Часть первая.
За околицей метель.
Глава первая.
«Погружение»
Пусть от радости и счастья
Светятся родители!!!
Их сынок под тенью крыльев
Ангела – хранителя!
О. Крынкина.
***
Последняя декада сентября 1946 года выдалась на редкость солнечной, и механизаторы колхоза «Путь Ильича» спешили закончить уборочную компанию, затянувшеюся из – за дождливого августа, и первой декады сентября месяца. Работы было ещё много. Оставалось убрать семьдесят гектаров пшеницы и двадцать ржи. Кроме того, до первых морозов, нужно закончить вспашку зяби. Полоса ржи, в двадцать гектаров, расположена прямо за околицей деревни Орловка. Прошёл двести метров от забора и вот она полоса - рукой подать. К вечеру 24 сентября, с уборкой ржи, колхозники должны были справиться. Но, вдруг, забарахлил мотор у одного из двух занятых, на этом поле, тракторов, таскающих прицепные комбайны «Коммунар». Заглох и ни в какую не запускался. На помощь механизаторам поспешил бригадир тракторной бригады Барышев Александр Афанасьевич, как раз, подъехавший на лошади к этому полю.
Поломка была быстро обнаружена, деталь для замены, вышедшей из строя, тоже долго искать не пришлось, она находилась в дрожках бригадира, среди других необходимых запчастей. Бригадир одновременно являлся и колхозным механиком, посему его возок всегда был загружен нужными деталями.
Запустив двигатель, и проводив взглядом уплывающий в ржаное поле комбайн, Барышев, протерев ветошью измазанные мазутом руки, довольно улыбнувшись, обернулся назад, в сторону деревни, а именно своего дома, который находился тут же за околицей, вторым с краю.
От дома, неуклюже карабкаясь через забор околицы, в его сторону спешила женщина.
«Соседка, Хавронья Гулевская, - узнал Александр Афанасьевич, - что случилось, что – то она так спешит?»
- Александр Афанасьевич! – запыхавшись, хватая открытым ртом воздух, захрипела старушка. - Скорее давай коня, Анна твоя рожает.
Барышев, растерявшись, засуетился, кинулся навстречу соседке:
- Как рожает? – очумело вытаращил он глаза.
- Как, как, очень просто, как и все рожают, - резонно заметила старушка, - давай разворачивай коня, бери Анну и в роддом, в посёлок Лесозаводский.
Александр, наконец – то поняв, что от него требуется, схватил вожжи и, хлестнув ими коня, помчался к дому, благо, что ворота околицы находились не далеко.
Распахнув двери, заскочил в дом.
На широкой лавке, под божницей корчилась в схватках его жена Анна.
- Анна собирайся скорее, - засуетился он, - поехали в посёлок, в роддом.
- Поздно Саша, не успеем мы туда доехать.
- Что же делать? – растерялся окончательно Барышев.
- Что, что, будем рожать дома, - послышался из – за его спины голос, подоспевшей соседки Хавроньи. - Давай быстро затопи баню и нагрей тёплой воды, - распорядилась она, - а я пока приготовлю чистые простыни.
- Вода в бане должна быть горячая, я её сегодня утром топил.
- Вот и хорошо, иди, неси ведро.
Барышев, быстро исполнив указания соседки, топтался посреди комнаты, не зная, что же делать дальше. В это время послышался стон роженицы, переходящий в крик.
- Сашка выйди за дверь, на улицу, - строго и грубо распорядились, вновь объявившаяся, повитуха Хавронья, раньше она, вроде бы, никогда не занималась такими делами, но видимо при нужде, каждая женщина знает, что делать в данном случае.
Барышев, выйдя на крыльцо, прислонился к бревенчатой стене, и замер, в ожидании окончательного исхода данной ситуации.
Некоторое время из дома доносились стоны и крики роженицы, затем всё стихло. И, вдруг, эту тишину прорезал громкий детский крик, заполнив комнату, и прорвавшись сквозь окна и двери, огласил двор и затем улицу, как бы заявляя:
- А вот и я, явился!
