Свет горит в одной комнате. В спальне, в коридоре и на кух¬не темно и тихо. Верхний свет в передней тоже выключен – только низенькая настольная лампа с облупленным металлическим колпаком. В комнате полумрак, поэтому видно, как раскачивается за окном толстая проволока обвитая стеблем хмеля с редкими сухими листь¬ями. Недели две назад ее порвал сильный ветер и теперь верхняя часть болтается на гвозде вбитом в карниз. Когда проволока заде¬вает стекло, старик настораживается.
– А сейчас я тебя зарублю, – зловеще шепчет старуха.
– А в "сортир" не хочешь?
Старуха сосредоточенно смотрит на шашки, покачивая головой и шевеля губами в раздумье, потом ойкает, всплескивает руками и разражается:
– Жулик!
– Ну, конечно...
– Как есть, жулик. Вся ваша порода – жулики, только в тюрьме об этом не знают, но до тебя я доберусь, я выведу тебя на чистую воду. Это надо же, чуть промухоловь и уже облапошил.
– Руби, руби, а то замах потеряешь.
– С тобой, жуликом, не только замах потеряешь. Всю жизнь мою сгубил, ахвирист проклятый. Завтра же разведусь. Уеду к Алек¬сандру и посмотрю, как вши по тебе тропу проторят.
– Ты мне зубы не заговаривай.
– Воистину завтра разведусь и живи как хочешь. Загривок-то поди быстро спадет на столовских харчах. Живи один и жульничай сам с собой, или какую другую дуру найди, а я по гроб сыта.
– Да катись ты, колода старая, на все четыре стороны, если в дороге не рассыпешься. Только сначала в "сортир" сядь.
–Ладно, сдаюсь. Давай новую начнем.
– Нет уж, сначала сядь, коли заработала, а потом – новую.
– Вот наказанье-то на мою голову. Говорят тебе – сдаюсь.
– Сдаваться легче всего, а ты сядь, посиди и осознай, что
у тебя чердак не тем набит.
– Все, развод!
Старик увидел, что она хочет сгрести шашки, перехватил ее руку и сам сделал ход, поставил ее шашку в "сортир".
– Вот так-то оно складнее, будет и справедливее. Видишь, как
ей уютненько? – он даже голову склонил набок, от удовольствия.
Старуха наугад передвинула последнюю шашку и безразличным голосом, словно как для себя, замурлыкала:
А я, мальчик, народился,
Всей деревне надоел.
Вся деревня богу молит,
Чтоб я, мальчик, околел.
– Околеет, подождите немного.
– Пусть живет. Все веселее.
– Шестнадцать "сортиров" за вечер - куда уж веселее. Мо¬жжет, хватит? Давай лучше в домино?
Он раскрыл потрепанную книжку, оставленную младшим сыном.
Широкие поля стихотворного сборника занимали длинные колонки
цифр. На некоторых страницах записи залезали на печатный текст.
Медленно пролистав больше половины сборника, он взял карандаш
и поставил дату, потом попробовал грифель пальцем и решил зато¬чить его.
– А ты чего смотришь, меси пока.
– Голова что-то разболелась.
– А то давай, может вчерашних "козлов" отыграешь, за тобой немного – один "сухой" и один с приделками, – старик хохотнул и весело скрестив руки постукал кулаками друг о друга.
– Да ну тебя обманщика. Скорей бы Юрий приезжал да телеви¬зор починил. А то давеча у Соловьихи была, она мне такое про мастера рассказала.
– Совратить ее хотел?
– Чего городишь-то? Совсем рехнулся, старый дурак!
– Обокрал.
– А ты почем знаешь?
– По радио передавали.
– Опять смеешься, а я серьезно говорю, пока этот жулик мас¬тер телевизор ремонтировал, все нужные лампы вывернул. Хорошо, сноха пришла. Унести хотел, а сноху увидел и давай быстренько обратно лампы вкручивать, телевизор сразу и заработал. Хорошо, сноха вовремя заглянула, как чувствовала.
– Интересно, как бы он лампы проверил, не вывертывая. Лю¬бую машину перед тем, как починить, ее разобрать следует. Он и разобрал, а вы сразу крик подняли.
– Меня там не было. Соловьиха так рассказывала. Ты что, Со¬ловьиху не знаешь?
