глубокое убеждение, что нет исхода… Лишним считаю пересчитывать сколько десятков раз я его умолял принять моего лекарства, послал за доктором, и, следовательно, сколько раз он отвечал отрицательно и при этом сам вынимал из походной гомеопатической аптечки то veratrum, то mercutium. Около часу пополудни, видя, что силы больного утрачиваются, я предложил ему собороваться. Он принял мое предложение с радостной улыбкой, говоря: «Очень, очень рад». Во все время совершения таинства он держал в руках свечу, шепотом повторял молитву и творил крестное знамение». После совершения таинства Муромцеву показалось, что А.С. Хомякову стало лучше – «Слава Богу, вам лучше. Право хорошо, посмотрите, как вы согрелись и глаза просветлели», на что Хомяков, шутя, ответил – «А завтра как будут светлы! ». Это были его последние слова – А.С. Хомяков осознавал, что его жизнь близится к неминуемой развязке, а за несколько секунд до своей кончины он сознательно осенил себя крестным знамением, и душа его отошла к Богу. Незадолго до смерти, Хомяков предчувствовал свою кончину и выражал в личных беседах А.И. Кошелеву уверенность в том, что его жизненный подвиг окончен, а в последнем своем стихотворении «Спи!», датируемом осенью 1959 года, русский поэт окидывал мысленным взором всю жизнь человеческую – детство («малютка»), зрелость («труженик») и старость («старец»), и воспринимал грядущую смерть без надрывного трагизма, но как успение – тихий сон, ибо если бренное тело возляжет во гроб до последнего дня мира – до дня конца истории и всеобщего воскресения мертвых, то душе откроется таинственный и необозримый мир вечности, пребывающий за гранью земного бытия – за чертой могилы:

Днем наигравшись, натешившись, к ночи забылся ты сном;
Спишь, улыбаясь, малютка: весеннего утра лучом
Жизнь молодая, играя, блестит в сновиденьи твоем.
Спи!
Труженик, в горести, в радости, путь ты свершаешь земной.
Утром отмеренный, к вечеру кончен твой подвиг дневной;
Что-нибудь начато, что-нибудь сделано: куплен твой отдых ночной.
Спи!
С светлым лицом засыпаешь ты, старец, трудом утомлен.
Видно как в ночь погружается жизни земной небосклон:
Дня замогильного первым сияньем уж твой озаряется сон.
Спи!

                Смерть А.С. Хомякова – это трагическая утрата для России и всей русской культуры, для нашей поэзии и самобытной философии, а в особенности – для нашего национального самосознания, но российская общественная публика мало почувствовала потерю Хомякова, не разгадав в его лице самобытного и многогранного русского мыслителя – одного из лучших представителей не только русского общества девятнадцатого века, но и России в целом за всю ее тысячелетнюю историю, не осознав, что со смертью Хомякова открылся путь к последующему «вырождению славянофильства» и упадку нашего национального самосознанию, отчетливо проявившимся в книге Данилевского «Россия и Европа и общественно-политических воззрениях Константина Леонтьева, а, с наибольшей силой, сказавшимся в евразийстве, возникшем в двадцатые годы двадцатого века. Но были в России духовно и нравственно чуткие люди, не только понимавшие значение личности и творчества А.С. Хомякова, но и воспринявшие и пережившие его смерть как национальную утрату. В статье «Несколько слов в память А.С. Хомякова, прочитанной 7 октября 1860 года в Петербуржском университете,  К.А. Коссович заявлял: «настоящая утрата есть утрата в полной мере общественная утрата великая ля всей русской науки, русской поэзии и русской жизни. Деятельность Хомякова, независимо от всего того, что нам оставлено его бессмертным пером, была так многостороння и обширна, что характеризовать ее невозможно в беглом очерке: она обозначится в будущем, и чем дальше, тем зрелее и явственнее будут ее плоды. Выражусь определеннее: Хомяков был начинателем в полной мере этого слова, и так как он положил начало мыслям и стремлениям существенно нужным и плодотворным для России, так как стремления эти органически связана с духовною ее жизнью, то влияние его, и после его смерти, не может не расти и не распространяться с каждым днем, с каждым годом, и его начинание не может не обратиться, наконец, в дело всеми совершенное, всеми признаваемое и всем доступное… Хомяков первый выразил вполне мысль о жизненной связи России со славянским миром. Он посеял в нас убеждения, что славяне важны для России не только в ее политике и не только для корнесловия, но особенно для живого самосознания русского народа. Он смотрел на них и учил нас смотреть на них как на братий, без которых Россия и русский народ стояли бы одинокими на свете, и русский дух не мог бы достигнуть полного своего самосознания». Верный друг и ученик Хомякова – славянофил Юрий Самарин, впервые издавший на русском языке его богословские труды и утверждавший, что Хомяков жил и философствовал из Церкви, завершил свои рассуждения следующим парадоксальными словами: «Как! Хомяков, живший в Москве, на Собачьей площадке, наш общий знакомый, ходивший в зипуне и мурмолке; этот забавный и остроумный собеседник, над которым мы так шутили и с которым так много спорили; этот вольнодумец, заподозренный полицией в неверии в Бога и в недостатке патриотизма; этот неисправимый славянофил, осмеянный журналистами за национальную исключительность и религиозный фанатизм; этот скромный мирянин, которого семь лет тому назад, в серый, осенний день, на Даниловском монастыре, похоронили пятили шесть родных и друзей, да два товарища его молодости; за гробом которого не было видно ни духовенства, ни ученого сословия; о котором, через три дня после его похорон, Московские Ведомости, под бывшею их редакциею, отказались перепечатать несколько строк, писанных в Петербурге одним из его друзей; которого еще недавно та же газета, под нынешнею редакцию, огласила иересиархом; этот отставной штаб-ротмистр, Алексей Степанович Хомяков – учитель Церкви? Он самый». В очерке «А.С. Хомяков» А.Ф. Гильфердинг сравнивал Хомякова с Ломоносовым по всеобъемлющей деятельности, многогранности натуры и умственного кругозора, утверждал, что с именем Хомякова связана целая эпоха в истории русской культуры и общественной мысли, а его преждевременную смерть  назвал глубоким горем, поразившим его друзей: «Причина глубокой скорби этих людей заключается в его личном влиянии на них. Одаренный умом необыкновенным, чистотою души, безграничной любовью к ближнему, он всех привлекал к себе, всем был полезен нравственно и умственно, а для многих был благодетелем. Он обладал необычайною способностью становится в уровень со всяким и беседою своею быть доступным, занимательным и поучительным для всякого, от мальчика, только вступающего в школу, до ученого специалиста, от простолюдина-раскольника на Кремлевской площади до государственного человека, вращающегося в высших кругах общества». В одном из лирических шедевров поэзии А.С. Хомякова написанным еще в 1828 году в Базарджике в стихотворении «Сон» с его романтической образностью, великолепной ритмичностью, легким оттенком элегичности и торжественностью, возвещается, что поэт – это певец Божий и пречудное явление на земле, его песни проникают в глубину человечески сердец и волнуют их, и даже когда уста поэта будут скованы могильным хладом и тело его положено во гроб, песни его продолжат греметь до тех пор, пока будут на земле те, кто любит поэзию:

Я видел сон, что будто я певец,
И что певец – пречудное явленье,
И что в певце на все Свое творенье
Всевышний положил венец.

Я видел сон, что будто я певец,
И под перстом моим дышали струны.
И звуки их гремели, как перуны,
Стрелой вонзалися во глубину сердец.

И как в степи глухой живые воды,
Так песнь моя ласкала жадный слух,
В ней слышен был и тайный глас природы,
И смертного горе парящий дух.

И как в степи глухой живые воды,
Так песнь моя ласкала жадный слух;
В ней слышен был и тайный глас природы,
И смертного горе парящий дух.

Но час настал. Меня во гроб сокрыли,
Мои уста могильный хлад сковал;
Но из могильной тьмы, из хладной пыли
Гремела песнь, и сладкий глас звучал.

Века прошли, и племена другие
Покрыли край, где прах певца лежал;
Но не замолкли струны золотые,
И сладкий глас по-прежнему звучал.

Я видел сон, что будто я певец,
И что певец – пречудное явленье,
И что в певце на все Свое творенье
Всевышний положил венец.