Крик прекратился так же, как и появился, неожиданно.
Двери в дом приоткрылись, на пороге появилась Хавронья:
- Ну, что Александр Афанасьевич, с сыном тебя, дал бог здоровенького, крепенького мальчика.
***
Вот так, в доме Барышевых появился ещё один сын! Семья их, как говорится, была сводной, то есть каждый из родителей, при бракосочетании, уже имел собственных детей. У Александра Афанасьевича Барышева было два парня Владимир и Андрей, возрастом восьми и десяти лет, и у Анны Григорьевны Семёновой был сын Фёдор, четырёх лет от роду.
Анна Григорьевна, намаялась с непослушными ребятишками, особенно отчаянным был старший сын Александра Афанасьевича Андрей, он помнил и любил свою родную мать, покойницу, как две капли воды был похож на неё, и потому никак не мог смириться с новой матерью – мачехой и всячески стремился, чем ни будь досадить ей. Постоянно задирал младших ребятишек, своему родному брату Владимиру, мстил за то, что тот сразу прикипел всей душой к Анне Григорьевне, а уж сводного брата Фёдора постоянно старался унизить и оскорбить. Особенно, он горазд был на придумывание различных обидных кличек, и обильно награждал ими своих братьев.
Поэтому Анна Григорьевна, вынашивая в своём чреве очередное, уместное / как говорили в селе/ дитя, мечтала о том, что, возможно, бог смилостивится и наградит её за все страдания рождением девочки. Но бог не внял просьбам своей рабыни, и наградил её очередным здоровым, головастым отроком. Анна не посмела обидеться на всемогущего, и приняла смиренно очередного, четвёртого по счёту, сына. Но позже она, в тайне ото всех, сшила яркое платьице и, когда новорожденный начал уже ходить, заводила его в горницу, закрывала двери и, нарядив дитя в платье, умилённо глядела на своё произведение. Однако Андрей, каким-то образом всё – таки прознал об этом, и новый братец тут же получил кличку « Дока», которая накрепко прилипла к нему, лет примерно на пять.
Александр Афанасьевич, наоборот, очень обрадовался рождению очередного сына, и, не откладывая процесса регистрации новорожденного, побежал в сельсовет.
- Как будем звать мальчика? – выписывая метрическое свидетельство, спросила секретарь Екатерина.
И тут только Барышев спохватился, что имя – то мальчику он не придумал, и с Анной Григорьевной не посоветовался:
- Как? Не знаю, сейчас сбегаю домой, посоветуюсь.
- Вот видишь, жизнь, какая пошла, - вступил в разговор сельсоветский сторож дед Никита, - все носятся, как угорелые и подумать им некогда. Чего домой – то бежать, назови его Николаем. Николай Александрович царское имя. Прямо царь Николай Второй, чего ещё надоть – то.
Александр Афанасьевич особого уважения к царской особе не испытывал, но имя Николай Александрович звучало неплохо.
- Ладно, пусть будет Николай, - согласился он.
И на радостях, записал сына на четыре дня раньше, чем тот родился. Когда - то ещё, до Советской власти, на всех новорожденных мальчиков выделялся земельный надел, девочки же лишены были таких возможностей, на них земельное право не распространялось, поэтому видимо отцы и радовались, по инерции, рождению сына, хотя этот закон давно не существовал.
Так вот, регистрация новорожденного в государственном учреждении была оформлена. Но Анне Григорьевне, по старинному обычаю, хотелось бы произвести обряд крещения, полюбившемуся чаду. Семья, в которой она воспитывалась, была набожная, мать Анны умерла, когда ей было шесть лет, и её воспитывала тётка Христя, женщина крутого нрава, дочь волостного священнослужителя. Но на дворе был сорок шестой год двадцатого века, церкви в деревнях все были разорены, в основном использовались как амбары для хранения зерна. Служители христианской религии, в основной своей массе, были расстреляны, либо изгнаны с насиженных мест, в места не столь отдалённые.
