«И что теперь, что ты будешь делать дальше? Ты всё им доказала. Прекрасно отыграла свою роль, всё строго по сценарию. Правда, вряд ли твою игру хоть кто-то оценил. Ты актриса, у которой нет зрителя. Твой финальный монолог был хорош, он, действительно, был достоин аплодисментов, но их не было. Зрительный зал оказался пуст. Что ты теперь чувствуешь? Ты хотела успеха, а добилась мёртвой тишины. Вокруг себя и внутри себя.
Ты так много лет своей жизни потратила на эту роль, ты слишком глубоко вжилась в образ. Иногда тебе даже казалось, что она и есть ты. От этой мысли тебе всегда становилось легче.
Но быть актрисой одной роли – это провал, дорогая.
Ты помнишь своё настоящее лицо? Свою, а не её улыбку? Ты вообще, хоть что-то помнишь про себя? Неужели, ты настолько сильно не любишь себя, что позволила ей, жалкой актрисульке, занять твоё место? Саша, не молчи. Неужели ты сдалась?»
Александра ехала в автобусе, сидела у окна, прислонившись головой к стеклу и прикрыв глаза. Нет, она не сдалась, просто ей нужно ещё немного времени, чтобы набраться храбрости и изменить свою жизнь.
Она чуть не проехала свою остановку, пришлось крикнуть, чтобы водитель подождал и не закрывал двери. Растолкав пассажиров, она выскочила из автобуса и быстрым шагом пошла в сторону детского сада. Уже было почти семь вечера, и Юлька, скорее всего, осталась в группе одна. Саша представила, как дочь сидит в расстёгнутой куртке в коридоре на лавочке и ждёт, когда за ней придёт мама. Девочка сняла шарф, шапку и мокрые варежки, воспитательница ей велела. Чтобы не вспотеть. Вдруг долго ждать придётся. Это очень грустно, быть последней.
Саша винила себя за то, что снова не смогла сказать начальнику, что ей надо забрать ребёнка, что она спешит, а рабочий день, между прочим, закончился полчаса назад. Немного задержаться, да, конечно, она может. Нет проблем. Конечно, она всё доделает сегодня.
Нет, она не ставила работу выше личной жизни, семьи. Она просто хотела быть…
Александра не успела подобрать подходящее слово, мысль потерялась, а перед глазами всё поплыло. Она приложила руку ко лбу и ощутила под пальцами что-то липкое и горячее.
Плохо помнила, как дошла до двери детского сада и набрала на домофоне номер группы дочери. Дверь открыл охранник, за его спиной стояла Юля. Без шапки и в расстёгнутой куртке.
– Ну как же вы так неаккуратно, Александра Леонидовна, надо же так себе бровь рассечь. Хотя, да, темно на улице, фонарь который день не работает, никак не починят. Не мудрено турник не заметить. Хорошо, что я не ушла. Сейчас рану обработаем, и всё хорошо будет, – Зоя Владимировна, Юлькина воспитательница, суетилась вокруг Саши, – может, мужу позвоните, чтобы он вас забрал? Я подожду, вы не переживайте.
– Спасибо. Уже всё в порядке. Мы рядом живём, справимся сами. Извините, что заставила вас задержаться. Я постараюсь больше не опаздывать.
– Александра Леонидовна, Саша, позвольте, в силу моего возраста, вас так называть. Вы в дочери мне годитесь. Только у меня её нет, дочери, а у вас есть. И это счастье. А извиняться вам не за что. Не надо столько брать на себя. Всего не успеть. Хорошей для всех не будешь. Идите, чего уж тут, позже поймёте, о чём это я. Бровь зашить лучше, чтобы шрама не осталось. Утром к врачу сходите.
– Хорошей для всех не будешь, – Саша повторила слова Зои Владимировны, – это вы правильно сказали, но так хочется…
– Хочется быть для всех хорошей? Вам? Простите, но мне вы казались умнее.
