Попробую описать одно детское воспоминание. Мне тогда было лет пять и я вместе с несколькими другими детьми того же возраста посещал нечто вроде частного детского сада. Точнее, нас забирала на весь день пожилая женщина, которой родители детей платили. Не помню уже что мы делали зимой, а летом мы гуляли в парке Горького, играли там и слушали сказки, которые нам читала наша воспитательница. Особую атмосферу детства я хорошо запомнил. В воздухе была разлита радость и особенная субстанция, невидимая, но ощущаемая всеми фибрами души. Она словно вибрировала и омывала собой даже неодушевлённые предметы. Вообще, многое, что я тогда ясно воспринимал из окружающего мира, с возрастом перестало находить ко мне дорогу и я помню эти нефизические поля и влияния, как что-то навсегда утерянное.
На фоне этой радостной картины в памяти застряло темное пятно. Там же, где мы обычно проводили время, шлялся мрачного вида мужик и часто к нам приставал. Например, когда мы сидели на лужайке и слушали сказку, которую нам читала воспитательница, он вдруг возникал, прерывал её и начинал морочить нам голову. Я так понимаю, что он не работал, хотя был явно не пенсионного возраста, и надо думать, являлся инвалидом по психическому заболеванию. Нёс он какую-то нудную нравоучительную белиберду, но от него исходила опасность. Трудно сказать в чём она заключалась, но вид его был угрюм и мрачен. Казалось, в любую минуту может наброситься. Казалось больше по ощущению и интонациям его речи, а не поведению. Он торчал над душой, и нас, да и воспитательницу, одолевал страх. Воспитательница с подчёркнутым уважением поддакивала и, обращаясь к нам, притворно велела слушаться безумного дядьку.
Как я уже сказал, моё детское восприятие было богаче теперешнего. Мне запомнилась совершенно явственно клубившаяся тьма внутри этого типа. Она клубилась, словно дым, и заполняла его почти целиком. Дым этот имел несколько оттенков, то есть не был сплошной тьмой, а чем-то движущимся и активным, менявшимся в зависимости от его речи и движений.
Один священник сказал мне, что душа сумасшедшего не может к нему пробиться. Я здесь не стану разбираться чем душа отличается от личности и есть ли она у таких типов. Лешка однажды озадачил меня заявлением, что у многих людей души нет вообще и их вполне можно употреблять в пищу, как коров и свиней, каннибализмом это считаться не будет. То есть по его мнению многие люди на самом деле зомби и душа у такого, если и была изначально, то давно его покинула с тяжёлым безнадежным вздохом. Ну что ж, после двух мировых, да и всех прочих, войн, включая нынешнюю, очень легко с Лешкиной точкой зрения согласиться.
К сказанному добавлю ещё одну деталь. Лешка однажды, лет в тридцать, решил умереть. Он значительно продвинулся в занятиях йогой и медитациями, умел выходить в состоянии транса за пределы тела, и умереть он хотел именно таким йогический образом, просто уйти без нанесения себе физического ущерба. Он решил умереть, ибо ни с кем в мире не был связан, так ему казалось, и никому не был нужен. Он таки сумел погрузиться в транс и начал уходить. Его однако удивило то, то что ощущение отсутствия связи с людьми и миром оказалось иллюзорным. По мере отделения от тела он чувствовал разрыв невидимых нитей, связывающих его с разными людьми. Каждая такая нить лопалась с колющей болью. При этом он видел людей, от которых эти нити шли к нему. Люди выглядели совершенно случайными, иных он не помнил, а других видел раз в жизни. И тем не менее разрыв связи с ними вызывал боль. Лешка ушёл довольно далеко, но передумал и вернулся. Что до меня, то этого злобного психа я удивительно ясно помню и не сомневаюсь, что связан с ним такой нитью покрепче, чем со многими одноклассниками. То ли виной тому детская впечатлительность, то ли что-то мне неизвестное, но неужели разрыв связи с этим злыднем тоже отзовётся во мне болью? Мир на удивление един и распутать этот клубок непосильная задача. Наверное, только смерть с ней и справится.