В деревнях остались набожные старушки, проводившие так называемый обряд погружения. От обряда крещения он отличался тем, что проводился на сухую. Если при крещении священнослужитель, читая молитву, трижды погружал ребёнка в купель, а взрослого, решившегося пройти данный обряд, обдавал брызгами из этой купели, то погружение, набожные старушки проводили без святой воды, так как осветить её было не кому, читая молитву, трижды осеняли раба божьего крестом.
Анна хотела пригласить Орловскую набожную бабку Марью, которая занималась этим богоугодным делом, но боялась Александра Афанасьевича, он состоял в партии большевиков, кроме того, сразу по возвращении с фронта, был назначен бригадиром тракторной бригады колхоза «Заветы Ильича». Но желание её было непреодолимо, Анна Григорьевна, даже ночью, проснувшись неожиданно, думала о том, как избавить своего маленького сыночка от гнева божьего, который, как она считала, всю жизнь сопровождает некрещённых людей, и в один из неблагоприятных дней, обрушивается на их головы.
Однажды, не выдержав дальнейших страданий, растолкав среди ночи мужа, со слезами в голосе Анна, положив руку на его широкую грудь, будто заранее пытаясь пресечь его несогласие, спросила:
- Отец, ты Колю любишь?
Александр Афанасьевич опешил от, неожиданно поставленного среди ночи, вопроса, долго молчал, не зная к чему бы это, и наконец, выдавил:
- Ты что во сне его плохо увидала? – он до войны-то был не разговорчив, а после того, как несколько раз покидал горящий танк, спасая других членов экипажа, и был контужен, вовсе редко кидал слова на ветер.
- Да нет, но чтобы его не видеть плохо во сне, и наяву для него жизнь была бы хорошей, давай пригласим бабку Марью, пусть она его окрестит.
Александр Афанасьевич засопел, как кузнечные меха, сбросил с груди руку жены и, привстав, возмутился:
- Ты, Анна с ума, видно, спятила, я партийный, да ещё бригадир, ты, что хочешь из меня посмешище сделать, я на эту бабку Марью кобеля, Тарзана, своего выпущу. И думать об этом не смей!
Анна Григорьевна, отвернувшись, уткнулась лицом в подушку и тихонько проплакала до утра. Уж очень она боялась за дальнейшую судьбу некрещенного Коленьки. Но больше обращаться с этим вопросом к мужу не посмела.
***
Прошло, примерно, две недели после этого разговора. Анна решила как-то пойти проведать свекровь. Раньше до войны родители Александра Афанасьевича Афанасий Пантелеевич и Наталья Фёдоровна жили вместе с ним, его первой женой Варварой и детьми в одном доме. После того, как мужиков призвали на фронт, а через год Варвару посадили в тюрьму, и она там умерла, старуха осталась одна с детьми. Воспитывала их до возвращения Александра с фронта. Крепкая волевая казачка, встретив сына с войны, и не дождавшись мужа, как – то сразу сникла и постарела, как будто выдохлась. А когда Александр привёл в дом новую жену, Семёнову Анну, сделалась сразу угрюмой, сварливой женщиной, постоянно чем – то не довольной, и поэтому всегда злобно ворчащей. Анну Григорьевну она, почему-то, невзлюбила сразу, после первого же дня их встречи. И, собрав малочисленные вещи, ушла к младшему сыну Василию. Казалось бы, наоборот, женщину, принявшую на себя такой непосильный груз в образе двух подростков, нужно было боготворить и всячески ей помогать в столь нелёгком деле. Но этого не произошло. Что послужило причиной таких отношений, было не совсем понятно, но родственники со стороны Александра Афанасьевича новую сноху или не любили, или относились к ней с большим недоверием. Возможно, причиной этому послужила ревность, так как детей Александра, после смерти его первой жены Варвары, пока он воевал на фронте, воспитывала Наталья Фёдоровна. А тут вдруг сразу, после повторной женитьбы Александр, как бы прервал тесные связи со своими малочисленными родственниками, и старался угодить новой жене, уделяя ей и так очень малое, свободное от работы, время. А может быть и потому, что бывший, первый муж Анны был расстрелян в 1942 году, как враг народа, естественно это пятно – «жена врага Советской власти» долго преследовало несчастную женщину, до самого 1953 года, то есть до смерти Сталина. И теперь родственники Александра Афанасьевича, сами когда – то репрессированные, видимо испытывали страх, как бы чего не вышло. Хотя расстреляли мужа Анны, по навету, из-за пустяка, как и многих в то время. Но к этому мы вернёмся позже.