– Знаю, что дура, а кто ее слушает – еще дурнее. У нас на фронте за панику расстреливали, между прочим.
– Меня-то за что? – испугалась старуха.– Соловьиха, она кого угодно заговорит. Грех-то какой, может он и взаправду чест¬ный человек.
– Очень честный, - старик внимательно посмотрел на старуху и, подмигнув, добавил. – Но чуточку жулик.
– Как это?
– Работа такая, но это не бабьего ума дело, ты лучше расска¬жи, что по телевизору показывали.
– Да постановка переживательная была, – ответила старуха неуверенно, все еще пытаясь сообразить, как ей относиться к мас¬теру, после всего услышанного.
– И Соловьиха переживала?
– А как же. Про женщину постановка» Красивая такая женщина, и мужа имела. Очень серьезный мужчина, степенный. И ребеночек у них был. Дак ведь она, шаболда, окромя мужа и военного завела, и того отбила, – от возмущения голос ее осмелел.– А военные, они, ясное дело, мотыльки. И вот, приходит законный, она – то больная, то хворая, а только военный появляется и сразу забегала, и захо¬хотала. А потом суд у нее из-за ребеночка с мужем был. Так она, змея, все блат искала. Да разве через блат или через суды детей-то наживают? Страмота одна, а не жизнь. Вот она под поезд и бро¬силась. И жила не по-божески, и умерла не по-людски.
– Это ты Анну Каренину смотрела.
– Во, правильно, Каренина, а то я про Анну помнила, это как и Соловьиха, а про Каренину забыла. Нехорошо так за офицером от ребеночка бегать.
– А детям от родителей хорошо бегать? Два года носа не кажут. Сыновья называется. Деньги на день рождения присылают. Нуж¬ны мне их деньги! Они дождутся, я им на работу напишу.
– Да полно тебе, ты же сам грамотный, понимаешь какие у них должности серьезные, Юрий и тот уже какой-то главный, и семьи у всех свои. А с семьей-то заботушки не оберешься. Нам насколько проще было – я почти все время дома, плохо-бедно, а на своих гла¬зах, ни яслей, ни садов, свой глаз, он всегда – свой. А у них и сами на работе, и жены тоже грамотные, ну где времечко найти? Чуть что выкроится, так рады с детьми побыть, не то чтобы по вокзалам валандаться. Да и плохо ли нам с тобой?
Старуха всплакнула. Тихо, почти без слез, только носом шмыг¬нула, да плечи вздрогнули несколько раз. Старик неуверенно погла¬дил ее плечо и отошел к окну. За мутным стеклом стояла большая и корявая антоновка. Уже два года, как она цвела редким и пустым цветом, только червей плодила. Одно время он примеривался срубить ее, но потом раздумал, решил, что пусть растет, даже не растет – где уж там, пусть доживает, как они со старухой – од¬на польза. За яблоней, ближе к дороге, стоял столб с фонарем. Когда сыновья жили дома, лампочка светила с большими перерыва¬ми, а теперь каждый вечер и почему-то не перегорала, во вся¬ком случае, он не замечал. Свет фонаря доставал до антоновки и на голой черной ветке нет-нет да и зажигались крупные капли. Дождь шел затяжной но немощный, даже грязь не смывал с асфальта. Старик подумал что поселок так и не дорос до хороших дорог. За¬асфальтировали улицу, а машинные колеса тащат на нее всю ок¬рестную грязь и временами она не отличается от разбитого про¬селка. И еще он подумал, что если соберется выйти на улицу – ему придется надевать плащ и сапоги, а потом долго отмывать кирзу от грязи. Резиновые сапоги мыть намного проще, достаточно найти чистую лужу и пройти по ней несколько раз. Но от резиновых у него болят ноги...
Думы старика копошились тут же, рядом – да он и сам боялся отпускать их под дождь, на раскисшие дороги, туда где нет его старухи и нет корявой антоновки, которую чуть было не срубил.
– Слышь, если ребята летом приедут, ты не позволяй им яб¬лоню на дрова пускать.
– Должны приехать.
– Не позволяй, говорю! Да и не приедут они.
Сказал и обрадовался, поверил, что никто не приедет, никто не привезет давно забытой суеты, и, главное, никто не тронет ан¬тоновку.