                По своему жизненному призванию А.С. Хомяков не только был религиозным лириком, но и православным богословом, глубоко церковным человеком, ведь для него быть христианином – значит быть в Церкви и жить церковной жизнью. В книге «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский писал о том, что «Хомяков исходит из внутреннего опыта Церкви. Он не столько конструирует или объясняет, сколько именно описывает. В этом и сила его. Как очевидец, он описывает реальность Церкви, как она открывается изнутри, через опыт жизни в ней». Среди всех славянофилов А.С. Хомякову принадлежит первое место как богослову, а его верный друг и ученик Ю. Самарин в своем предисловии к богословским сочинениям Хомякова: «В былые времена тех, кто сослужил православному миру такую службу, какую сослужил ему Хомяков, кому давалось логическим уяснением той или другой стороны церковного учения одержать для Церкви над тем или иным заблуждением решительную победу, тех называли учителями Церкви». В своей восторженной характеристике Хомякова как оригинального и выдающегося русского богослова, Самарин писал, что Хомяков жил Церковью и был небывалым явлением в культурной и духовной жизни России, его вера была необыкновенна прочна – он не страшился не изощренной диалектики, ни философских споров, но дорожил верой как незыблемой и вечной истиной и был свободным сыном Церкви, девизом которого были слова: «Я признаю, подчиняюсь, покоряюсь  – стало быть, я не верую». В основе религиозной интуиции Хомякова и всех его раздумий о вере и Церкви лежала тайна свободы – только на основе свободы можно веровать и любить, в Церкви нет места трепещущим рабам и корыстным наемникам, там есть место только свободным, любящим и самоотверженным сынам: «Церковь предлагает только веру, вызывает в душе человека только веру и меньшим не довольствуется; иными словами, она принимает в свое лоно только свободных. Кто приносит ей рабское признание, не веря в нее, тот не в Церкви и не от Церкви». На всей личности А.С. Хомякова ярко отпечатлелось его свободолюбие, он – верующий вольнодумец в лучшем смысле слова, в нем нет и тени раболепия и рабской покорности, он – рыцарь Церкви, отсюда – бесконечно ценя свободу духа и мысли и пламенно защищая ее, он мог позволить себе не соглашаться во многих случаях с «так называемым мнением Церкви», ибо в Церкви нет мнений, там – Вселенская Истина, запечатленная в Священном Писании и Священном Предании, в семи Вселенских Соборах и Символе Веры, а все частные богословские мнения принадлежат ее иерархам, это – их индивидуальные убеждения, где каждый рассуждает от себя и в отрыве от Церкви. В своем богословии Хомяков меньше всего логизирует, он стремиться написать образ Церкви и ее духовной жизни, а не дать логическое определение Церкви, понимая, что ее тайна апофатична, ее нельзя вместить в категории рассудка: «Церковь не доктрина, не система и не учреждение. Церковь  есть живой организм, организм истины и любви, или точнее: истина и любовь как организм». Вслед за святителем Василием Великим, А.С. Хомяков утверждал, что тайна Церкви логически невыразима, невозможно формальное определение Церкви, как невозможна математическая формула Божественной Литургии, ибо тайна Церкви открывается только в личном духовном опыте человеку через веру, надежду и любовь. Размышляя о тайне Церкви и общаясь к проповеди апостола Павла и тайне Пятидесятницы – схождения Святого Духа в огненных языках на апостолов, Хомяков утверждает, что Церковь – это мистическое Тело Христово и духовный организм, «Церковь – единство благодати Святого Духа, действующего во множестве разумных творений», Христос – Глава Церкви, Святой Дух – ее душа, а мы – ее сыны и члены единой виноградной лозы, духовное соединенные между собой верой и таинствами, отсюда – «многоипостасность» Церкви, ибо Церковь являет себя миру через христиан и в христианах, а потому каждый из нас, называя себя христианином и вступая в Церковь через таинство крещения, берет на себя особое призвание и особую ответственность – быть христианином и жить церковно жизнью. «Как члены Церкви, мы – носители ее величия и достоинства, мы – единственные в целом мире заблуждений хранители Христовой истины. Отмалчиваясь, когда мы обязаны возглашать глагол Божий, мы принимаем на себя осуждение, как трусливые и неключимые рабы Того, Кто потерпел поношение и смерть, служа всему человечеству; но мы были бы хуже, чем трусы, мы стали бы изменниками, если бы вздумали призывать заблуждение на помощь себе в проповеди истины и если бы, потеряв веру в божественную силу Церкви, мы стали бы искать содействия немощи и лжи. Как бы высоко ни стоял человек на общественной лестнице, будь он нашим начальником или государем, если он не от Церкви, то в области веры он может быть только учеником нашим, но отнюдь не равным нам и не сотрудником нашим в деле проповеди. Он может в этом случае сослужить нам только одну службу – обратиться». По справедливой и сочувственной характеристике Н.А. Бердяева, «великое значение Хомякова в том, что он был свободный  православный, свободно чувствовал себя в Церкви, свободно защищал Церковь. В нем нет никакой схоластики, нет сословно-корыстного отношения к Церкви. В его богословствовании нет и следов духа семинарского. Ничего официального, казенного нет в хомяковском богословии. Точно струя свежего воздуха вошла вместе с ним в православную религиозную мысль.  Хомяков был первым светским религиозным мыслителем в православии, он открыл путь свободной религиозной философии, путь, засоренный школьно-схоластическим богословием. Он первый преодолел школьно-схоластическое богословие. Он показал на своем примере, что дар учительства не есть исключительная принадлежность духовной иерархии, что он принадлежит каждому члену Церкви…Русское школьное богословие, схоластическое по духу, в сущности не было в настоящем смысле этого слова православным, не выражало религиозного опыта православного Востока как особого пути, не было опытным, живым. Это богословие рабски следовало заграничным образцам и уклонялось то к католичеству, то к протестантизму. Лишь Хомяков был первым русским православным  богословом, самостоятельно мыслившим, самостоятельно относившимся к мысли западной. В богословии Хомякова выразился религиозный опыт русского народа, живой опыт православного Востока, а не школьный формализм, всегда мертвенный… Профессора духовных академий, официальные и профессиональные богословы очень недоброжелательно отнеслись к хомяковскому богословствованию, увидели в этом вторжение в область ими исключительно монополизированную. Как посмел частный человек, офицер и помещик, частный литератор учительствовать о Церкви... И все-таки Хомяков начал новую эру в истории русского богословского сознания и в конце концов оказал влияние и на официальное богословие».
                Православная вера – это ключ к миропониманию Хомякова, к его философским воззрениям и этическим оценкам, к религиозным мотивам его стихов и их идейно-смысловому содержанию, ко всей его жизни и личности. С пламенной любовью к Церкви, Хомяков исповедовал веру, что только в Церкви существует истинная свобода и соборность, он свободно чувствовал себя именно в Церкви и провозглашал, что истинная свобода от греха и страстей, от смерти и дьявола достигается только во Христе и через стяжания благодати Святого Духа, ибо где Дух Господень, там и свобода, а всякое отступление от Церкви – это отпадение от Христа, отречение от свободы и благодати, поэтому невозможно найти свободу и обрести спасение вне Церкви.  «Наш закон не есть закон рабства или наемничества, трудящегося за плату, но закон усыновления и свободной любви». «Никакого главы Церкви, ни духовного, ни светского, мы не признаем. Христос – ее Глава, и другого она не знает». «Апостолы свободное исследование дозволяли, даже вменяли в обязанность; но святые отцы свободным исследованием защищали истины веры; но свободное исследование, так или иначе понятое, составляет единственное основание истинной веры... Всякое верование, всякая смыслящая вера есть акт свободы и непременно исходит из предварительного свободного исследования». «Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос; ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, говорю я, а истина, и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его». С нравственным негодованием отвергая обвинение Русской Православной Церкви в цезаропапизме, Хомяков говорил, что единственный Глава Православной Церкви – это Христос, а не патриарх и тем более не царь: «Когда после многих крушений и бедствий русский народ общим советом избрал Михаила Романова своим наследственным государем (таково высокое происхождение императорской власти в России), народ вручил своему избраннику всю власть, какою облечен был сам, во всех ее видах. В силу избрания, государь стал главою народа в делах церковных так же, как и в делах гражданского управления; повторяю: главою народа в делах церковных и в этом смысле главою местной Церкви, но единственно в этом смысле. Народ не передавал и не мог передать своему государю таких прав, каких не имел сам, а едва ли кто-нибудь предположит, чтобы русский народ когда-нибудь почитал себя призванным править Церковью. Он имел изначала, как и все народы, образующие православную Церковь, голос в избрании своих епископов, и этот свой голос он мог передать своему представителю. Он имел право, или, точнее, обязанность, блюсти, чтобы решения его пастырей и их соборов приводились в исполнение; это право он мог доверить своему избраннику и его преемникам. Он имел право отстаивать свою веру против всякого неприязненного или насильственного на нее нападения; это право он также мог передать своему государю. Но народ не имел никакой власти в вопросах совести, общецерковного благочиния догматического учения, церковного управления, а потому не мог и передать такой власти своему царю». «Государь, будучи главою народа, во многих делах, касающихся Церкви, имеет право так же, как и все его подданные, на свободу совести в своей вере и на свободу человеческого разума; но мы не считаем его за прорицателя, движимого незримою силою, каким себе представляют латиняне епископа Римского. Мы думаем, что, будучи свободен, государь, как и всякий человек, может впасть в заблуждение и что если бы, чего не дай Бог, подобное несчастие случилось, несмотря на постоянные молитвы сынов Церкви, то и тогда император не утратил бы ни одного из прав своих на послушание своих подданных в делах мирских; а Церковь не понесла бы никакого ущерба в своем величии и в своей полноте, ибо никогда не изменит ей истинный и единственный ее Глава». Для Хомякова свобода обретается в Церкви – не в индивидуалистической изоляции человека, а в церковной соборности – свободном единстве верующих в вере, надежде и любви к Богу и друг другу. Вслед за вдохновенной проповедью апостола Павла и предвосхищая тему веры и свободы из «Легенды о Великом Инквизиторе» Ф.М. Достоевского, Хомяков слагает возвышенный богословский  гимн в честь свободы: Церковь «знает братство, но не знает подданства». «Единство Церкви было свободное; точнее, единство было сама свобода, в стройном выражении ее внутреннего согласия. Когда это живое единство было отринуто, пришлось пожертвовать церковной свободой для достижения единства искусственного и произвольного; пришлось заменить внешним знамением или признаком духовное чутье истины». «Мы исповедуем Церковь единую и свободную». «Познание божественных истин дано взаимной любви христиан и не имеет другого блюстителя, кроме этой любви». «Клир, в действительности христианский, есть непременно клир свободный». «Само христианство есть не иное что, как свобода во Христе... Я признаю Церковь более свободною, чем протестанты; ибо протестантство признает в Священном Писании авторитет непогрешимый и в то же время внешний  человеку, тогда как Церковь в Писании признает свое собственное свидетельство и смотрит на него как на внутренний факт своей собственной жизни. Итак, крайне несправедливо думать, что Церковь требует принужденного единства или принужденного послушания; напротив, она гнушается того и другого, ибо в делах веры принужденное единство есть ложь, а принужденное послушание есть смерть». «Тайна нравственной свободы во Христе и единения Спасителя с разумной тварью могла быть достойным образом открыта только свободе человеческого разума и единству взаимной любви». «Тайна Христа, спасающего тварь, есть тайна единства и свободы человеческой в воплощенном слове. Познание этой тайны вверено было единству верных и их свободе, ибо закон Христов есть свобода... Христос зримый  – это была бы истина навязанная, неотразимая, а Богу угодно было, чтобы истина усвоилась свободно . Христос зримый – это была бы истина внешняя; а Богу угодно было, чтоб она стала для нас внутреннею, по благодати Сына, в ниспослании Духа Божия. Таков смысл Пятидесятницы. Отселе истина должна быть для нас самих во глубине нашей совести. Никакой видимый признак не ограничит нашей свободы, не даст нам мерила для нашего самоосуждения против нашей воли». «Никакой внешний признак, никакое знамение не ограничит свободы христианской совести: сам Господь нас этому поучает». «Мы были бы недостойны разумения истины, если бы не имели свободы». «Единство Церкви есть не иное что, как согласие личных свобод». «Вся история Церкви есть история просвещенной благодатью человеческой  свободы, свидетельствующей о Божественной истине». «Свобода и единство – таковы две силы, которым достойно вручена тайна свободы человеческой во Христе». «Ни иерархическая власть, ни сословное значение духовенства не могут служить ручательством за истину; знание истины даруется лишь взаимной любви». «Было бы лучше, если б у нас было поменьше официальной, политической религии и если б правительство могло убедиться в том, что христианская истина не нуждается в постоянном покровительстве и что чрезмерная об ней заботливость ослабляет, а не усиливает ее. Расширение умственной свободы много бы способствовало к уничтожению бесчисленных расколов самого худшего свойства».
                Церковь – это не человеческое учреждение и не просто социальный институт, она от Бога – «каждый из нас от земли, одна Церковь от неба», ее миссия – сделать из смертных, земных, грешных – бессмертных, небесных и святых, преобразить нас в христиан по образу Иисуса Христа и соединить все народы земли в исповедании Вселенской Истины Православия.  Глубоко заблуждался священник и богослов Павел Флоренский, утверждавший, что Хомяков сводит единство Церкви только к нравственным и психологическим чертам, напротив – в рассуждениях о Церкви, Хомяков доходит до мистических и метафизических оснований ее единства – он не подменяет соборность общественностью и народностью. Русский религиозный философ Н.О. Лосский в своей книги «История русской философии» писал о том, что соборность у Хомякова – это свободное единство верующих в Церкви на основе их взаимной любви, где каждый стремиться постичь Истину и жить по Истине, а Христос не только спасает человечество Своей искупительной жертвой, но и приемлет любящих и верующих в мистическое Тело Свое – в Церковь и соединяется с нами в таинстве Евхаристии. По православному исповеданию Хомякова, непогрешимость – это свойство не римского понтифика и не церковной иерархии, а Иисуса Христа и Его святой Церкви в ее соборной вселенскости, в основе которой лежит тайна взаимной любви, а охрана Истины вверена Богом не одним церковным иерархам, но всем церковному народу – всему мистическому Телу Христову. Как православный христианин Хомяков убежден, что «не лица и не множество лиц в Церкви хранят Предание и Писание, но Дух Божий, живущий в целокупности церковной». Божественная Истина дана Церкви и открыта христианам, а Священное Писание и Священное Предание принадлежат каждому из нас, более того, в Церкви мы соединяемся со Христом через веру и молитву, через богослужение и таинства: «Нам дано видеть в Писании не мертвую букву, не внешний для нас предмет и не церковно-государственный документ, а свидетельство и слово всей Церкви, иначе наше собственное слово настолько, насколько мы от Церкви. Писание от нас, и потому не может быть от нас отнято. История Нового Завета есть история наша; нас струи Иордана соделали в крещении причастниками смерти Господней; нас, телесным приобщением, соединяла с Христом в Евхаристии Тайная Вечеря; нам на ноги, избитые вековым странствованием, излил воду Христос Бог, гостеприимный домовладыко; на наши главы, в день Пятидесятницы, нисходил, в таинстве святого миропомазания, Дух Божий, дабы величие нашей любовью освященной свободы послужило Богу полнее, чем могло это сделать рабство древнего Израиля». По заветному убеждению Хомякова, человек есть литургическое существо – вне Церкви и Божественной Литургии он утрачивает высший смысл своей жизни и высокую цель своего бытия, внутри него возникает «непримиримый разлад» с самим собой и со всем окружающим миром, он живет в отрыве от Христа Спасителя и блуждает во тьме, ибо пребывая вне Церкви нельзя постичь Истину и спастись, но может лишь усвоить отдельные фрагментарные и расколотые истины и лишь пытаться быть праведным – скорее казаться, чем быть, ведь для нравственного исправления необходимы вера и покаяние, молитва и преображающая благодать Божия. Как православный богослов Хомяков исповедует веру в то, что «Истина недоступна для отдельного мышления» – для замкнутого в самом себе человека и его рассудка, ибо Истина постигается только «церковным разумом» и открывается только «любящему сердцу», или лучше сказать, Истина открыта Церкви – «совокупности мышлений, связанных любовью». «Кто ищет вне надежды и веры каких-либо иных гарантий для духа любви, тот уже рационалист». «Христианское знание не есть дело разума испытующего, но веры благодатной и живой». «Вера есть Дух Святой, налагающий печать Свою на вверение. Но эта печать не дается человек по его усмотрению; она вовсе не дается человеку, пребывающему в своей одинокой субъективности. Она дана была единожды, на все века апостольской Церкви, собранной в святом единении любив и молитвы, в великий день Пятидесятницы». В понимании А.