***
Анна Григорьевна шла проведать свекровь тоже не из любви к ней, а скорее из уважения к Александру и, возможно, с надеждой на улучшение взаимоотношений со свекровью. Дом Василия располагался на этой же улице в одном ряду с домом Александра, примерно, дворов через шесть друг от друга.
Неохотно преодолев это расстояние, Анна, открыв дверь, переступила порог, и в первую минуту ничего не могла увидеть в полутьме избы, после яркого уличного света.
- Припёрлась! – раздался откуда-то сверху болезненный дребезжащий голос - Что ж дитя-то не принесла, показать бабке, али боишься, что я его сглажу? / Сглаз – довольно распространённое в деревне суеверие /.
Анна опешившая от такого приёма, стояла столбом у порога, не находя, что ответит свекрови.
- Ты, что ж его одного кинула дома, что ли?- наконец – то Анна поняла, что голос раздаётся с широкой русской печи, на которой развалилась свекровь.
- Да нет, он спит и за ним Володя присматривает, - робко пролепетала Анна.
- Ишь, быстро ты научилась сплуатировать чужих детей – то, - повысив тон, дребезжала старуха.
- Почему это чужих? Володя мне не чужой, он меня сразу, с первого дня, мамой назвал.
- Ах, чтоб тебя черти за косы дёрнули, колдунья поскудная, Сашка перед ней на цыпках прыгает и Володьку уже присушила. Андрюха один лишь не поддаётся.
- Мама хватит! – вступилась, наконец – то, за Анну Елизавета, жена Василия. - Ты дай ей хотя бы оглядеться сначала. Проходи Анна, садись.
Анна неуверенно прошла по комнате и присела на край широкой лавки, занимавшей всю стену перед окнами.
Снохи перекинулись несколькими фразами, старуха молчала.
- Как ваше здоровье Наталья Фёдоровна? – вспомнив, зачем пришла, наконец – то спросила Анна.
- А тебе то что, мечтаешь, что я скоро сдохну, не дождёшься. Ишь, Наталья Фёдоровна! У тя, что язык не поворачивается меня мамой назвать?
И тут терпение Анны Григорьевны, наконец, лопнуло:
- Мамой, а за что это я буду вас мамой называть. За вашу ненависть ко мне. Мама у меня была одна, да рано умерла. Скажите спасибо, что я вас ещё Натальей Фёдоровной называю.
От такого всплеска эмоций, и старуха, и Елизавета на минуту онемели. В избе повисла неловкая тишина, сейчас рухнет потолок.
- Ладно, я Сашке всё расскажу, - вдруг, захлюпала носом старуха, - пусть он с тобой, стервой разберётся!
Снохи не глядя друг другу в глаза ещё посидели несколько минут молча, и видимо, чтобы как – то сгладить неловкую тишину, Елизавета спросила:
- Анна, а вы Колю – то крестить собираетесь?
- Так, а где ж его махонького крестить, церковь только в городе Тайге, как туда доберёшься. Да и Александр Афанасьевич запретил мне даже думать об этом.
«Ага, запретил значит», - повернулась в бабкиных мозгах мысль отмщения. И как ни в чём не бывало, она довольно спокойным и даже, можно сказать, сочувственным голосом проскрипела:
- Дык, ты убогую бабку Марью позови, она и проведёт обряд погружения. Что ж, Коленька будит безбожником расти. Нельзя этого допустить.
- Да как же я могу ослушаться Александра Афанасьевича, он же меня прибьёт, потом и бабке Марье достанется.
- Дык, а ты языком – то не трепи. Счас уборочная идёт, он всё время в поле, когда ему за тобой наблюдать. А я вот завтря потихоньку схожу к бабке Марье, договорюсь с ней. А ты приготовь ей в подарок, какой ни будь платочек.
