Танечка любила весь мир, она любила и Юру тем чувством, каким можно обожать один из мазков на холсте картины или цветок на цветочном панно. Она считала цветы с балкона своей квартиры, притворяясь, что влюблена и немного обижена. От этого кружилась голова, и темнело в глазах, Танечке хотелось собирать цветы и петь, она мечтала, чтобы в квартиру кто-нибудь позвонил: тин-динь, тин-динь, а за дверью оказался Юра или Саша или Коля, кто угодно, что бы кто-то её пожалел и успокоил. Сил уже не было; во всём виновато одиночество, музыка девяностых годов, игравшая из колонки соседнего балкона, солнечный ветер, который исчез за хребтами невысоких домов и конечно вино... Взявшись за спинку кресла, Танечка присела, деликатно поправив платье, словно кто-то мог её видеть, тяжело вздыхая своей девичьей грудью, из которой рвалось всё недосказанное, ошибочное - всё то, что могло сказать тело, но не душа и сердце - Танечка мучилась от одиночества. Именно в таких случаях мы говорим: «Сердце обливается кровью», именно сердце приказало позвать Юру, пусть это ничего не значит, пусть это просто секундная прихоть – всё равно закричу…
Меня многое связывало с Танечкой, тянуло к ней. Она учила меня слушать дождь, слышать каждую каплю из тысяч; она гадала мне по шелесту листьев, а потом засыпала… Это был какой-то праздник, по голосу я понял, что Танечка пьяна, она была пьяна каждый раз, когда звала к себе. Я слонялся без дела на самой окраине Петровского - городского округа Лыткарино, - и не было ничего лучше и приятнее, чем идти туда, куда тебя зовут, в лоно этого непостоянного очага, где я то обжигал, то обмораживал своё сердце…
Храни Бог эту дорогу и те пути, которыми я шёл сотни раз, те места, что мне дороги! Храм Петра и Павла, построенный в барочном стиле в начале XIX века, с арочной колокольней, выкрашенной в цвет свинцового сурика, и белой колоннадой. Святыня стоит на естественной возвышенности, словно упираясь в небо. Там крестил моего брата и крестницу отец Михаил – даст бог ему здоровья.
Пройдя чуть ниже, можно увидеть церковь Николая Чудотворца с небольшой звонницей, построенную в допетровской эстетике конца XVII века. Двухсветный четверик, перекрытый узким сводом, стоит, словно стройная невеста, в белом платье фасада, а дорога к церкви обрамлена древними валунами, добавляя загадочности старому месту.
Немного дальше, по улице Колхозной, открывается удивительный вид среднерусских угодий, безмятежных полей левого берега Москвы-реки. На правом берегу в селе Остров цветом жемчужного перламутра сияет белокаменная церковь Спаса Преображения XVI века. Говорили, что через Москву-реку есть тайный ход между церквями в Петровском и селе Остров, но никто никогда его не видел и не пользовался им…
На левом берегу Москвы-реки, ещё не застроенном, густо росла ива - поближе к воде, соседствуя с непобедимыми полчищами жгучей крапивы, которая не успевала завоёвывать новые земли. Белый тысячелистник и малиновый клевер сплетничали, пока их подслушивал любопытный лопух; самовлюблённый цикорий привлекал пчёл голубыми цветками своих нежных глаз. Жёлтая пижма рассыпалась золотом цвета, бросая вызов бархатным кустам пустырника и белоснежной ромашки. На склоне всё разнотравье превращалось в нарядный покров летнего праздника жизни, где ветер сильными пальцами рук разглаживал орнамент этого платка, отправляя птиц в даль, куда-то за горизонт.
Постройки частных домов стоят по обе стороны улицы, спускающейся с пригорка. Пыльная от накатов песка дорога уходит в глубь города. За сотни лет своего существования она не поменялась, словно старое украшение хранит свой самобытный секрет. В детстве мы с ребятами очень любили кататься отсюда на велосипеде, не рассматривая красоты, воровали медуницу и едва созревшую вишню, от которой у всех болели животы.
Солнце медленно садилось. Я шёл дальше по улице Колхозной, проходя домовые владения и встречая огни правого берега, которые безудержно сияли светом благоустроенной столичной жизни. Огромные микрорайоны, освещённые тротуары были настолько далеки, что всё это казалось декорацией, игрой воображения, шуткой света и тьмы.
А вот и пятая школа, где я учился в конце девяностых. Школьные годы — время для мальчика, где он по-настоящему соприкасается с миром: влюбляется, дружит, участвует в драках, в первый раз целует девушку, впервые пробует с товарищами алкоголь в заплёванных подъездах, допускает ошибки, не оправдывая надежд, пытается определиться с будущим... Всё это было репетицией очень непростой взрослой жизни.
Немного в гору! А вот и поворот, где я упираюсь в проезд Шестакова. «Кристалл»! Кто из нас там не был, в настоящем спортивном комплексе с футбольным залом и огромным бассейном с вышками для прыжков! Там я занимался футболом и забил на спортивных соревнованиях два самых важных гола в своей жизни. Это был мой футбольный триумф. Поздравления ребят в раздевалке, громкий визгливый смех ранней юности, напутствие сурового тренера – наши голоса и смех звучат там по-прежнему – в «Кристалле»!
Дальше по улице - поворот на поликлинику, но сегодня мне туда не надо, сегодня я не болен, со мной всё в порядке.
Прохожу мимо рынка слева и тихого сквера справа, где не раз сидел на лавочке, убивая время, прогуливая пары или что-то читая. Оставляю позади магазин «Импульс». Здесь я каждый год покупал костюмы и рубашки в колледж. А вот и дорога во двор, через который мы с сокурсниками каждый день ходили на занятия. Впереди широкая и хорошо освещённая улица Ленина; ещё немного - и я в самом центре города Лыткарино, с домами, построенными в стиле сталинского ампира, пятиэтажками, украшенными лепниной, которая придавала нарядность и праздничность советской действительности. Остановка «Горячий хлеб», вывеска «Кодак», лавочка, подъезд с тёмными окнами квартир… Город спал, прохожих не было, машины изредка проезжали где-то вдалеке. Фонарный столб, наклонившись, то светил, то гас, будто человек в пути дальнего следования, который засыпает и просыпается.
Танечка не вышла, фонарь погас, словно лишая последнего шанса на встречу… Около подъезда дома, где горел единственный свет кто-то написал: «Таня» с огромным, неровно нарисованным сердцем, «Может быть, Танечки не существует»? – спрашиваю я себя. – Танечка исчезала и воплощалась в чём-то красивом, не уловимом, историческом и судьбоносном как французская Марианна! И теперь мне казалось, что она в каждой квартире, за каждым окном, она – призрак невесты на Лыткаринском шоссе, она шум соснового леса, она родники и карьер, она ветер этих мест! В какую квартиру мне позвонить? Таня, Танечка!