Памяти брата Николая
Катерина поправила одеяло на ребенке, завернула в косынку пяток яиц, прикинула узелок на вес и вздохнула.
Идти предстояло шагов сорок, от силы пятьдесят, но по длинному барачному коридору, мимо соседских дверей, из которых в любой момент могут выглянуть и спросить, куда, мол, она, и придется объяснять, зачем ей понадобилась Зинка, и, не дай бог, кто не поверит — разговоры пойдут, стыда не оберешься.
«Вот уж, воистину, сопливого утрешь да поцелуешь, да кабы не нужда, неужто бы я к ней, шаболде, таскалась», — заранее оправдывалась Катерина.
В коридоре было темно. Понаставленные вдоль стен то кадки с водой, то санки, то беркуны с кусковым торфом лезли под ноги. Торопясь и опасаясь наделать шуму, она обмирала при каждом шаге и от переживаний вспотела.
В Зинкиной комнате играл патефон: «И кто в этом крае Челиту не знает, она так умна и прекрасна...»
Катерина задержалась, готовая сразу повернуть назад, если пойдут мужицкие голоса, но, кроме пластинки, ничего не услышала. Табаком тоже не пахло, и она толкнулась в дверь. Песня ударила громче. Зинка стояла возле окна и смотрела на улицу.
— Ты чего это, девка, раскрытая, или ждешь кого?
Зинка повернула голову.
— Жду... когда война кончится. Чего пришла-то? Или посидеть?
— Куда мне с мучителями моими сидеть. Письмо получила. Отписать бы теперь надо, — Катерина протянула спрятанный за спиной узелок. — Куда бы положить, ты уж не побрезгуй.
— Да положи где-нибудь, на стол, что ли.
На одном из яиц серело пятно помета. Ругая себя, что не проверила дома, Катерина отвернулась от хозяйки и, поплевав на косынку, вытерла скорлупу.
— Бумаги принесла?
— Да вот. Только Юрка, меньшой мой, начертил на ней маленько, так я ножичком подчистила. Последнюю тетрадь у Саньки начала, а когда новых дадут — не знаем.
— Пишет-то чего?
— Да чего он, баламут, напишет. Байки свои рассказывает. Будто я дура совсем и радио не слушаю.
— Они, Катьк, все такие. Думаешь, нас успокаивают? Форс у них это мужицкий. Ну ладно, садимся, пока свет не выключили.
Глаза у Зинки были плохие, и она низко наклонялась над листом, но писала быстро.
Стараясь ничего не пропустить, Катерина передавала Михаилу о ребятишках, о поселковой жизни. Таить было нечего, в бараке все на виду, и если уж о чем не говорила, так это чтобы лишний раз не тревожить его душу. Диктуя, она посматривала Зинке через плечо — хватит ли места для всего, что собиралась поведать мужу. А когда на последней странице осталось пять или шесть строчек, Катерина замолчала.
— Все, что ли? — Зинка повернула к ней веселое лицо и смотрела, поигрывая глазами.
Катерине стало жарко. Она с тоской посмотрела на дверь, захотелось домой, к детям, под их защиту.
Зинка еще немного подождала и встала. Высокая, справная, белолицая, и при этом всего на три года моложе Катерины. Да при такой и заикнуться о мужике стыдно. Ну что она, Катерина, по сравнению с ней? Какое она имеет право на собственного мужика, когда такие вот незамужними ходят. Да и собственный ли? Может, кто пожалел и отпустил к ней Михаила на время, чтобы утешил, да возвращался поскорей к такой же справной и белолицей.
— Все, так все, заклеиваем, значит?
— Нет, подожди,— еле выговорила Катерина.
— Забыла чего? — голос у Зинки был спокойным, а глаза так и дразнили.
— Ну как это... ну что ты дура, что ли? Чего надсмехаться над человеком? Добавь что-нибудь про наше, про бабье. Не мне же тебя учить.
На «дуру» Зинка не обиделась.
— А я уж думаю, неужели так и отправишь и поцелуйчика не передашь. Только смотри, заворовожу твоего Михаила. Вернется с фронта, вспомнит, какие письма я ему писала.
— Да ладно не дело говорить. Будто тебе без моего мало.
— A может, и мало. Про это, кроме меня, никто не знает.
Она поставила новую пластинку. С намеком выбрала: «В каждой строчке только точки, догадайся, мол, сама», — и дописывала под веселую довоенную песню. Только сердце в груди у Катерины не таяло, а почему-то останавливалось.
***
Письма с фронта приходили не часто, но приходили. Катерина брала узелок и отправлялась к Зинке.
А осенью, снег уже выпал, прибежал Санька на работу к ней и закричал, напарницу не замечая:
— Мам, я письмо от папки получил. Он велит, чтобы я теперь ему писал и незачем тебе к Зинке ходить.