- Спасибо Наталья Фёдоровна. Вы уж простите меня за мои не ласковые слова, а я вам буду весь век благодарна за крещение Коленьки.
«Подожди, будешь благодарна, я те сделаю козью морду» - подумала свекровь, а вслух сказала:
- Да уж ладно, мне не привыкать, не одна ты мне нервы треплешь. Давай иди, а то Колька проснётся. А об здоровье моём не беспокойся, я ещё вас переживу.
***
Уборка хлеба в этом году затянулась, был конец сентября месяца, начало октября, а убирать нужно было ещё не менее пятидесяти гектаров пшеницы. Пшеница уродилась, как говорится «на славу», а зерноуборочная техника была слабовата. Косилками, под народным названием «лобогрейка», на лошадях скашивали зерновые в рядки, бабы связывали скошенное в снопы и отвозили на зерновой ток, где располагалась рига – хозяйственная постройка, с печью для сушки снопов, и гумно – огороженный участок земли, предназначенный для хранения, молотьбы и другой обработке зёрен хлеба. Молотьба к этому времени уже проводились механической веялкой, приводимой в действие ремённой передачей от колёсного трактора «Fordthon», а не вручную, как раньше цепами /две деревянные палки, скреплённые между собой верёвкой. Одна длинная, другая короче. Снопы раскладывались на полу рядами, и зёрна из них выбивались этими цепами, длиной палкой размахивались и ударяли короткой палкой по снопам./ Однако производительность веялки была не высока, поэтому работы не прекращались ни днём, ни ночью, чтобы успеть провести обмолот до первого снегопада.
Появились уже и зерноуборочные комбайны «Коммунар» и «Сталинец-1» однако, с ними было больше мороки, чем пользы. Во первых они были не самоходные, а прицепные, то есть их по полю таскал трактор, гусеничных трактора «Нати» в колхозе было всего три, и они нужны были на вспашке зяби, которую тоже, во чтобы то ни стало, нужно было провести до заморозков. Колёсные же трактора были маломощные и частенько просто буксовали на поле. Пытаясь сдвинуть комбайн с места, они проваливались своими тяжёлыми, железными колёсами в мягкий полевой грунт и крутили ими в образовавшейся яме, выбрасывая острыми шипами кучи земли. Да и их было тоже всего три, столько же сколько и комбайнов, и им каждый день нужно было проводить перетяжку гаек и болтов, кроме того они периодически ломались, и тогда нужно было срочно ехать за запасными частями в МТС, в посёлок Жарковский. Во вторых солома из этих комбайнов постоянно валилась на поле, так как соломокопнителей у них не было, и для её уборки, с поля, требовались дополнительные люди, и либо трактора, либо лошади. Убранная солома использовалась на подстилку животным, иногда, при недостатке сена, на корм.
Все эти работы, их ритмичность и своевременность лежали на крепких плечах бригадира тракторной бригады Барышева Александра Афанасьевича, поэтому дома он появлялся, как говориться, наскоком, редко. Помыться, переодеть чистое исподнее, да прихватить малость продуктов питания: хлебца, молочка и прочей, небогатой домашней снеди.
***
Анна Григорьевна тоже была рядовой колхозницей, и должна была, так же, как и другие бабы, в поте лица трудиться на благо колхозного хозяйства. Но её, как роженицу, на месяц освободили от тяжёлых работ и она, на дому, штопала крапивные мешки, предназначавшиеся для хранения семян зерновых культур.
И вот в один из этих дней, а именно второй, после посещения Анной свекрови, во дворе громко залаял пёс Тарзан. Анна, отложив очередной мешок, и заглянув в люльку, подвешенную к потолку, убедившись, что ребёнок спит, быстро выскочила на крыльцо. В воротах, согнувшись в три погибели, замахиваясь на собаку клюкой, скукожилась бабка Марья, ходячая местная церковь. Увидев вышедшую на крыльцо хозяйку, выпрямилась, насколько позволял ей искривлённый позвоночник и, довольно бодрым, не подходящим для её фигуры, голосом церковного проповедника, затянула:
- Господи Иесусе Хресте, во имя Отца и Сына и Святага духа прости и помилуй грешных рабов твоих!