Саша покраснела, потупила взгляд и начала суетно что-то искать у себя в сумочке, на глаза предательски навернулись слёзы. Зоя Владимировна положила руку на Сашино плечо:
– Это правильные слёзы. Вам пора, Юля вас заждалась.
Саша вышла из медицинского кабинета и тут же увидела дочь. Она спала на лавочке, свернувшись клубочком и подложив под голову шапку.
*****
– Я смотрела на тебя и плакала. От жалости. К тебе, к себе. Я тогда решила, что с этого дня всё будет иначе.
– Мам, ничего же тогда не поменялось? О чём ты говоришь? Я всё также ходила в сад. Приходила первая и уходила последняя.
– Юль, неужели тебе было так плохо в саду? Не верю. А помнишь мальчика, Женю? Смешной такой, кудрявый. Ты ему нравилось. Историю помнишь с шоколадным яйцом?
– Он, как и я, часто плакал… Мы каждый день загадывали, кого заберут последним: меня или его. Историю с яйцом не помню. Расскажи.
Саша сама не знала, с чего вдруг она вспомнила то время, когда дочь ходила в детский сад. Может, ей показалось, что общие воспоминания их немного сблизят, и у них получится лучше понять друг друга. Не вышло. У них были совсем разные воспоминания.
– Женя вечером, когда возвращался из сада, попросил маму купить для тебя шоколадное яйцо. Мама купила, а утром положила его в сумку рядом с контейнером с обедом. Контейнер был ещё тёплым. В саду выяснилось, что яйцо растаяло, и потеряло, так сказать, подарочный вид. Мальчик сильно расстроился, заплакал, и тогда Зоя Владимировна пообещала, что в тихий час сходит в магазин и купит новое.
– Купила?
– Конечно. Прекрасная у вас была воспитательница.
– Я ненавидела сад. Я так и не поняла, что изменилось в тот вечер, когда ты ударилась?
– Я решила, что Зоя Владимировна права, и я слишком много беру на себя. Что нельзя быть для всех хорошей, всё и всех контролировать.
– Хм… Для меня ты и не была тогда хорошей.
– Зачем ты так…
– Как? Мне было плохо, ты это видела, но ничего не изменила. Ты всегда считала, что всё делаешь правильно, что всё знаешь лучше всех. Но это не так, мама. Совсем не так. А самое ужасное, что ты этого не понимаешь даже сейчас. Я в свою комнату пойду, зря ты этот разговор начала. Знаешь, до сих пор обидно.
За окном было уже совсем темно, а Александра не могла заставить себя встать из-за стола и хотя бы включить свет, так и сидела в полной темноте.
Саша была не совсем честна в своём разговоре с дочерью, как не была никогда до конца честна с собой. Ей, правда, очень хотелось верить, что тот случай в детском саду был переломным моментом, что с того дня, она стала меняться. Ничего такого не было, Юля абсолютно права.
Детство – самое счастливое и беззаботное время. Саше всегда так говорили её родители, а она – своей дочери. Но почему-то, став взрослой, Александра чаще вспоминала плохое, и оказалось, что свои детские обиды она пронесла сквозь всю жизнь. Причём с годами они становились только больше, потому что обрастали различными подробностями и деталями, которые мозг выдавал Саше за воспоминания, но таковыми они, конечно, не являлись. Это были всего лишь её фантазии, которые породила обида.
Когда Саша из-за чего-то переживала, то мама ей говорила: «Не накручивай себя. Ерунда. Через год и не вспомнишь». От этих слов у девочки сводило живот, и к горлу подкатывал ком, она с трудом сдерживала слёзы. Ей было плохо, страшно, обидно, а мама отмахивалась от её переживаний, обесценивала их.
Теперь Саша поступала также со своей дочерью. И неизвестно, сколько лет ей ещё понадобится, чтобы это осознать.