— Ладно, беги домой — Юрка там один, если чего натворит, будет тебе и письмо, и ремень на ужин, — и уже вслед сыну проворчала: — Болтает чего попадя...
Отругала, прогнала и себя же исказнила — мальчишка с радостью, а она — даже письмо прочитать не попросила. Еле доработала и прямехонько домой. Покормила ребят, потом младшего спать, а старшего за стол, ответ сочинять.
— Только ошибок не наделай.
— У меня пятерки по диктантам! — закричал Санька, вскакивая.
— Ладно, грамотей, сиди уж.
А сама задумалась. Непривычно было говорить мальчонке о житейских заботах. И понимала, что он все видит, а все равно как-то неловко было, и, сердясь на себя, наставляла сына:
— Ты поизрешней выводи.
— Выводить-то пока нечего. Сколько яиц зря перетаскала.
— Поговори мне! Пиши: здравствуй, сокол синеглазый...
— Разве соколы синеглазые?
— А ты не сбивай, пиши, что тебе говорят.
И она продолжала, не заметив, как пропала скованность, — много чего накопилось от письма до письма, обо всем надо было рассказать, все уместить на бумаге. Санька, высунув кончик языка, выводил каждую букву. Строчки получались прямые, ровненькие, и Катерине подумалось, что и слова в этих строчках должны быть одно к одному, чтобы порадовать мужа складным письмом, чтобы не стыдно было ему, мало ли что — неграмотная, так ведь не последняя же дура.
— Ну-ка, Санечка, почитай, что у нас получилось.
Санька неуверенно посмотрел на мать.
— Сначала, что ли?
— Ну да, читай, а то набуровим чего попало. Сердиться папка станет.
С первых же слов Катерину взяло удивление. Не могла она так говорить. Почему сизокрылый, если он синеглазый, во всей округе таких синих не было. Потом поняла, что сын читает о том, чего она не диктовала. А когда присмотрелась — заметила, что он и в листок-то не заглядывает.
— Ты чего мне тут написал? Ты что, дурить меня вздумал?
Санька смотрел в пол. В сердцах мать шлепнула его. Не сильно, для порядка только, но он заплакал. Даже не заплакал, а просто слеза выскочила. И глядя на него, Катерина всхлипнула сама.
— Ну ладно, Саня, читай, что написал, только честно. Не след тебе родную мать обманывать.
Санька поднял голову. Вытер ладошкой слезы. Катерина улыбнулась как можно ласковее. И он стал читать, сначала тихо, пришмыгивая носом, потом осмелел, в голосе появилась звонкость и закончил с выражением, как стихотворение на уроке:
— Бей, папка, этих фрицев поганых! Ни их не жалей, ни себя!
— Что ты говоришь, ирод проклятый? Отца на смерть посылать надумал, будто он без тебя не знает, как ему воевать, поди, и без твоих подсказок в каждой бочке затычка.
Санька сжался и втянул голову в плечи. Но не убегал, ждал подзатыльника. Волосы у него отросли, пора было снова брить, а на макушке завивался вихор, точно такой же, как у Михаила. Горло у Катерины сдавило. Голос пропал. И потекли слезы. Она отошла к кровати и легла.
— Мам, мамочка, что с тобой? — закричал Санька и подбежал к ней.
— Тише, сынок, братишку разбудишь.
— Не плач, мам, ну хочешь, я его порву и новое напишу?
Он кинулся было к столу, но Катерина удержала.
— Не надо рвать. Бумага тебе для учебы нужна, только зачеркни про наган-то. Зачем ты его просишь? В кого тебе здесь стрелять? А на остаточке от меня добавь помельче.
— Мам, а почему ты про то, что дядя Иван без руки пришел, сказала, а про орден Красного Знамени забыла.
— Господи, опять он за свое! Тебе, что, батька не нужен, что ли? Орденов ему подавай!
И снова подзатыльник. И снова плач. Теперь уже Юрки — проснулся от ее крика и заголосил.
— Ох, наказанье мое, ох, живодер, ну что я тебе дам?
Катерина расстегнула кофту и села к младшему на кровать. Санька стоял рядом и смешил брата рожицами.
— Там осталось еще местечко? — спросила она шепотом.
— Есть немного, говори, чего писать.
— Ладно, погоди, подумать надо.
Она хотела передать, как тоскует по Михаилу, как переживает за него, но разве напишет об этом мальчишка, и у Зинки не найдется таких слов, ни у кого не найдется...
А Юрка сопел, кусался, тянул последнее молоко. Сильный стал. Шутка ли сказать — второй год доходит, а родился перед самой войной, скворцы как раз прилетели и радостно так насвистывали, подруг в скворешни заманивали, двух лет не прошло, а кажется — все двадцать.