Анна убрала собаку в сарай, подхватила согбенную бабку под локоть и помогла ей подняться на ступени крутого крыльца.
- Что ты бабуля так рано? В гости или по нужде какой? – дав бабке отдышаться, спросила Анна Григорьевна.
- По нужде, по нужде, милая. По твоей нужде. Сегодня ни свет, ни заря пришла ко мне свекруха твоя Наталья Фёдоровна и крестом, богом просила не откладывая времени пойти к тебе Аннушка, заявила, что не хочешь ты жить во грехе перед Богом, Отцом небесным нашим. Не хочешь ты, чтобы твоё чадушко вышло на путь жизненный не крещённым.
«Надо же старая кляча, как старается, - подумала про свекровь Анна, - что – то прямо удивительно, то месяцами её с печки не сгонишь, лежит, стонет, а тут вот на тебе, не успела сказать, а она уже к Марье метнулась»
- Проходи бабуля в дом, - оглядываясь по сторонам, не видит ли кто, пригласила «святую» в избу, - да, я хочу, чтобы вы крестили моего Коленьку, хочу ему добра и счастья.
- Иии милая, - затянула бабка Марья, - до крещения детишков я не доросла, а вот погружение могу провести по всем церковным канонам. Давай клади его на лавку под образа. - Иконы, несмотря на то, что многие мужики, которые уцелели и вернулись с фронта, стали там коммунистами, /это особенно пропагандировалось перед боем, приём в партию/ почти, во всех домах сохранились. Где-то глубоко в сердцах жила вера в Него, Всемогущего, а некоторые верили, что остались живы благодаря Ему, так как перед боем Его вспоминали.
И чтобы не обидеть бога и не гневить партийное руководство, крестьяне имели двойственный подход к божнице и, стоящим на ней, образам. Лампаду перед иконами не зажигали, как бы давая понять, вошедшему в дом, что святой угол находится в забвении, в тоже время, всё ценное, если оно конечно было в те времена, хранили за образами, осенив при этом себя крестом, для надёжности. А если рождался ребёнок или наоборот уходил в страну забвения старец, тогда святой угол использовался по назначению, в полной мере, и с горящей лампадой.
Дети Андрей и Володя в это время находились в школе, к большой радости Анны, всё меньше лишних глаз, увеличивалась надежда на сохранение тайны проводимого ритуала. Четырёхлетний Фёдор возился на полу с какими-то железяками, гудел, изображая трактор. Он всё равно ничего не понимал, и в раскрытие этого тайного деяния угрозы не представлял.
Развернув проснувшегося Колю из пелёнок и положив его на широкую лавку под образа, мать отошла в сторонку, уступив место набожной бабке Марье. Та, отложив в угол свою клюшку, уставилась умиротворённым взглядом на ребёнка и затянула в полголоса молитву, соответствующую данному обряду. Через определённые промежутки времени, она бросала подобострастный взор на лик, изображённой на иконе Божьей матери, и тогда лицо её озарялось радужным светом, и со стороны казалось, что бабка постепенно, выпрямляясь, увеличивается в росте. Всё это время она накладывала крестное знамение на себя и на ребёнка, вздрагивающее пламя лампадки, отражаясь в ликах святых, удваивало эффект таинства этого обряда.
Анна Григорьевна боялась дышать, на глаза её навернулись слёзы умиления. Бабка Марья последний раз осенила крестом младенца, который всё это время не проронил ни звука, трижды всплеснула руками, имитируя жест обливания ребёнка водой, и в изнеможении опустилась на лавку, у ног младенца.
- Ну вот, кажись всё, - перевела дух старуха, - мальчик – то у вас Анна умным человеком вырастит, спокойный, ни разу не пискнул даже, всё понимает. Ну, дай бог ему здоровья! Пойду я, однако.