С. Хомякова, вера – это очевидность Истины, она открывает врата в Церковь и соединяет нас с Богом и друг с другом в Духе Истины и Любви, она действует любовью и преображает разум, делает наше мышление и сознание церковным и просвещенным светом Истины, а соборность – это согласие верующих в любви, составляющей две главные заповеди Евангелия – любовь к Богу и любовь к ближнему, причем это согласие зиждется на синергии человеческой свободы и благодати Животворящего Божественного Духа. Вне Церкви человек не может постичь смысл своей жизни и обрести самого себя: «Каждый человек находит в Церкви самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе духовного единения с братьями, со Спасителем. Он находит в ней себя в своем совершенстве или точнее – или находит в ней то, что есть совершенного в нем самом – Божественное вдохновение, постоянно испаряющееся в грубой нечистоте каждого отдельного нашего личного существования. Это очищение совершается непобедимою силой взаимной любви христиан в Иисусе Христе, ибо эта любовь есть Дух Божий и ниспосылается от Духа Божиего». Вера есть приобщение Иисусу Христу, а христианство – это уподобление Христу, следование за Ним и жизнь по Его заповедям. По воззрению А.С. Хомякова, переосмысливающего в православном духе гносеологические идеи Шеллинга и интуицию веры Якоби, в Церкви человек обретает не отвлеченное, книжное и рассудочное, а живое и цельное знание – знание, преображающее личность и определяющее жизнь, соединяющее с Богом и животворящее душу, как Его глаголы жизни, это знание дается не аналитическому рассудку, а целостной духовной жизни и целостному человеку, все силы души которого – разум, чувства и воля – охвачены верой, молитвой и любовью, соединены с Богом. По убеждению Хомякова, «силы разума не доходят до истины Божией и бессилие человеческое делается явным в бессилии доказательств». «Верующий знает Истину, неверующий же не знает Ее или знает Ее знанием внешним и несовершенным, которое со знанием внутренним и истинным, с верою, видящею невидимое, общего ничего не имеет». «Тайны веры церковной недоступны пытливому разуму и открыты только тем, кому Бог их открывает для внутреннего и живого, а не внешнего и мертвого познания. Гордость разума сама по себе есть нарушение святости и неприкосновенности Церкви». «Церковь же и ее члены знают внутренним знанием веры единство и неизменность своего духа, который есть Дух Божий». Русский религиозный философ Н.О. Лосский обратил внимание на том, что Хомяков, верующий, что Православие – это Вселенская Истина, а вне Церкви нет спасения, не был фанатиком, он утверждал, что сокровенные связи, соединяют земную Церковь со всем остальным человечеством – не все люди, пребывавшие вне видимой Церкви погибнут, но лишь те, которые услышали Евангелие и отвергли Христа, не вняв апостольской проповеди Церкви, более того, Дух Божий действует не только в семи таинствах Церкви, но и призывающей благодатью осеняет все души – Господь зовет всех в Церковь, а «всякое дело, совершаемое в вере, любви и надежде, внушается человеку Духом Божиим и призывает невидимую Божию благодать». По заветному воззрению А.С. Хомякова: «Мы твердо знаем, что вне Христа и любви ко Христу человек не может быть спасен; но в этом случае подразумевается не историческое явление Христа, как поведал Сам Господь». «Христос не есть только факт, Он есть закон, Он – осуществившаяся идея, а потому иной, по определениям Промысла Божиего никогда не слышавший о Праведном пострадавшем в Иудее, в действительности поклоняется существу Спасителя нашего, хотя и не может назвать Его, не может благословлять Его Божественное имя. Не Христа ли любит тот, кто любит правду? Не Его ли ученик, сам того не ведая, тот, чье сердце отверсто для любви и сострадания?».
                Под словом «Церковь» Хомяков всегда имеет ввиду Православную Церковь, ибо на небе и на земле, во всех веках и во всех мирах Церковь – одна, как один Христос, а католичество и протестантизм – это отсеченные ветви, отпавшие от святой, соборной и апостольской Церкви. Надо сказать, что свое славянофильское учение о Церкви Хомяков раскрывает не в догматической, а в богословско-полемической форме – в полемике с западными вероучениями и критике католичества и протестантизма, поэтому богословские сочинения Хомякова носят характер критико-полемический. По слову священномученика Илариона Троицкого, «центр тяжести богословских сочинений Хомякова лежит именно в их полемической части. Если иметь в виду самого А.С. Хомякова, его нравственный характер, то, конечно, нельзя сказать, чтобы он жил полемическими интересами. Центральное светило в системе его миросозерцания, налагавшее особый отпечаток на все черты его характера, – это была положительная идея Церкви. Может быть, это случайность, что в печатных сочинениях Хомякова полемика занимает в шестнадцать раз больше места, нежели изложение положительного учения о Церкви, однако это так, и потому мы вправе обратить особое внимание именно на полемические принципы А.С. Хомякова. Кроме того, позволительно думать, что именно полемические статьи Хомякова имеют несравненно большее научно-богословское значение. Катехизическое учение о Церкви, пожалуй, способно вызвать некоторые недоумения; во всяком случае, строгий догматист не может быть удовлетворен богословской терминологией этого трактата. Про полемику же А.С. Хомякова можно смело сказать, что она имеет весьма важное научно-богословское значение, и не для своего только времени: и современный полемист может найти в ней небесполезный урок для себя… Самое характерное во всей полемике А.С. Хомякова – это, конечно, то, что она стоит в самой тесной связи с учением о Церкви. Именно идеей Церкви вдохновлен А.С. Хомяков в своих полемических трактатах… Хомяков собрал и усвоил то, что говорили на Востоке и на Западе в течение нескольких веков по разным поводам, применил все это к западным исповеданиям, дополнил различными весьма глубокими философскими и историческими соображениями, изложил, наконец, в совершенно новой форме и тоном вдохновенным. Хомяков сказал «по-новому», и в этом его громадная заслуга для богословской науки. Сокровищница святоотеческой письменности – богатство неисчерпаемое, и кто выносит оттуда на свет Божий хоть какую-нибудь часть, того можно только благодарить. В частности, на сочинения А.С. Хомякова должны обратить свое внимание современные полемисты, которым приходится вести борьбу с ересями и заблуждениями. Нося на себе яркий отпечаток святоотеческой полемики, полемика А.С. Хомякова представляет собою светлую и блестящую точку на мрачном фоне полемики с западными исповеданиями». По оценке священомученика Иларион Троицкого, А.С. Хомяков несомненно жил в Церкви и богословствовал как православный христианин, но несмотря на свою великолепную полемику с католиками и протестантами, проникнутую духом древнецерковных полемистов и проникающую в самый корень, в области сотериологии – учения о спасении, он не ушел далеко от «школьной догматики» и  мыслил «с большим оттенком рационализма и схоластики». По суждению Ю. Самарина: «Хомяков первый взглянул на латинство и протестантство из Церкви, следовательно, сверху; поэтому он и мог определить  их». В своей критике католичества и протестантизма Хомяков исходит из понятия соборности Церкви – свободного единства верующих в любви, и утверждает, что  «Рим сохранил единство ценой свободы, а протестанты обрели свободу ценой единства». По ключевой мысли А.С. Хомякова, для католиков характерен уклон в сторону клерикализма, отсюда – единство без свободы, вера в непогрешимость римского понтифика как «викария Христа» на земле, неприятие инакомыслия и инквизиция (образ Великого Инквизитора из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» в значительной мере навеян хомяковской оценкой католицизма), а для протестантизма характерен уклон в сторону свободы без единства, отсюда – отсутствие церковного авторитета и индивидуализм, произвольное толкование Библии и отрицание Священного Предания. По воззрению А.С. Хомякова, Православная Церковь есть единство на основе свободы и любви – в Церкви все народы земли соединяются с Богом и становятся братьями Ангелов, а отпадение католичества от Церкви – это следствие гордости, плод гордости поместной Церкви, поставившей себя выше Вселенской Церкви, это – религиозно-историческая драма отпадения от союза любви, связующего всю Церковь, влекущая за собой потерю живой религиозной веры – ее постепенно угасание. «Западный раскол есть произвольное, ничем не заслуженное отлучение всего Востока, захват монополии Божественного вдохновения – словом, нравственное братоубийство. Таков смысл великой ереси против вселенскости Церкви, ереси, отнимающей у веры ее нравственную основу и по тому самому делающей веру невозможной». Западный раскол есть грех рационализма и жажды власти, в области богословия на Западе верование опустилось в область рационального познания, закрылась тайна веры. «Дух Божий, глаголющий Священными Писаниями, поучающий и освящающий Священным Преданием Вселенской Церкви, не может быть постигнут одним разумом. Он доступен только полноте человеческого духа под наитием благодати. Попытка проникнуть в область веры и в ее тайны, преднося пред собою один светильник разума, есть дерзость в глазах христианина, не только преступная, но в то же время безумная... Только сила, даруемая Духом Божиим, может вознести его в те неприступные высоты, где является Божество». «Гордость отдельных Церквей, осмелившихся изменить символ всей Церкви без согласия братий своих, была внушена не духом любви и была преступлением пред Богом и Святой Церковью, точно так же и их слепая мудрость, не постигавшая тайны Божией, была искажением веры. Ибо не сохранится вера там, где оскудела любовь». Всякое отпадение от Вселенской Церкви есть ересь, отпадение от литургической жизни и догматического сознания единой, святой, соборной и апостольской Церкви, от ее живого Предания, это – сущность и тайна Рима, дерзнувшего изменить вселенский Символ Веры, а протестантизм – это бунт против Рима, но не во имя Любви и Истины, не ради высшей свободы во Христе, а ради индивидуалистического произвола в религиозной жизни. «Витии, мудрецы, испытатели закона Господня и проповедники его учения говорили часто о законе  любви, но никто не говорил о силе  любви. Народы слышали проповедь о любви как о долге; но они забыли о любви как о божественном даре, которым обеспечивается за людьми познание безусловной истины. Чего не познала мудрость Запада, тому поучает ее юродство Востока». В архиве протоиерея А.В. Горского сохранилась заметка о том, что в основе полемического богословия Хомякова и его критики католичества и протестантизма лежит «самое древнее объяснение происхождения всех разделений и ересей» – причина всех ересей гордоумие еретиков, а всякое отпадение от Церкви – грех против Любви и отвержение Истины. В свое время священномученик Киприан Карфагенский писал: «Усилия еретиков и зломыслящих раскольников начинаются обыкновенно с самоугождения, соединенного с надменным и гордым презрением к предстоятелю. Так совершается отступление от Церкви и осквернение алтаря, так возмущается мир Христов, чиноположение и единство Божие». «Расколы и ереси происходили и происходят в том случае, когда епископу, которому одному предоставлено начальство над Церковью, некоторые по гордой самонадеянности оказывают презрение. А это что за чрезмерная гордость, что за высокомерие сердца и надменность ума – звать на свой суд начальствующих и священников!». «Ереси происходили и происходят часто оттого, что строптивый ум не имеет в себе мира и посевающее раздор вероломство не держится единства».  «Гордые и непокорные люди и враги священников Божиих отступают от Церкви или восстают против Церкви». Для Хомякова вся святыня Вселенской Церкви Христовой – свобода, любовь и единство – заключена Православии, а вне Церкви вера вырождается в рационализм, а духовно-опытное богословие подменяется схоластикой. В католичестве Хомяков видит опору на мирскую силу и власть, господство юридического формализма и рационализма, выразившегося в схоластике, введшей рационализм в святилище веры и в понимании таинств. По афористической формулировке Хомякова, католичество – это единство без свободы и торжество рационализма и юридизма, порожденных грехом против Вселенской Церкви как союза любви, а протестантизм – это реакция на католичество, выливающийся в свободу без единства – в бунт, доходящий до полного отрицания Церкви с ее догматикой, литургической жизнью и священной иерархией – в протестантизме Библия начинает толковаться в отрыве от Священного Предания – каждый верующий толкует ее по своему, вместо единой Божественной Истины – пестрый калейдоскоп субъективных мнений. В отказе протестантов от молитв за усопших, в отрицании почитания святых и икон, в пренебрежении к Священному Преданию Хомяков находит утилитарный рационализм, роднящий их по духу с католиками, мыслящими о небесном по-земному, но если католики бояться потерять единство Церкви, то протестанты бояться потерять свою свободу. Описывая расхождение трех вероучений – Православия, католичества и протестантизма, Хомяков говорит, что три голоса слышны в Европе: 1) «повинуйтесь и веруйте мои декретам» – провозглашает Рим; «будьте свободны и постарайтесь создать себе какое-нибудь верование» – говорят протестанты; 3) «возлюби дуг друга, да единомыслием исповедуем веру в Отца и Сына и Святого Духа»  – призывает Православная Церковь.
                Русский религиозный философ В.С. Соловьев упрекал Хомякова в том, что он сравнивал идеальное Православие и реальное католичество, поэтому в Православии – все возвышенно и духовно, а в католичестве – везде грех, юридизм, рационализма, не замечая, что и в православном мире – и в Византии, и в России было слишком мало любви и свободы, и далеко не все обстоит благополучно. По своему мироощущению А.С. Хомяков – идеалист и романтик, он верил, что святыня Православной Церкви незыблема, несмотря на все исторические и социальные грехи Византии и России, но он зорко видел действительность и отрицательно относился к нашему синодальному управлению, он не находил подлинной соборности в строе Русской Православной Церкви и скорбел от бюрократизации Церкви и ее зависимости от государства. Известный богослов Барсов в 1869–1870 годах в «Христианском чтении» выступивший с серией статей «Новый метод в богословии», посвященных наследию Хомякова и рассматривал католичество и протестантизм как продукт «особого склада духовных сил народов латинской и немецкой расы», но здесь богословско-полемическая и историософская мысль Хомякова предельно натурализирована – до уровня концепции «культурно-исторических типов» Данилевского, здесь – зерно вырождения славянофильства. По своим религиозным воззрениям Хомяков никогда не исповедовал ересь этнофилетизма, напротив – он критиковал старообрядцев именно за попытку национализации Вселенской Церкви и их мелочное обрядоверие. Как непримиримый противник схоластического богословия и глава славянофильской религиозной философии, Хомяков хотел жить в Церкви и богословствовать из опыта церковной жизни – постичь догматы Церкви в ее литургической жизни и в личном религиозном опыте целостной духовной жизни. По справедливой оценке Константина Махлака,  «частная богословская инициатива отставного ротмистра-кавалериста открыла новую эпоху русской богословской науки, не так уж богатой оригинальными сюжетами. В русле размышлений Хомякова о Церкви, или отталкиваясь от них, екклезиологическую тематику будут комментировать митрополит Антоний (Храповицкий), священномученик архиепископ Иларион (Троицкий), мученик Михаил Новоселов, протоиерей Сергий Булгаков, Владимир Лосский, протоиерей Георгий Флоровский, протопресвитер Николай Афанасьев, протопресвитер Александр Шмеман. В деятельности знаменитого Поместного собора Православной Российской Церкви (1917–1918 годов) заметно влияние идеи соборности – идеи Хомякова, в частности, в его «парламентской», представительной концепции (все Соборы древности, включая Вселенские, были исключительно архиерейские, мирян представлял император). Так что и в XX, да и в XXI столетии в православном богословии – все еще длится век и продолжается эпоха Алексея Хомякова».  Надо сказать, что экклесиологию Хомякова упрекали в протестантизме как Павел Флоренский, так и Тареев, а протоиерей Георгий Флоровский называл ее «харизматической социологией» за недостаточный акцент на иерархическом аспекте Церкви, но Хомяков был убежден, что в основе церковной жизни лежит синергия человеческой свободы и Божественной благодати, он горячо выступал против разделения Церкви на «клир» и «церковный народ», ибо дары Святого Духа даны всем христианам, а не только церковной иерархии и священству – в Церкви нет и не может быть сословий и каст, в Церкви нет начальников и починенных, здесь место свободе и любви, братству и дружбе. В современной богословской литературе широко известны критические замечания на богословские сочинения Хомякова, оставленные протоиереем А.В. Горским – профессором и ректором Московской Духовной Академии, где в упрек Хомякову ставится принижение роли и значения церковной иерархии в истории Церкви и обличается «церковный либерализм» основоположника славянофильства, его понимание таинства миропомазания и апостольского призыва к свободе, но вместе с тем, размышляя о «богословии свободы», Горский писал: «Мне не представлялось, чтобы Хомяков хотел быть провозвестником какой-нибудь философской теории под личиною христианства. Это не высказывается ни в опубликованных им статьях, ни в письмах интимных, по смерти его изданных, хотя, конечно, по выбору. В его любомудрии богословском всего яснее сказывается одно чувство – свободы. Ему ни власть, ни закон, ни символ, ничто не препятствуй! Любовью, свободно, он хочет покоряться Евангелию; но в этой покорности он не перестает себя чувствовать свободным».