- Куда ты торопишься, бабушка Марья, - остановила её хозяйка, запеленав ребёнка и положив его на широкую печку, пригласила, - присядь к столу, я ноне поутру ватрушечек с творожком напекла. Отведай с молочком, тогда уж пойдёшь.
Старушка без всякого жеманства присела к столу и, с большим удовольствием, стала поглощать предложенные ей яства. Зубы, как оказалось, ей господь сохранил почти все, видимо учитывая то огромное почтение к нему, оказываемое старухой.
- Спасибо Аннушка, вкусные у тебя шаньги получились, - насытившись и перекрестившись, бабка Марья взяла в руку клюшку и направилась к двери.
- Подожди бабушка, вот возьми платочек ситцевый, давно в сундуке лежит, мне в нём все равно ходить некуда.
- Да мне – то он на что, я, что ли девка молодая, куда я в нём пойду? - отодвигая руку Анны, с зажатым в ней платком, - отказалась бабка от подарка. - У тебя самой - то ничего пади нет, что ж я последнее забирать буду.
- Возьми бабушка, неловко мне перед тобой и перед богом, такое ты большое дело для меня сделала, не возьмёшь, бог мне такого не простит.
- Тебе милая бог всё простит, вишь какую ты на себя обузу взвалила, двоих, чужих деточек под своё крыло взяла. Тяжко тебе, наверное, живётся?
- Да ничего, с божьей помощью, как, ни будь, проживём, - смахнула набежавшую слезу, выдавленную сочувствием старухи, Анна.
- Ладно, Аннушка, прощай, пора мне. Терпи милая, бог терпел и нам велел, – и старуха, застучав по полу клюшкой, двинулась на выход, так и не взяв предлагаемого ей платка.
***
Проводив бабку Марью, Анна Григорьевна заглянула на широкую площадку большой русской печки, где почивал ново-крещенный, то есть ново-погруженный отрок. Он же завёрнутый в пелёнки и пригретый ласковым теплом печи, крепко спал, мирно посапывая и не тревожась ни какими снами, так как они пока были ему не доступны.
Анна, до прихода из школы старших детей, решила помыть полы. Налила в лохань / большое деревянное широкое ведро, приспособленное для мытья полов, иногда для помоев и поения коров / чистой воды и поставила под лавку у печи, на несколько минут, для подогрева. И только взялась за половую тряпку, чтобы приступить к мытью полов, как в избу ввалились ребятишки Андрей и Володя. Прозанимавшись с бабкой, Анна не заметила, как пролетело время, и занятия в школе закончились.
Надо кормить детей. Поставив на стол небогатую еду, она вспомнила, что с утра не успела накормить кур и уток, приход старушки нарушил весь хозяйственный режим.
- Вы ешьте ребятки, я сейчас вернусь. Володя ты посмотри за Колей, чтобы он с печки не свалился.
- Да никуда ваш Коля не денется, он вон дрыхнет, только пузыри от зада отскакивают, - съехидничал Андрей.
Анна набрала в ведро пшеницы и, раскидывая её по двору, сзывала кур:
- Цыпа, цыпа, цыпа, - куры, широко расставив крылья, кубарем неслись к площадке и набрасывались на пшеничные зёрна.
Уткам нужно было зерно давать в специальные корытца, заливая его водой. Для этого потребовалось определённое время. Кормление птицы почти уже заканчивалось, как, вдруг, быстро открылась дверь, и на порог вылетел Андрей, глаза его были широко открыты, видимо от испуга:
- Мать, иди скорей Колька с печки свалился.
Анна стрелой метнулась в дом, не обратив даже внимание на то, что пасынок первый раз её назвал матерью. В избе ей представилась ужасная картина: Володя держал на вытянутых руках маленького, орущего во всё горло Колю, с которого сливалась в лоханку вода. Анна, испуганно хлопая глазами, выхватила ребёнка из Володькиных рук и, лихорадочно вращая его, начала осматривать, пытаясь обнаружить какие то повреждения. К счастью на теле не было ни царапины.