                Вместе со своим другом и сподвижником Иваном Киреевским, А.С. Хомяков был основоположником славянофильской философии, являвшейся выражением русского национального самосознания и заключавшей в себе все характерные черты нашей своеобразной и самобытной философии с ее религиозностью и обращенностью к вопросам этическим и историософским. Славянофильская философия как ее задумывали Иван Киреевский и Хомяков – это философия целостного духа, она основана на органической полноте жизни и опыте церковной жизни, на критики отвлеченного интеллектуализма – рационализма, ибо русский религиозные философы отвергают саму мысль о том, что Истина может быть постигнута рассудочным путем. Как точно подметил Н.А. Бердяев, «наша творческая философская мысль, имевшая истоки славянофильские, сознательно ставила себе задачу утвердить против всякой рационалистической рассеченности органически целостную религиозную философию… Иван Киреевский и Хомяков не игнорировали германской философии, они прошли через нее и творчески преодолели ее. Они преодолели германский идеализм и западную отвлеченную философию верой в то, что духовная жизнь России рождает из своих недр высшее постижение сущего, высшую, органическую форму философствования. Первые славянофилы убеждены были, что Россия осталась верна цельной истине христианской Церкви, и потому свободна от рационалистического рассечения духа. Русская философия должна быть продолжением философии святоотеческой. Первые интуиции этой философии родились в душе Киреевского. Хомяков же был самым сильным ее диалектиком». По убеждению Хомякова, познание Истина дается только целостной жизни духа, а Истина хранится в Церкви, мудрость дается от Бога свыше, но чтобы воспринять ее нужна полноценная жизнь – познание Истины есть обретение «живого знания». Анализируя гносеологические воззрения Хомякова, В. Зеньковский отмечал, что с одной стороны на умозрения Хомякова наложил явный опечаток трансцендентальный идеализм немецкой философии с его идущем от Канта, Фихте и Шеллинга различием «рассудка» и «разума», но с другой стороны, Хомяков – блестящий критик отвлеченного идеализма Гегеля и роковых ошибок «рассудочного познания», проложивший путь к онтологизму в учении о познании. В начале сороковых годов девятнадцатого века в славянофильских кругах разгорелся спор о Гегеля – переживший острое увлечение философией Гегеля, Юрий Самарин видел в истории Русской Православной  Церкви столкновение и «диалектическую встречу» двух начал – романизма и протестантизма, он поднял вопрос о церковно-догматическом развитии, исповедуя веры в «Церковь развивающуюся», и полагал, что Православие жизненно нуждается в умозрительной философии Гегеля с ее логикой и диалектикой – «вне этой философии Православная Церковь существовать не может». Когда Хомяков прочитал диссертацию Юрия Самарина, желавшего оправдать православной веру наукой, то указал на то, что «в ней нет откровенной любви к Православию». По ключевой мысли Хомякова, Самарин не понял, что тайники духовной и религиозной жизни непостижимы наукой, логикой и рациональным мышлением – познание Божественных истин возможно только через любовь. Церковь не нуждается в философии Гегеля с его мудростью мира сего, ибо Церковь есть столп и утверждение Истины, она унаследовала от Христа и Его святых апостолов не только учение, но и саму христианскую жизнь – Сам Животворящий Дух Божий, совершающий все церковные таинства и  изрекающий истину на семи Вселенских Соборах, а Символ Веры Церкви и ее догматы проистекают «не из логической аргументации, а из внутреннего смысла, исходящего от Бога». По исповеданию Хомякова, соборная мудрость Церкви в минувших веках, в настоящую эпоху и до скончания времен – это непрерывное и непреходящее Откровение и вдохновение Духа Божиего, поэтому догматы – это не только богословские формулы и вероучительные постановления Вселенских Соборов, но и богооткровенные истины, открытые Богом через Святой Дух, действующий в Своих подвижниках и богословах, прославленных в памяти Церкви как ее святые отцы и учителя. Протоиерей Георгий Флоровский писал, что Хомяков даже колебался признать безупречными догматические формулировки – настолько силен в нем был пафос неизреченности и непостижимости Истины, но с другой стороны, он признавал, что аналитический труд неизбежен и что догматы – это «сокровища глубокой и невыразимой мысли, присно хранимое Церковью в своих недрах», а наше вера должна быть не отголоском древних догматических формул, а сердечным, волевым и разумным усвоением Истины и жизнью по образу Истины – жизнью по заповедям Иисуса Христа, исповеданием догматов Церкви и участием в ее таинствах. Для Хомякова Церковь – это не очередная философская доктрина, не схоластического «сумма богословия» и не социальное учреждение – зыбкое дело рук человеческих, а новая жизнь во Христе и «живой организма истины и любви», а церковная жизнь – это подлинный источник и мерило всякого православного богословия и христианской философии, ибо богословствовать и философствовать христианин призван из Церкви – из личного духовного и религиозного опыта церковной жизни.
                В отвлеченном идеализме Гегеля с его «темными рассуждениями» и диалектикой, Хомяков увидел апофеоз рационализма как миропонимания – от Аристотеля через схоластов к Гегелю, и бросил вызов всему духу западной культуры, поставив задачу преодоления рационализма и глубоко задумавшись над его противоречиями и причина его роковых неудач: «Сущее должно быть совершенно отстранено. Само понятие, в своей полнейшей отвлеченности, должно было все возродить из собственных недр. Рационализм, или логическая рассудочность, должна была найти себе конечный венец и Божественное освящение в новом создании целого мира. Такова была огромная задача, которую задал себе германский ум в Гегеле, и нельзя не удивляться той смелости, с какой он приступил к ее решению». «Логику Гегеля следует назвать воодухотворением отвлеченного бытия. Таково было ее полнейшее, кажется, никогда еще не высказанное определение. Никогда такой страшной задачи, такого дерзкого предприятия не задавал себе человек. Вечное, самовозрождающееся творение из недр отвлеченного понятия, не имеющего в себе никакой сущности. Самосильный переход из нагой возможности во всю разнообразную и разумную существенность мира». В философии Гегеля Хомяков нашел высшее выражение рациональной философии, а главную ошибку всего немецкого идеализма от Канта до Гегеля он обнаружил в том,  рассудок с его абстрактным мышлением был принят за целостную жизнь духа: «Вся школа не заметила, что, принимая понятие за единственную основу всего мышления, разрушаешь мир: ибо понятие обращает всякую ему подлежащую действительность в чистую, отвлеченную возможность». С необычайной проницательностью Хомяков предсказал неизбежное возникновение диалектического материализма, которое состоялось в лице Маркса: «Критика сознала одно: полную несостоятельность гегельянства, силившегося создать мир без субстрата. Ученики его не поняли того, что в этом-то и состояла вся задача учителя, и очень простодушно вообразили себе, что только стоит ввести в систему этот недостающий субстрат, и дело будет слажено. Но откуда взять субстрат? Дух, очевидно, не годился, во-первых, потому, что сама задача Гегеля прямо выражала себя как искание процесса, созидающего дух; а во-вторых, и потому, что самый характер Гегелева рационализма, в высшей степени идеалистический, вовсе не был спиритуалистическим. И вот самое отвлеченное из человеческих отвлеченностей – гегельянство – прямо хватилось за вещество и перешло в чистейший и грубейший материализм. Вещество будет субстратом, а затем система Гегеля сохранится, то есть сохранится терминология, большая часть определений, мысленных переходов, логических приемов и т. д., сохранится, одним словом, то, что можно назвать фабричным процессом Гегелева ума. Не дожил великий мыслитель до такого посрамления; но, может быть, и не осмелились бы его ученики решиться на такое посрамление учителя, если бы гроб не скрыл его грозного лица». По справедливому умозаключению А.С. Хомякова, немецкая идеалистическая философия – порождение протестантского духа, Кант – один из моментов в развитии протестантской философской мысли, а Гегель – завершитель всей протестантской философии с ее рационализмом. Во всей европейской философии Хомякова и славянофилам были наиболее близки Якоби и Шеллинг, отчасти – Франц Баадер, которого они знали в меньшей степени, но как с Якоби, так и с Шеллингом славянофилы – прежде всего Хомяков и Иван Киреевский – имели лишь отдельные точки соприкосновения, оставаясь самобытными мыслителями, ибо Шеллинг для них – трансцендентальный идеалист и натурфилософ, гностический теософ и выразитель романтизма в философии, но не православный мыслитель. К философии Откровения Шеллинга Хомяков относился критически, окрестив ее «мистическим спиритуализмом»: «Примиритель внутреннего разногласия, восстановитель разумных отношений между явлением и сознанием, следовательно, воссоздатель цельности духа, Шеллинг дает разумное оправдание природе, признавая ее отражением духа. Из рационализма он переходит в идеализм, а впоследствии он переходит в мистический спиритуализм. Последняя эпоха его имеет, впрочем, значение эпизодическое еще более, чем философия практического разума у Канта, или далеко уступает ей в смысле гениальности. Первая же и действительно плодотворная половина Шеллинговой деятельности остается в важнейших своих выводах высшим и прекраснейшим явлением в истории философии до наших дней». По воззрению Хомякова, пребывание в Церкви и любовь – единственный истинный критерий познания, ибо вне Церкви и общения с Богом, вне веры, любви и молитвы невозможно постичь Истину. «Все глубочайшие истины мысли, вся высшая правда вольного стремления доступны только разуму, внутри себя устроенному в полном нравственном согласии с всесущим разумом, и ему одному открыты невидимые тайны вещей Божеских и человеческих». Вся гносеология Хомякова церковна, а его учение о соборности – это не философская идея, взятая с Запада или изобретенная им, а религиозный стержень христианской жизни – истина веры, взятая из живого опыта Православной Церкви, а потому нельзя согласиться с мыслью Зеньковского о том, что в области гносеологии Хомяков так и не смог освободиться от трансцендентального идеализма немецкой философии. Зеньковскому вообще свойственно переоценивать влияние Шеллинга и немецкой философии на славянофилов – особенно на Хомякова и Ивана Киреевского, не замечая, что Хомяков никогда не был шеллингианцем, а Иван Киреевский прошел путь от романтизма и Шеллинга к православному миросозерцанию и стал самобытным православным мыслителем. В представлении А.С. Хомякова, вера первороднее и выше знания, вера лежит в основе «живого знания» Истины. Хомяков «назвал верою  ту способность разума,  которая воспринимает действительные данные, передаваемые ею на разбор и сознание рассудка. В этой только области данные еще носят в себе полноту своего характера и признаки своего начала. В этой области, предшествующей логическому сознанию и наполненной сознанием жизненным, не нуждающимся в доказательствах и доводах, сознает человек, что принадлежит его умственному миру и что миру внешнему. Тут, на оселке воли, сказывается ему, что в его предметном мире создано его творческою деятельностью и что независимо от нее. Время и пространство, или, лучше сказать, явления в этих двух категориях, сознаются тут независимыми от его субъективности или, по крайней мере, зависящими от нее в весьма малой мере». «Разум жив восприятием явления в вере». «Полнота разума или духа человеческого сознает все явления объективного мира своими, но идущими или от него самого, или не от него. В обоих случаях он принимает их еще непосредственно, то есть верою... При всех возможных обстоятельствах предмет (или явление, или факт) есть веруемый, и только воздействием сознания обращается вполне в сознаваемого, и мера сознания никогда не переходит пределов или, лучше сказать, не изменяет характера, с которым принят первоначально предмет». «Полное разумение,  есть воссозидание, то есть обращение разумеваемого в факт нашей собственной жизни». Во всей своей метафизике, в гносеологии и антропологии Хомяков был волюнтаристом и вся его философия есть философия свободного и разумного духа – он был убежден, что каждый человек есть свободная и самоопределяющаяся личность, вера есть способность воли, а свободная воля – образ Божий в человеке и сердцевина нашего целостного существа. В отличие от Шопенгауэра и Гартмана метафизический волюнтаризм Хомякова не обращался в иррационализм и алогизм, его волюнтаризм был глубочайшим образом связан с онтологизмом и логизмом – он учил не о слепой и иррациональной шопенгауэровской мировой воле, в порыве безумия создавшей мир страданий и смерти, а о разумной воле, исконно связанной с Логосом и целостной жизнью духа. Вся философия Хомякова – это философия целостного духа, поэтому разум у него волящий, а воля – разумна: «Вся великая школа немецкого рационализма, так же как и ее слабый переродок, материализм, заключала в себе бессознательно идею безвольности». «Воля для человека принадлежит области до-предметной . Между тем философия до сих пор ведала только отражение предмета в рассудочном знании, и, если от нее ускользала самая действительность предмета, не переходящая в это знание, тем более была ей вовсе недоступна область сил, не переходящих в предметный образ; следовательно, недоступна была и воля. Оттого-то ее и следов не находишь в германской философии». «Воля в здоровом состоянии отделяет самозданный предмет от внешнего мира». «Воля определяет иные, как я  и от меня, другие, как я, но не от меня, обличая различия первоначал, от которых истекает существование или изменение самих познаваемых предметов». «Из всемирных законов волящего разума, или разумеющей воли (ибо таково определение самого духа), первым, высшим, совершеннейшим является неискаженной душе закон любви». «Воля – это последнее слово для сознания, так же, как оно первое для действительности. Воля разума, и прибавлю: разума в его полноте, ибо изменение явлений есть изменение в сознаваемом, но сознаваемое, как таковое, уже предполагает, или, лучше сказать, заключает в себе уже присущее существование допредметного сознания, той первой ступени мысленного бытия, которая не переходит и не может перейти в явление, всегда предшествуя ему. Итак, самое изменение явлений, совершаемое в сознаваемом, ставит уже полноту мысленного существа, и поэтому только в полноте разума находим мы начало явления и его изменений, то есть силы». «Никто в своей воле не сомневается, потому что он понятие о ней не мог получить из внешнего мира, мира необходимостей; потому что на сознании воли основаны целые категории понятий, потому что в ней, как я уже сказал, лежит различие между предметами мира существенного и мира воображаемого; потому, наконец, что разум точно так же не может сомневаться в своей творческой деятельности – воле, как и в своей отражательной восприимчивости – вере, или окончательном сознании – рассудке». В религиозной философии А.С. Хомякова воля есть понятие не только психологическое и нравственное, но и метафизическое и онтологическое – бытие всего мира зиждется на воле Бога Вседержителя, а Сам Бог Творец – это свободно творящий Дух, Создатель неба и земли. Русский религиозный мыслитель Николай Бердяев упрекал Хомякова в том, что в его метафизике почти отсутствует натурфилософия, а «отсутствие космологии – главный пробел славянофильской философии», но как замечает Зеньковский, Хомяков высказал ценные суждения в области онтологии и космологии, он отвергал материализм – учение о материи как первооснове бытия. Для того, чтобы лучше и глубже понять космологические мысли Хомякова нужно обратиться к его стихам – вдумчиво прочитав стихотворение «По прочтении Псалма» – дивный поэтический гимн в честь творческой премудрости и силы Бога, вдохновленный возвышенной библейской поэзией – мы ясно поймем, что Хомяков никогда не был пантеистом, но как подлинный православный христианин он исповедовал веру в то, что весь мир – это творение всемогущего Бога, создавшего как землю, так и надзвездные сферы Ангелов:

К чему Мне ваших храмов своды,
Бездушный камень, прах земной?
Я создал землю, создал воды,
Я небо очертил рукой;
Хочу и словом расширяю
Предел безвестных вам чудес;
И бесконечность созидаю
За бесконечностью небес?
К чему мне злато? В глубь земную,
В утробу вековечных скал,
Я влил, как воду дождевую,
Огнем расплавленный металл.
Он там кипит и рвется, сжатый
В оковах темной глубины;
А ваши серебро и злато
Лишь всплеск той пламенной волны.
К чуму куренья? Предо Мною
Земля со всех своих концов
Кадит дыханьем под росою
Благоухающих цветов.
К чему огни? Не Я от светила
Зажег над вашей головой?
Не Я ль, как искры из горнила,
Бросаю звезды в мрак ночной?..
               
                В религиозной философии А.С. Хомякова важное место занимает учение о человеке. Со всем блеском своего остроумия и своих диалектических рассуждений, Хомяков решительным образом развенчивает индивидуализм, как характерную черту Запада и его культуры, не свойственную России. В славянофильском сознании «отдельная личность есть совершенное бессилие и внутренний непримиримый разлад». Как и все славянофилы, Хомяков был восторженным почитателем русской общины – в его социальной философии «общее», «общинное» и «общественное» стоит выше «личного», «индивидуального», но здесь – как сила хомяковских суждений – человек призван к общению с Богом и людьми, к тому, чтобы быть не замкнутой, а открытой личностью и ценить всех окружающих – видеть в каждом человеке образ Божий и заботится о всеобщем благе, так и слабость всей его философии – роковая недооценка роли личности в истории, высочайшей ценности и значения человека в судьбах всемирной истории и целых народов, а также того, что в драматичном конфликте личности и общества правда может быть именно на стороне личности – правда была на стороне Христа и пророков Ветхого Завета, на стороне Сократа и Боэция, в то время как народ и власть восставшие на них были глубоко неправы, тем самым личность может быть духовно, интеллектуально и нравственно выше своего времени и своего общества. По мысли Хомякова, замкнутая в себе личность, впавшая в индивидуалистический эгоизм, становится не способной воспринять многовековое культурное наследие и жить полноценной духовно-нравственной жизнью, осмыслить истории и понять саму себя.  Вся антропология А.С. Хомякова глубочайшим образом связана с понятием соборности и выводится из идеи Церкви – человек есть не только общественное существо, как думал Аристотель, но и церковное существо – он призван в Церковь – личность может раскрыть себя во всей силе и полноте только в Церкви. В представлении Хомякова, Церковь есть сообщество свободы и любви, а призвание людей – проникнуться братской любовью и достичь единения с Богом и друг другом – к этому призывает нас Иисус Христос и Его апостолы – особенно апостол Иоанн Богослов. Как христианский волюнтарист Хомяков восставал против всех видов детерминизма – от натуралистического до провиденциального – он отвергал не только индивидуализм, но теорию о том, что социокультурная и природная среда определяет воззрения и жизнь человека, его сознание и бытие. Примечательно, что в силу своего пристрастия в «общинному» и «коллективному» Хомяков не смог в полной мере развить метафизический волюнтаризм в области антропологии – когда 4 февраля 1859 года Лев Толстой, выступая в Обществе любителей русской словесности, произнес речь в защиту «чистого искусства» и упомянул А.А. Фета как виднейшего и талантливого представителя «вечной» поэзии в современную эпоху, Хомяков энергично возражал как против «идеи чистого искусства», так и против самой мысли о том, что человек – пускай даже поэт и художник – может возвыситься над своей исторической эпохой и стать внутренне свободным от веяний своего времени. К сожалению, отступая от метафизического волюнтаризма, Хомяков считал, что даже святые отцы Церкви были ограничены своей исторической эпохой: «Мы не должны забывать, что и отцы Церкви, несмотря на святость их жизни и на нередкую между ними замечательную силу разума, все же платили дань своему веку и отечеству, и что век этот отличался дурным вкусом, отечество было заражено страстью к утонченностям в науке, в игре слов и стихоплетениях, к которым прибегали, даже для выражения самых серьезных мыслей». По наблюдательному замечанию иеромонаха Климента Зедергольма,  по сравнению с Иваном Киреевским, «Хомяков был холоднее; он, разумеется, был человек тоже искренне-православный, но его диалектика, его страсть к словопрениям увлекла его до того, что он вступал в споры и с людьми православными иногда о самых существенных вопросах, противоречил и впадал в некоторые уклонения». В своих рассуждениях и спорах, порой забывая, что свобода христианина должна сочетаться со смиренномудрием и братской любовью, а его богословствование опираться на Святую Церковь и ее духовносных отцов и учителей, Хомяков иногда ставил себя выше святых отцов Церкви и не всегда толковал Священное Писание сообразно святоотеческому пониманию, он обвинял святых отцов Церкви в том, что они платили дань своему веку и отличались дурным вкусом, между тем как, в его собственных рассуждениях о молитве Господней есть место дурному вкусу – скорее остроумию, чем глубокой духовной мудрости, а в «Опыте катехизического изложения о Церкви» он писал, что: «Бог слышит молитвы… того, кто еще не вызван Им из небытия в бытие», но в этом парадоксальном пассаже мысль о предвидении и всеведении Божьем выражена Хомяковом столь мудрено, что несообразна Слову Божиему, ибо в Псалтыре сказано, «волю боящихся Его сотворит и молитву их услышит» (Пс.144:19), а это означает, что сперва человек должен существовать и стяжать страх Божий – начало премудрости, а затем – знающий все от вечности Господь ответит на его молитвы.
                По мысли Хомякова, всемирная история есть столкновение двух начал – свободы и необходимости, вокруг них сосредотачиваются все мысли человека и формируется два типа личности – все человечество как бы распадается на два лагеря – на тех, которые ставит во главу угла жизни и миросозерцания свободу, и на тех, кто покоряется необходимости во всех ее разнообразных вида и проявлениях. С пророческой зоркостью вглядываясь в жизнь людей и предвосхищая «Легенду о Великом Инквизиторе» Ф.М. Достоевского и историко-психологическое исследование «Бегство от свободы» Фромма, Хомяков указал на то, что все люди одарены свободой и призваны к свободе, но свобода – это тяжкий крест, и большинство людей не хотят нести его, они ищут общественного строя, в котором царит необходимость, слагающая с них ответственность, они бегут от свободы и хотят, чтобы за них решали как им жизнь и как им мыслить. В этом заключен весь трагизм и комизм человеческой жизни – обладая свободной волей, люди ищут комфорта и достатка, легко отрекаясь от своей свободы – если бы люди стояли за свою свободу насмерть, то никогда бы не существовало ни рабства, ни угнетения, ни крепостного права, ни социальной несправедливости, ибо человек скорей бы умер, чем отказался хоть от малой доли своей свободы, ведь отказ от свободы духа – это отречение от Христа и предательство Бога, это – хула на Святого Духа, ибо где Дух Господень, там и свобода.  По замечанию В. Зеньковского, Хомяков воспринимает свободу как образ Божий в человеке и таинственный дар, но свобода может осуществляться как в добре, так и во зле, а существенный пробел антропологии Хомякова – отсутствие учения о зле и истоках возникновения зла. Надо сказать, что упреки Зеньковского несправедливы, ведь Хомяков был христианским мыслителем и прекрасно понимал, что тайна возникновения зла связана с личностью падшего Ангела – Люцифера, равно как и с библейским сюжетом о грехопадении Адама и Евы, а что касается таинственности и сложности человека, стоящего между добром и злом, то русский философ и поэт блестяще описал антиномию человеческой натуры в одном из своих стихотворений – «К заре»:

В воздушных высотах, меж нощию и днем
Тебя поставил Бог, как вечную границу, –
Тебя облек Он пурпурным огнем, -
Тебе Он дал в сопутницы денницу.
Когда ты в небе голубом
Сияешь, тихо догорая, -
Я мыслю, на тебя взирая:
Заря! Тебе подобны мы, -
Смешенье пламени и хлада,
Смешение небес и ада,
Слияние лучей и тьмы.

                По интерпретации Е.А. Маймина, в стихотворении «К заре» отразилось увлечение Хомякова философией Шеллинга – его «Философских исследований о сущности человеческой свободы» и идеей, что в человеке как «диалектически двойственном» существе сосредоточены как крайняя глубь бездны, так и высшие сферы неба, но эта мысль ошибочна, ведь, во-первых, общеизвестно, что Хомяков критически относился к философии позднего Шеллинга, а во-вторых, мысль о двойственности человека, стоящего между светом и тьмой, способного избрать как добро, так и зло, является христианской и святоотеческой. Как заря стоит между ночью и днем, так и человек двойственное существо, а сокровенная суть его антиномичности у Хомякова – это не державинское «я – червь, я – бог», и не тютчевское – царь земли к земле прирос, не констатация величия и ничтожества человека, а до предела заостренный нравственный и метафизический антиномизм его натуры и свободы по отношению к добру и злу в их предельном выражении – небес и ада. По зоркому наблюдению Хомякова, в человеке есть место как земным печалям и страстям, так и устремлениям к надзвездному – к Богу, вечности и духовному миру, отсюда – страшная загадка человека, изумляющая поэтов и мудрецов, ибо обладая свободой воли каждый человек, поставленный между добром и злом, в своей жизни совершает главный экзистенциальный выбор, определяющий его вечность – образ вечности для него – мучительный и адский или небесный и блаженный. Как критик рационализма, Хомяков тонко подметил, что человек может не только руководствоваться разумом, но и жить страстями, вести себя импульсивно и иррационально, совершенно не логично. В своем очерке о философии А.С. Хомякова, Левицкий утверждал, что «тема зла, столь мучавшая Гоголя и Достоевского, для Хомякова как бы не существовала», но это не так – в своих стихах Хомяков затрагивает проблему зла и греха, но, конечно, он не переживает тему зла с тем же шекспировским накалом и религиозным драматизмом, как Гоголь и Достоевский. Глубоко заблуждается Зеньковский, полагая, что Хомяков нигде не касается темы как начало свободы оказалось путем ко злу – Хомяков говорит, что именно индивидуалистический эгоизм и замкнутость личности на самой себе – именно гордыня, если говорить языком церковно-аскетическим, является корнем греха и источником зла как злоупотребления свободы, но путь зла ведет к страшному рабству у дьявола, греха и смерти. Истинная свобода во Христе и достигается стяжанием благодати Святого Духа, она лишь в Церкви, а вне Церкви – человек есть раб страстей, природной, исторической и социальной необходимости. Как исповедник философии целостного духа, А.С. Хомяков говорил, что каждый человек должен стать гармоничной и целостной личностью – разум, совесть, свободная воля, творческие таланты, дух, душа и тело – все должно развиться в человеке, а для этого он должен заниматься искусством, наукой и спортом, получить образование, иметь высокие нравственные идеалы и горячую, живую веру, наполняться любовью к Богу и людям. В «Письме к И. С. Аксакову о значении страдания и молитвы», Хомяков, пусть и с излишней ироничностью по тону и отсутствием благоговейного умонастроения, утверждал, что молитва – это цвет жизни, но ее нельзя отрывать от всей полноты христианской жизни – нужно не только молиться, но являть деятельную любовь к ближним и жит по заповедям Иисуса Христа, неустанно трудиться на ниве Божьей: «труд для пользы других, бескорыстный (хотя отчасти), есть молитва, и молитва не только высшая, чем лепетание славянских слов в уголке, перед Суздальскою доскою, но высшая многих, гораздо более разумных молитв, в которых выражается какой-то загробный эгоизм, более чем любовь. Молитве, так сказать, нет пределов. Отрывать ее от жизни, формулировать, заключать ее в отыскании «серединной точки» и проч., все это нелепо. Она цвет жизни. Как всякий цвет, она обращается в плод… Кому в голову придет отделить молитву Иисуса от Его проповеди, от Его исцелений, от Его крестного подвига?».
                В религиозной философии А.С. Хомякова огромное место отведено проблемам историософским – тема философии истории волновала умы славянофилов и западников, а одним из главных трудов Хомякова стали его знаменитые «Записки о всемирной истории», в которых он пытался осмыслить ход и суть всемирно-исторической драмы. На протяжении всей своей жизни Хомяков размышлял на темы историософии, но его  «Записки о всемирной истории» – это необработанные заметки, это не стройный философский трактат, а лишь эскиз и записная книжка мыслителя, его бессистемный черновик, а не целостное и законченное литературное произведение. Как романтик по мироощущению А.С. Хомяков не любил кабинетных теорий и сухих научных исследований – он не ученый, а скорее философствующий поэт и религиозный мыслитель. Вся его методология откровенно романтическая, на что обратил внимание профессор Гаврюшин – Хомяков «считает, что историю должны писать поэты – прямо как Новалис». В своих «Записка о всемирной истории» Хомяков писал: «Из-под вольного неба, от жизни на Божьем мире, среди волнения братьев-людей, книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности и правды». «Человек, царь и раб земной природы, признает в себе высшую, духовную жизнь. Он сочувствует с миром, стремится к источнику всякого события и всякой правды, возвышается до мысли о божестве и в нем находит венец всего своего существования. Темно ли, ясно ли его понятие, вечной ли истине или мимолетному призраку приносит он свое поклонение, – во всяком случае, вера составляет предел его внутреннему развитию. Из ее круга он выйти уже не может, потому что вера есть высшая точка всех его помыслов, тайное условие его желаний и действий, крайняя черта его знаний. В ней его будущность, личная и общественная, в ней окончательный вывод всей полноты его существования, разумного и всемирного». По глубокомысленному разъяснению философа Н.А. Бердяева: «Философия истории Хомякова выросла в атмосфере мирового романтического духа начала XIX века. Нельзя отрицать влияния романтического историзма на славянофилов, и этим влиянием нисколько не умаляется оригинальность славянофильства как «романтизма» чисто русского. Для рационализма XVIII века не существовало ничего исторического, органического, иррационального, облеченного в плоть и кровь. Лишь в недрах романтического движения зародился интерес к «историческому». Была поставлена проблема истории, было признано органическое, национальное, иррациональное. Почувствовали ценность традиционного, связанного с народной жизнью. Тогда же зародилась идея развития и идея органического понимания истории. Это романтическое движение, которое, как я говорил уже, было не только «романтическим», но и «реалистическим», носило мировой характер. В недрах этого движения зародилась и философия истории, и настоящая историческая наука. Историческая школа не могла возникнуть до романтической встречи с духом истории, с духом национальным. Хомяков не был романтической натурой, это достаточно выяснено в главе, посвященной характеристике его личности. Но в его философии истории есть целый ряд романтических мотивов. Есть у него и романтическая идеализация прошлого, и признание важности художественной интуиции для истории, и органическое понимание процесса истории». В насквозь романтической философии истории Хомякова религиозные и мистические мотивы причудливо переплетаются с научно-позитивистскими пассажами – признание «естественной закономерности исторического бытия» и железных «законов исторического движения» сочетается с признанием того неоспоримого факта, что история – это творение свободной воли людей, «дело и судьба всего человечества», а также с верой в неисповедимые  пути Провидения. Провиденциализм Хомякова выглядит блекло в сравнении с провинденциализмом в философии истории Чаадаева, но нельзя в полной мере согласиться с утверждение Н.А. Бердяева о том, что в философии истории Хомякова «есть религиозно-нравственные предпосылки, но нет провиденциального плана», ведь Хомяков стремился за хаосом событий и происшествий постичь логику истории и вдуматься в судьбу человечества. Глубоко прав Бердяев, когда говорит, что философия истории Хомякова обращена к лингвистике и этнографии, в ней большое значение придается моменту этническому и предвосхищается идея Данилевского о «культурно-исторических типах», в ней дается попытка научно, исторически и этнографически обосновать русское мессианство, в ней есть элемент морализирования над историей, но нет христианской метафизики истории и пророческого истолкования истории, нет религиозно-мистических прозрений и нет апокалипсиса. Вся философия истории Хомякова насквозь проникнута натурализмом и морализмом – его историософская мысль находится в зависимости от лингвистики и этнографии, равно как и от философии Гегеля и Шеллинга – как и Шеллинг, он убежден, что главный предмет исторической науки – исследование народной веры, стародавних мифов, легенд и преданий, ибо именно вера, определяет историческую судьбу народов и племен, их национальное самосознание и характер Общеизвестные мысли Хомякова о «логике истории» и о том, что история разворачивается по определенной логике развития, отсылает нас к философии истории немецкого мыслителя Гегеля – философия истории Хомякова, романтическая по своему духу, формально близка историсофским схемам Гегеля с его диалектикой и идеей закономерности исторического процесса, но имеет иное содержание – хотя и в содержании своем хомяковская историософия намного ближе Гегелю и Шеллингу с их темами единства и борьбы свободы и необходимости, чем Библии. Когда читаешь «Записки о всемирной истории» А.С. Хомякова то изумляешься широте его умственного кругозора и отдельным глубоким мыслям и запоминающимся высказываниям, но в целом испытываешь разочарование, ведь его историософия натуралистична – она слабо связана с экклесиологией и богословием, она не церковна и не основана на Библии, в ее центре не стоит Личность Христа Богочеловека и у нее нет эсхатологии, более того, она не библейская, а насквозь манихейская по своему духу и изложению, построенная на противопоставлении двух странных категорий – «иранства» и «кушитства», что осознавал и сам Алексей Степанович, писавший в письме А. Н Попову, что цензуре «все покажется манихейскою ересью, от первого слова до последнего». По оценке Николая Бердяева: «Коренной недостаток русской философии истории Хомякова и всего славянофильства – невозможность с этой точки зрения объяснить русский империализм, агрессивный, наступательно-насильственный характер русской исторической власти. Славянофильская психология русского народа не в силах объяснить факт образования огромного русского государства, превзошедшего все империи мира. Не может эта психология объяснить и тот факт, что русская историческая власть становилась все более и более ненародной, все более отдавалась идолу государственности, языческому империализму. Коренной же недостаток всей философии истории Хомякова тот, что в ней отсутствует идея религиозно-церковного развития. Церковь для него не есть богочеловеческий процесс в истории, не имеет динамики. Кушитство и иранство остаются стихиями мира, открываемыми научно, этнографически, лингвистически. Нет мистики истории. Нет конца истории». В своей историософии Хомяков совершенно не чувствует метафизический трагизм истории, столь грозно, таинственно и поэтично описанный в пророческих книгах Ветхого Завета и в Апокалипсисе, он весь находится в схемах философии истории Гегеля и Шеллинга, и словно не видит трагической борьбы Духа Христа и духа Антихриста, мысль его не обращена к апокалиптической развязке истории – у него нет эсхатологической проблематики и метафизики истории, он не раскрывает роль личности в истории – огромную роль гениев, святых и героев, великих людей, увековеченных в памяти человечества, равно как не раскрывает в полной мере и значение Церкви в судьбах мира и человечества. Удивительно и странно слышать от Хомякова, как христианского мыслителя, слова о том, что «характер Моисеевой религии гораздо более говорит в пользу происхождения иранского, чем в пользу происхождения семитического… Зендизм в своей древнейшей форме, как и браманизм, ясно содержит в себе понятие о творении, исходящем от существа духовного и свободного, чего, однако, никто не осмелится утверждать о религиях сиро-финикийских… Предания о потопе принадлежат, всеконечно, Ирану, может быть, то же следовало бы сказать и о мессианских обетованиях (хотя этот факт не столь ясен)… Наконец, два главных имени еврейского предания, Ной и Адам, мне кажется, принадлежат скорее к корням иранским, чем к корням семитическим». Во всемирной драме истории Хомяков находит борьбу двух начал – «иранства» и «кушитства»: «иранство» –  олицетворяет  свободу, свободно творящий дух и величественный монотеизм, величайшим выражением которого является христианство, а «кушитство» – олицетворяет необходимость и подчинение материи, ведущее к пантеизму, материализму и атеизму. «Все древние веры делятся на два разряда: на поклонение духу как творящей свободе и на поклонение жизни как вечно необходимому факту. Наружным признаком их нашли мы обоготворение змеи или ненависть к ней». «Сравнение вер и просвещения, которое зависит единственно от веры и в ней заключается, приводит нас к двум коренным началам: к иранскому, то есть духовному поклонению свободно творящему духу, или к первобытному высокому единобожию, и к кушитскому – признанию вечной органической необходимости, производящей в силу логических неизбежных законов. Кушитство распадается на два раздела: на шиваизм – поклонение царствующему веществу, и буддизм – поклонение рабствующему духу, находящему свою свободу только в самоуничтожении». В основе философии истории Хомякова лежит идея столкновения и борьбы «иранства» и «кушитства» – свободы и необходимости, их столкновение образует нерв всемирной истории. По религиозно-историософскому воззрению Хомякова, в католичество перешел кушитский дух Древнего Рима:  «Рим дал западному миру новую религию, религию общественного договора, возведенного в степень безусловной святыни, не требующей никакого утверждения извне, религию права, и перед этой новой святыней, лишенною всяких высоких требований, но обеспечивающей вещественный быт во всех его развитиях, смирился мир, утративший всякую другую, благороднейшую или лучшую веру». В католическом мире Хомяков видит оживший кушитский дух римской государственности с ее культом силы и законничеством, духом рационализма, прагматизма и юридического формализма: «Для римлянина, создавшего самое могучее из всех государств и науку права, доведенную до возможнейшего совершенства логической последовательности, вера была законом, а Церковь – явлением земным, общественным и государственным, подчиненным высшей воле невидимого мира и главы его Христа, но в то же время требующим единства условного и видимых символов этого правительственного единства. Символ единства и постоянное выражение его законной власти должен был находиться в римском епископе как пастыре всемирной столицы». «Древний Рим налагал свою печать на новое христианство Запада. Гордость прежней власти и прежнего утраченного величия была наследством, от которого не могли отказаться ни римляне позднейшей эпохи, ни их духовные пастыри». В противовес Риму и католичеству Хомяков находит выражение иранского духа на православном Востоке – даже не столько в Византии, в которой было преклонение перед государством, сколько в принявших Православие славянах, особенно в России и русском народе с его набожность, смирением и любовью к нравственным идеалам святости. При всем романтизме своей натуры и своих историософских изысканий, при всем своем восторженном и патриотичном отношении к Россию и любви к славянскому миру, Хомяков не столь идеализировал Древнюю Русь как другие славянофилы – братья Киреевские и Константин Аксаков, а в статье о «Старом и новом» открыто полемизировал с Киреевским, наивно думавшим, что в Древней Руси были осуществлены в жизни христианские нравственные идеалы: «Грамотность! Но на копии  с присяги русских дворян первому из Романовых вместо подписи князя Троекурова, двух дворян Ртищевых и многих других, мне известных, стоит крест с отметкой – по неумению грамоте. – Порядок! Но еще в памяти многих, мне известных стариков, сохранились бесконечные рассказы о криках ясочных; а ясочный крик был то же, что на Западе cri de guerre, и беспрестанно в первопрестольном граде этот крик сзывал приверженцев, родственников и клиентов дворянских, которые при малейшей ссоре высыпали на улицу, готовые на драку и на сражение до смерти или до синяков. – Правда! Но князь Пожарский был отдан под суд за взятки; старые пословицы полны свидетельств против судей прежнего времени; указы Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича повторяют ту же песнь о взятках и о новых мерах для ограждения подсудимых от начальства; пытка была в употреблении всеобщем, и слабый никогда не мог побороть сильного. – Довольство! При малейшем неурожае люди умирали с голода тысячами, бежали в Польшу, кабалили себя татарам, продавали всю жизнь свою и будущих потомков крымцам или своим братьям русским, которые едва ли были лучше крымцев и татар. – Власть дружная с народом! Не только в отдаленных краях, но в Рязани, в Калуге и в самой Москве бунты народные и стрелецкие были происшествием довольно обыкновенным, и власть царская частехонько сокрушалась о препоны, противопоставленные ей какой-нибудь жалкой толпой стрельцов, или делала уступки какой-нибудь подлой дворянской крамоле. Несколько олигархов вертели делами и судьбой России и растягивали или обрезывали права сословий для своих личных выгод. – Церковь просвещенная и свободная! Но назначение патриарха всегда зависело от власти светской, как скоро только власть светская хотела вмешиваться в дела избрания; архиерей Псковский, уличенный в душегубстве и в утоплении нескольких десятков псковитян, заключается в монастырь; а епископ Смоленский метет двор патриарха и чистит его лошадей в наказание за то, что жил роскошно; Собор Стоглавый остается бессмертным памятником невежества, грубости и язычества, а указы против разбоя архиерейских слуг показывают нам нравственность духовенства в виде самом низком и отвратительном. Что же было в золотое старое время? Взгрустнется поневоле. Искать ли нам добра и счастья прежде Романовых? Тут встречают нас волчья голова Иоанна Грозного, нелепые смуты его молодости, безнравственное царствование Василия, ослепление внука Донского, потом иго монгольское, уделы, междоусобия, унижение, продажа России варварам и хаос грязи и крови. Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности, угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной и, обращаясь к настоящему времени, радуется пышной картине, представляемой нашим отечеством». С необычайной экспрессивностью и силой, превосходящей чаадаевские «Философические письма», перечислив исторические грехи допетровской России, А.С. Хомяков описывает и достоинства Древней Руси – его вера в Россию не поколебалась, она была закаленной и зрячей верой – он видел как темные, так и светлые стороны отечественной истории: «Была же грамотность и организация в селах; от нее остатки в сходках и мирских приговорах, которых не могли уничтожить ни власть помещика, ни власть казенных начальств. Что делать нам с явными свидетельствами о городском порядке, о распределении должностей между гражданами, о заведениях, которых цель была облегчать, сколько возможно, низшим доступ к высшим судилищам? Что делать с судом присяжных, который существовал без сомнения в Северной и Средней России, или с судом словесным, публичным, который и существовал везде и сохранился в названии (совестного), суда по форме прекрасного, но неполного учреждения? Что делать с песнями, в которых воспевается быт крестьянский? Этих песен теперь не выдумали русские крестьяне. Что делать с отсутствием крепостного права, если только можно назвать правом такое наглое нарушение всех прав? Что с равенством, почти совершенным всех сословий, в которых люди могли переходить все степени службы государственной и достигать высших званий и почестей? Мы этому имеем множество доказательств, и даже самые злые враги древности русской должны ей отдать в сем отношении преимущество перед народами западными. Власть представляет нам явные доказательства своего существования в распространении России, восторжествовавшей над столькими и столь сильными врагами, а дружба власти с народом запечатлена в старом обычае, сохранившемся при царе Алексее Михайловиче, собирать депутатов всех сословий для обсуждения важнейших вопросов государственных. Наконец, свобода чистой и просвещенной Церкви является в целом ряде святителей, которых могущее слово более способствовало к созданию царства, чем ум и хитрость государей, – в уважении не только русских, но и иноземцев к начальникам нашего духовенства, в богатстве библиотек патриаршеских и митрополических, в книгах духовных, в спорах богословских, в письмах Иоанна, и особенно в отпоре, данном нашей Церковью Церкви Римской». В завершении  своих рассуждений А.С. Хомяков писал о том, что грубость языческих нравов Древней Руси не позволила ей «проникнуть в сокровенную глубину этого святого учения» – христианства, «оттого-то народ следовал за князьями, когда их междоусобицы губили землю русскую, а духовенство, стараясь удалить людей от преступлений частных, как будто бы и не ведало, что есть преступления общественные. При всем том, перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания. Кровь и вражда не служили основанием государству русскому, и деды не завещали внукам преданий ненависти и мщения. Церковь, ограничив круг своего действия, никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней и не проповедовала детям своим уроков неправосудия и насилия». Несмотря на критическое отношение к личности Петра I, Хомяков понимал, что России жизненно были необходимы реформы и преобразования, но он решительно осуждал неорганический характер этих реформ и  насилие над народной волей. Размышляя о судьбах отечества, Хомяков говорил, что для воскресения всего лучшего, что было в Древней Руси, нужно обращение к Церкви и ее святыням – путеводным светилам нашего будущего развития, нужно восприняв европейскую культуру, сохранить свою самобытность и духовное своеобразие, создав православную культуру и просвещение, и тогда «в просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет Древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью».
                По слову С.А. Левицкого, «главные заслуги Хомякова лежат в области богословия и социальной философии. В области богословия можно сказать, что он был первым русским светским философом, попытавшимся выразить  в философских категориях дух Православия… В области социальной философии излюбленной мыслью Хомякова была мысль о духе братства и смирения, как главных чертах русского духовного характера». Вся социальная философия Хомякова основана на различии общества и государства, на романтическом противопоставлении живого общественного организма и бездушного государственного механизма с его бюрократичностью. Славянофильство это не государственная идеология, в ее центре не государство и царь, а народ – славянофилы не любили государственную власть, они были выразителями русского духа и идеалов русского национального самосознания – свободы, любви и справедливости. В социальной и историософской концепции А.С. Хомякова, высшее призвание русского народа – духовное, религиозное и культурное, наши национальные гении призваны к сотворению православной культуры,  наш народ не любит политической власти и передает ее бремя царю – по «негласному договоры» царь получат полноту власти, но народ сохраняет полноту мнения. По блестящему афористическому высказыванию К. Аксакова, выразившего мысль Хомякова: «Царю – вся полнота власти, народу – вся полнота мнения и свободы духовной жизни».  По воззрению Хомякова, каждый человек обладает свободой – самовластием, объединенные и имеющие одну историю, язык, культуру и веру люди называются народом. Народу принадлежит власть, но характерной национальной чертой русского народа является то, что он не хочет властвовать – русский народ понимает власть не как право и привилегию, а как долг, ответственность, подвиг и тяжкую обязанность, а потому, отвергая соблазн языческого империализма, русский народ передает власть царю – народному избраннику. У классических славянофилов не было мистического и религиозного понимания царской власти – Хомяков учил, что царь – это слуга Бога и народа, а власть царя ограничена народной думой, народной волей и Православной Церковью. В практике Земских соборов Хомяков видел конкретное историческое воплощение «демократического монархизма», при котором русское общество совершенно свободно и не терпит никакого властного вмешательства в духовную, интеллектуальную и культурную жизнь. Реальное историческое самодержавие допетровской Руси имело мало общего с народным самодержавием Хомякова – здесь наблюдается полный разлад между славянофильским идеалом и исторической действительностью, но Хомяков оставался верен своему романтическому идеализму – он смотрел на Россию не взглядом трагического реалиста, а взглядом романтика и отчасти поэтизировал ее историю. Как справедливо замечает Н.А. Бердяев, славянофилы были противниками бюрократического монархизма и империализма, они были сторонниками монархизма народного и самобытно-русского, но в реальности славянофильская философия была чужда царской власти в России и исторической действительности, ведь «Россия создала могущественную империю – империю расширяющуюся и агрессивную. Русская историческая власть движется духом империализма, пафосом могучего земного царства. Славянофильская идеология всегда была чужда русской власти. Эта власть никогда не была смиренной, она полна была гордости и самоутверждения. На собственной жизни испытали славянофилы, как мало общего имела власть с их идеалами… Славянофилы протестовали против исторической действительности во имя идеальных начал, но все время делали вид, что эти идеальные начала и суть самые реальные, подлинно русские начала. Ведь петербургский период русской истории, с явным уклоном власти к империализму, абсолютизму и бюрократизму, с разрывом власти с народной жизнью, с победой механизма над организмом, необъясним со славянофильской точки зрения. Очевидно, в России были начала, которых славянофилы не видели или не хотели видеть. Был соблазн царством этого мира и князя его. Была в России татарщина, которая отравила ее. Силу эту – татарщины – славянофилы недооценили. Было у народа русского много язычества, которое славянофилы смешали с христианством». В представлении Хомякова русский народ – глубоко христианский и самый смиренный народ в мире, органически живущий единым соборным духом – духом Православия, но эти суждения – яркое проявление романтической идеализации, ведь в действительности в русском народе сохранилось слишком много языческих черт, кроме того, в отличие от Лермонтова и Достоевского, у Хомякова не было ожидания грядущих исторических катастроф и потрясений, пророческих предчувствий о крушении самодержавной России и русской революции, разразившейся в 1917 году, он не предвидел катастрофический ход всемирной и отечественной истории и приход большевиков к власти, победу идеологии воинствующего атеизма в России. Социально-политическим идеалом Хомякова было «самодержавие политическое и республика в области духа». По своим социально-политическим взглядам и убеждениям Хомяков – приверженец «демократического самодержавия» и народник, его социальной философии присущи черты русского народничества – он идеализировал простой народ и крестьянскую общину, он думал, что народ не изменил и никогда не изменит русскому духу и русской вере, а дворянство и образованное русское общество должно вернуться к истокам, словно не замечая, что образованность не мешает вере, а нравы русского крестьянства далеки от высоких нравственных идеалов Евангелия, воплощенных в жизни святых подвижников. Являясь одним из основоположников цивилизационного подхода к истории, Хомяков был убежден, что каждый народ духовно своеобразен и должен жить самобытно – созидая уникальную историю и культуру. Как горячий и убежденный сторонник свободы мысли, совести и печати, Хомяков высоко ценил свободу и ненавидел рабство, он считал крепостное право – страшным общественным злом и безнравственностью, активно участвуя в подготовке проекта по освобождению крестьян. Как верно подметил С.А. Левицкий: «правящие круги относились к славянофилам с неменьшим подозрением, чем к западникам, ибо славянофилы никак не уступали западникам в своем свободолюбии». Как и многие выдающиеся русские поэты, писатели и философы – Ф.М. Достоевский, В.С. Соловьев, Л.Н. Толстой, Н.А. Бердяев, Хомяков был решительным противником смертной казни: «Не казните преступника смертью. Он уже не может защищаться, а мужественному народу стыдно убивать беззащитного, христианину же грешно лишать человека возможности покаяться. Издавна у нас на земле русской смертная казнь была отменена, и теперь она нам всем противна и в общем ходе уголовного суда не допускается. Такое милосердие есть слава православного племени славянского. От татар да ученых немцев появилась у нас жестокость в наказаниях, но скоро исчезнут и последние следы ее». В социальной философии Хомяков выступал против разделения Церкви и государства – он хотел, чтобы Россия была Святой Русью, христианской страной, освященной Церковью, он осознавал две угрозы – расцерковление общества и обмирщение государства, отделенного от Церкви, и огосударствление Церкви и ее бюрократизация, подчинение государству. Как известно Хомяков выступал против опеки государства над Церковью: «Было бы лучше, если бы у нас было поменьше официальной, политической религии и если бы правительство могло убедиться в том, что христианская истина не нуждается в покровительстве и что чрезмерная заботливость ослабевает, а не усиливает ее». В своем стихотворении «Остров» А.С. Хомяков пылко выступал не только против Англии, но и против мирской власти всякого государства, задумавшего подчинить своим политическим целям и утилитарным расчетам Церковь и превратить религию в идеологический инструмент:

Но за то, что ты лукава,
Но за то, что ты горда,
Что тебе мирская слава
Выше Божьего суда;
Но за то, что Церковь Божью
Святотатственной рукой
Приковала ты к подножью
Власти суетной, земной…

                С христианской любовью А.С. Хомяков относился к Европе – «стране святых чудес», он никогда не был ненавистником Запада,  но осознавал, что у России свой особый и самобытный путь – он верил в великую и грандиозную  всемирную задачу России и с тревогой предчувствовал, что тучи сгущаются над Западом – задолго до Освальда Шпенглера он предсказал закат Европы в грустном и трогательном пророческом стихотворении «Мечта»:

О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес:
Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываются с небес.
А как прекрасен был тот Запад величавый!
Как долго целый мир, колена преклонив
И чудно озарении его высокой славой,
Пред ним безмолвствовал, смирен и молчалив.
Там солнце мудрости встречали наши очи,
Кометы бурных сеч бродили в высоте,
И тихо, как луна, царица летней ночи,
Сияла там любовь в невинной красоте.
Там в ярких радугах сливались вдохновенья,
И веры огнь живой потоки света лил!..
О! никогда земля от первых дней творенья
Не зрела над собой столь пламенных светил!
Но горе! Век прошел, и мертвенным покровом
Задернут Запад весь. Там будет мрак глубок…
Услышь же глас судьбы, воспрянь в сияньи новом,
Проснися, дремлющий Восток!

                В стихах Хомякова есть пророческие строки, но он не ощущал катастрофический ход истории России, не имел апокалиптических предчувствий о крушении русского царства – он верил в непобедимость России и ее великое будущее, думая, что православная вера русского народа крепка, она – залог будущности России, ее величия и мощи:

В твоей груди, моя Россия,
Есть также тихий, светлый ключ;
Он также воды льет живые,
Сокрыт, безвестен, но могуч.
Не возмутят людские страсти
Его кристальной глубины,
Как прежде холод чуждой власти
Не заковал его волны.
И он течет неиссякаем,
Как тайна жизни, невидим,
И чист, и миру чужд, и знаем
Лишь Богу, да Его святым.