- Как же так, я же просила присмотреть за ним! - укутывая в пелёнку маленькое тельце и прижимая его к груди, укоризненно выговаривала она Володе.
- Я смотрел, всё было тихо, потом он закряхтел, я встал, хотел посмотреть, а он уже с печки упал на приступку /выступ – опора для ноги, при подъёме на печь/с приступки на лавку, а с лавки в лоханку. Из воды я его сразу же выхватил.
Видимо ребёнку стало жарко на тёплой печке, и он начал разворачиваться, а так как был запеленат слабо, вылез из пелёнок и перевернулся через край.
- Ну, вот и окрестился, - не удержался от ехидного замечания Андрей, - вы же сами хотели его окрестить.
Анна хотела резко осадить его, но вдруг до неё только сейчас, когда она немного успокоилась, дошло обращение Андрея там, на крыльце к ней: «Мать…»
Анна, растерялась и, не зная, что в этом случае предпринять, одной рукой прижимая к груди Колюшку, другой неожиданно погладила Андрея по лохматой кудрявой голове. Андрей засмущавшись, покраснел, но голову не отдёрнул.
- Вы отцу только ничего не говорите, - попросила Анна Григорьевна.
- Не, не скажем, - в один голос выдохнули они, и согласно закивали головами. Кому, кому, а уж отцу, они ничего бы не сказали и без предупреждения, чтобы неожиданно не оказаться виновными в происшедшем событие. Он никогда к ним не применял физических методов воспитания, но ребята боялись даже строгого отцовского взгляда.
« Господи! – с благоговением глядя на икону, думала Анна, - Всё прошло и закончилось благополучно, видимо тебе было так угодно» - и даже то, что младенец упал с печки в лоханку, она приписывала ему, Богу, как бы всё это было сделано по его воле, для укрепления проведённого обряда.
Но последняя точка этого события поставлена ещё не была.
***
Уборочная страда подошла к концу. Александр Афанасьевич измотался вконец, похудел, почернел от постоянной пыли и мазута, который с большим трудом отмывался от кожи рук и лица, приходилось постоянно помогать трактористам и комбайнёрам, при поломке техники, производить ремонты. Но в конечном итоге он был доволен, урожай удалось убрать до первого снега, большая часть зерновых, просушенная, лежала уже на складах, нужное количество семян упаковано в мешки, вспашка зяби тоже подходила к завершению.
Уставшие за сезон механизаторы, внутренне ликовали, в предчувствии скорого сабантуя, праздника символизирующего окончание полевых работ. Слово это – сабантуй - татарское, но в русском языке сибиряков поселилось навечно, видимо ещё со времён татаро-монгольского ига. Праздновали это событие прямо в поле, накрывали скатертями длинные, сделанные на скорую руку, столы, в колхозе забивали бычка или баранов, приносили из дома кто, что мог и, конечно, главное место на столе занимал испечённый, самой умелой хозяйкой села, огромный каравай.
Александр Афанасьевич тоже испытывал некоторый душевный подъём в предчувствии скорого праздника, он не был любителем частого употребления спиртных напитков, но, как и любой крестьянин, был не прочь, после праведных трудов пропустить стаканчик – другой крепенького, водки, например, и от самогона тоже не отказывался.
Но была одна неприятная особенность организма Александра Афанасьевича, и видимо она была приобретена в боях, в войну, при неоднократной контузии. Пьяного Александра нельзя было задирать, говорить какие – то гадости либо спорить с ним. Он бы, возможно и стерпел всё это, но одна странность обманчиво действовала и на него, и на того, кто пытался его обидеть. Обидчику невозможно было определить, злится Александр или издевается над ним, потому, что при сильном раздражении, губы и всё лицо его расплывались в широчайшей улыбке. Александр пытался сдерживать эту судорожную улыбку, и ничего поделать не мог, и тогда злился ещё больше, и чтобы каким-то образом положить конец этим мучениям, неожиданно для своего обидчика, наносил страшной силы удар, от которого на ногах удержаться никто не мог. В деревне многим уже эта улыбка была знакома, но в процессе весёлого гулянья, иногда, об этом некоторые забывали.