                По справедливому суждению Н.А. Бердяева, «Хомяков не знал еще землетрясений, не предчувствовал их, почва под ним не была еще поколеблена», он не предвидел апокалипсиса в русской истории, а в его славянофильской вере в Россию и ее великую будущность – в ее всемирную национальную миссию – новозаветная вера смешалась с ветхозаветными национально-мессианскими мотивами. В стихотворении «Остров» Хомяков подвергает критике Англию – царицу морей, и пророчествует о том, что «другой стране смиренной, полной веры и чудес, Бог отдаст судьбу вселенной, гром земли и глас небес». Как христианский мыслитель, А.С. Хомяков имел живое чувство Церкви и верил во вселенский характер Православия – с Церковью он связывал все свои надежды на Россию, ее культуру и мировую миссию, но в то же время он видел в русском народе – особый и исключительный народ, избранный Богом. Русский религиозный философ Евгений Трубецкой, с присущей ему рассудительностью, писал о том, что единственный Мессия – это Христос Богочеловек, а Церковь наднациональна, она собирает в свое лоно все народы земли, поэтому если в ветхозаветную эпоху был избранный народ Божий – Израиль, то в новозаветную эпоху не может быть никакого народа-богоносца, о котором мечтательно грезили славянофилы и Достоевский, в области национального самосознания отступившие от Нового Завета к Ветхому Завету – уклонившись от вселенской истины Христа, осудившего идею национальной исключительности. Новый Завет есть Завет не национальный, а  вселенский – все народы Христос зовет в Свою Церковь через апостольскую проповедь, но этого не смогли понять Достоевский и славянофилы, впавшие в национальное самопревозношение. В стихах и прозе, в богословии, историософии, публицистике и философии Хомяков воспевал Россию и русский народ, он горячо любил свое отечество и мечтал о всеславянском братстве, но он не впадал в крайности национализма – он призывал Россию не верить льстецам, а русский народ – хранить православную веру и быть смиренным народом:

Бесплоден всякий дух гордыня,
Неверно злато, сталь хрупка;
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука.
И вот за то, что ты смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчаньи сердца сокровенна,
Глагол Творца прияла ты, –
Тебе Он дал Свое призванье,
Тебе Он светлый дал удел:
Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племен святое братство,
Любви живительный сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд.
Твое все то, чем дух святится,
В чем сердцу слышен глас небес,
В чем жизнь грядущих дней таится –
Начало славы и чудес.
О, вспомни свой удел высокий!
Былое в сердце воскреси
И в нем сокрытого глубоко
Ты духа жизни допроси.
Вникай ему, и, все народы,
Согрев любовию своей,
Открой им таинство свободы,
Сиянье веры ин пролей.
И станешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный,
Прозрачный Вышнего покров!

                Пламенная любовь к России не ослепляла Хомякова и он, в противоположность Ивану Киреевскому и К. Аксакову, не закрывал глаза на грехи и язвы русского общества – он бичевал Россию за все ее грехи и за всю неправду ее жизни, призывал ее к раскаянию в тяжкую и драматичную пору Крымской войны, что вызвало у многих возмущение:

В судах полна неправды черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна.
О, недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой.

                Всем сердцем любя Россию и желая освобождения всех славянских народов, А.С. Хомяков предостерегал, что гордость внешних успехов есть грех, он благодарил Бога за все – в том числе за горький опыт поражения, надеясь, что оно приведет к нравственному исправлению и духовному очищению: «Первая и величайшая опасность, сопровождающая всякую славу и всякий успех, заключается в гордости. Для человека, как и для народа, возможны три вида гордости: гордость духовная, гордость умственная и гордость внешних успехов и славы. Во всех трех видах она может быть причиной совершенного падения человека или гибели народной, и все три встречаем мы в истории и в мире современном». «Обращаясь к вам, братья наши, с полной откровенностью любви, не можем мы скрыть и своей вины. Русская земля, после многих и тяжких испытаний от нашествий с Востока и Запада, по милости Божьей освободившись от врагов своих, раскинулась далеко по земному шару, на всем пространстве от моря Балтийского до Тихого океана, и сделалась самым обширным из современных государств. Сила породила гордость; и, когда влияние западного просвещения исказило самый строй древнерусской жизни, мы забыли благодарность к Богу и смирение, без которых получить от Него милости не может ни человек, ни народ. Правда, на словах и изредка, во время великих общественных гроз на самом деле душою смирялись мы; но не таково было общее настроение нашего духа. Та вещественная сила, которою мы были отличены перед другими народами, сделалась предметом нашей постоянной похвальбы, а увеличение ее – единственным предметом наших забот. Умножать войска, усиливать доходы, распространять свои области, иногда не без неправды, – таково было наше стремление; вводить суд и правду, укрощать насилие сильных, защищать слабых и беспомощных, очищать нравы, возвышать дух казалось нам бесполезным. О духовном усовершенствовании мы не думали; нравственность народную развращали; на самые науки, о которых, по-видимому, заботились, смотрели мы не как на развитие Богом данного разума, но единственно как на средство к увеличению внешней силы государственной и никогда не помышляли о том, что только духовная сила может быть надежным источником даже сил вещественных. Как превратно было наше направление, как богопротивно наше развитие, уже можно заключить и из того, что во время нашего ослепления мы обратили в рабов в своей собственной земле более двадцати миллионов наших свободных братий и сделали общественный разврат главным источником общественного дохода. Таковы были плоды нашей гордости. Война – война справедливая, предпринятая нами против Турции, для облегчения участи наших восточных братий, – послужила нам наказанием: нечистым рукам не предоставил Бог совершить такое чистое дело. Союз двух самых сильных держав в Европе, Англии и Франции, измена спасенной нами Австрии и враждебное настроение почти всех прочих народов заставили нас заключить унизительный мир: пределы наши были стеснены, военное наше господство на Черном море уничтожено. Благодарим Бога, поразившего нас для исправления. Теперь узнали мы тщету нашего самообольщения; теперь освобождаем мы своих порабощенных братий, стараемся ввести правду в суд и уменьшить разврат в народных правах. Дай Бог, чтобы дело нашего покаяния и исправления не останавливалось, чтобы доброе начало принесло добрый плод в нашем духовном очищении и чтобы мы познали навсегда, что любовь, правда и смирение одни только могут доставить народу, так же как и человеку, милость от Бога и благоволение от людей. Без сомнения, гордость сил вещественных по самой своей основе унизительнее, чем гордость умственная и гордость духовная; она обращает все стремление человека к цели крайне недостойной, но зато она не столь глубоко вкореняется в душу и легко исправляется уже и потому, что ложь ее обличается первыми неудачами и несчастьями жизни. Бедственная война нас образумила; твердо надеемся, что и успехи не вовлекут нас в прежнее заблуждение». В поэтическом наследии Хомякова есть проникновенные стихи, в которых тысячелетняя история России предстает как цепь «отпущенных» грехов, а поэт призывает всю Россию к всенародному покаянию:

Не говорите: «То былое,
То старина, то грех отцов;
А наше племя молодое
Не знает старых тех грехов».
Нет, этот грех – он вечно с вами,
Он в ваших жилах и в крови,
Он сросся с вашими сердцами,
Сердцами, мертвыми к любви.
Молитесь, кайтесь, к небу длани!
За все грехи былых времен,
За ваши каннские брани
Еще с младенческих пелен;
За слезы страшной той годины,
Когда, враждой упоены,
Вы звали чуждые дружины
На гибель русской стороны.
За рабство вековому плену,
За робость пред мечом Литвы,
За Новгород, его измену,
За двоедушие Москвы,
За стыд и скорбь святой царицы,
За узаконенный разврат,
За грех царя-святоубийцы,
За разоренный Новоград,
За клевету на Годунова,
За смерть и стыд его детей,
За Тушино, за Ляпунова,
За пьянство бешеных страстей,
За слепоту, за злодеянья,
За сон умов, за хлад сердец,
За гордость темного незнанья,
За плен народа, наконец,
За то, что, полные томленья,
В слепой сомнения тоске,
Пошли просить вы исцеленья
Не у того, в Его ж руке
И блеск побед, и счастье мира,
И огнь любви, и свет умов, –
Но у бездушного кумира,
У мертвых и слепых богов!
И, обуяв в чаду гордыни,
Хмельные мудростью земной,
Вы отреклись от всей святыни,
От сердца стороны родной!
За все, за всякие страданья,
За всякий попранный закон,
За темные отцов деянья,
За темный грех своих времен,
За все беды родного края –
Пред Богом благости и сил
Молитесь, плача и рыдая,
Чтоб Он простил, чтоб Он простил!

                По глубокомысленному замечанию Бориса Романова, «его  поэтическая натура неутомимо проповедническая. Даже исповеди Хомяков произносит с проповедническим пылом. Нет, не случайно он родился в день пророка Иеремии, который неустанно возвещал слово Божие, чтобы предотвратить бурю над упорствующим народом. Хомяков поучает и яростно спорт потому, что за собой он ощущает не только Россию и славянство, но главное – православную веру, на которой зиждется его чувство правоты». Остро ощущая разлад с существующим веком, романтик и православный мыслитель А.С. Хомяков уже в первой славянофильской статье своей «О старом и новом» искал истоки разлада и чаемый идеал России – Святую Русь, он не находит его в своей исторической эпохи,  заявляя, что в прошлом его нужно угадать, а в будущем – обрести: «спрашивая у истории Церкви и законов ее – светил путеводительных для будущего нашего развития и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени. Тогда в просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет Древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертию». Мечтая о воскресении всего лучшего, что было в Древней Руси, стремясь понять логику истории и неисповедимые пути Промысла Божиего, оставаясь поэтом и художником в богословии и метафизике, в историософии и социальной философии, глубоко задумываясь о судьбах всего человечества и ощущая драматичный разлад между народом и образованным русским обществом – находя оторванность от народа даже в творениях Пушкина и Лермонтова, развенчивая Запад с его рационализмом и утилитаризмом, и порицая грехи нашей отечественной истории и общественной жизни, пламенно веруя в великую историческую миссию России, и даже во время Крымской войны обращаясь к русскому обществу со знаменитым стихотворением «Россия» – «покаянным каноном», который одни восприняли восторженно, как правдивое изображение заката николаевской эпохи, а другие – как «укор неблагодарный», обвиняя христианского поэта в отсутствии любви к отечеству, А.С. Хомяков остался верен надежде на великую будущность отечества и к «раскаявшейся России» обращался с патетическим призывом:

О Русь моя! как муж разумный,
Сурово совесть допросив,
С душою светлой, многодумной,
Идет на Божеский призыв,
Так, исцелив болезнь порока
Сознаем, скорбью и стыдом,
Пред миром станешь ты высоко,
В сияньи новом и святом!
Иди! Тебя зовут народы.
И, совершив свой бранный пир,
Даруй им дар святой свободы,
Дай мысли жизнь, дай жизни мир!
Иди! Светла твоя дорога:
В душе любовь, в деснице гром,
Грозна, прекрасна – Ангел Бога
С огнесверкающим челом!

                По справедливому свидетельству Ю. Самарина, для людей «равнодушных к вере Хомяков был странен и смешон». Известный западник Чичерин, восхищавшийся поэтическими строками Хомякова с необычайной экспрессивностью описывающими и клеймящими грехи России – «в судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена…», с иронией замечал: «Нужна была совершенно детская вера в спасительную силу молитвы и исповеди, для того чтобы вообразить себе, что народ может в одно прекрасное утро покаяться, сбросить с себя все грехи и затем встать обновленным и разить врагов врученным ему Божьим мечом». В действительности, у Хомякова была та «детская вера», о которой говорил Христос Своим ученикам, но вместе с тем, Алексей Степанович никогда не отрицал философии и научного познания, он, подобно великому Гете, выступал против отвлеченной кабинетной и сухой учености, желая, чтобы вера и цельность духа были во всем – в науке и философии, в искусстве и жизни: «Наука должна явиться жизненная. Ее должна создать Россия; но для того, чтобы Россия создала что-нибудь, нужно, чтобы Россия могла что-нибудь создать, чтобы она сама была чем-нибудь целым и живым». Среди западников установился взгляд на славянофильство как на своего рода русское донкихотство, славянофилы представали для западников как запоздалые романтики, взыскующие Святой Руси и не понимающие, что Россия должна развиваться на путях европейской цивилизации. Но разочарованный западник Герцен, горько сетовавший на то, что в Европе оскудела вера в нравственные идеалы и восторжествовало пошлое мещанство, вдумчиво перечитывая произведения Хомякова, найдет там прозрение исторического апокалипсиса Запада и глубокие мысли о цивилизационном кризисе европейской культуры: «Переводя с апокалиптического языка на наш обыкновенный и освещая дневным светом то, что у Хомякова освещено паникадилом, я ясно видел, что во многом мы одинаковым образом поняли западный вопрос, несмотря на разные объяснения и выводы». В завершении вновь отмечу, что А.С. Хомяков – самобытный и оригинальный русский религиозный философ, сподвижник Ивана Киреевского и основоположник славянофильства, он – образованный человек, изучавший как философию Канта, Гегеля, Шеллинга и Якоби, так и творения святых отцов и учителей Церкви, он имел всеобъемлющий ум подобно Пушкину и Ломоносову, он – историософ, занимавшийся постижением всемирной истории, метафизик и волюнтарист, ниспровергатель отвлеченного идеализма Гегеля и критик рационализма, он – литературный критик, ценитель творчества Гоголя, Глинки и Иванова, Веневитинова, Тютчева и Языкова, к сожалению, не сумевший понять поэзию Фета, но сам Хомяков превосходный лирик, описавший в стихах надежды и грусть своей души, опыт созерцания красоты природы, изливший в разнообразных поэтических формах свои молитвы и раздумья, хвалу Богу и призывы к покаянию, он – первый светский богослов России, социолог и правовед, противник смертной казни и разработчик проекта отмены крепостного права и освобождения крестьян, он предвидел закат Европы и верил в великую историческую миссию России, пытался постичь загадку русской истории и русского национального характера, он стремился философствовать из Церкви и был глубоко религиозным человеком – жил верой, молитвой и Божественной Литургией, и хоть его нельзя назвать учителем Церкви, но его по праву можно считать выдающимся русским религиозным мыслителем.