Чемодан, найденный Мишкой в старом шкафу этой пока ещё чужой (они ж только-только въехали, ну?) квартиры, пропахшей пылью и чужими людьми, оказался доверху заполнен ракушками. Пыхтя от напряжения, он, сам ещё не зная, зачем, волоком вытащил его из шкафа. Потея и спотыкаясь в старых протёртых отцовских кедах сильно не по размеру, дотащил поклажу до середины пустой гостиной и, с досады пнув носком, испуганно замер: мама спала на диване.
Мама последнее время всё чаще спала вот так, посреди яркого или совсем непогожего, всё равно какого, дня, и ни солнце, бьющее сквозь стекло в глаза, ни шум многолюдной улицы за окном не были ей помехой. Мишка понимал и принимал, в свои девять лет уже зная: усталость комфорта не ищет. И что мама за последний год сильно устала, Мишка знал тоже.
Итак, чемодан. Старый и смешной чемодан, с каким в детских книжках мог бы путешествовать только самый настоящий волшебник, хитро, до поры – до времени, прикидывающийся вашим соседом: учителем, или врачом, или, может быть, инженером. В общем, таким же бедным и простым, как они, или «нищебродом», как говорила мама.
Низ чемодана был исцарапан и даже, кажется, испорчен крысами, тщетно пытавшимися прогрызть толстую, задубевшую от времени кожу (тут Мишка опасливо глянул в сторону обтянутого плёнкой дивана – мама, при одном лишь намёке на крыс, ни за что б не разрешила ему играть с чемоданом, но мама крепко спала, ничего не разрешая, но и не запрещая).
Верх же был обильно оклеен наклейками, пожелтевшими и полустёртыми от времени. Мишка заморгал от восторга, в силу своих пока ещё не впечатляющих способностей к английскому языку читая: Rome, Paris, London… Вот повезло чемодану, подумал Мишка: побывать в стольких интересных местах! А он, никакой не чемодан, а очень даже человек, пока кроме родного Третьесортовска ничего и не видел. И, наверное, никогда не увидит – Мишка, несмотря на девять лет, уже был реалистом.
Он боялся, что чемодан окажется запертым – но пыльные застёжки с двух сторон лишь задорно щёлкнули, легко открываясь, а внутри чемодана… Глаза Мишки округлились, а рот сам собой сложился в забавную, но так и не выдохнутую букву «О».
Внутри старого чемодана было море.
Море пахло терпким йодом, крошилось белым песком на кончиках замёрзших пальцев, гудело и сдержанно рокотало внутри миллиона ракушек – кипенно-белых, светло-розовых, того самого цвета, что нежная внутренность кошачьего ушка, лисичково-жёлтых, конфетно-леденцовых, которые словно просились на язык.
Раковины хотелось трогать, перебирать, подносить к уху и вертеть перед глазами, раскладывать вокруг немыслимыми узорами, спиралями и завитками наполняя каждый сантиметр ободранного пола гостиной.
И Мишка трогал и перебирал, подносил к уху и пробовал на язык, гладил пальцами, словно трогая нежный кошачий мех, складывая узорами в общую картину-мандалу.
И гостиная наполнялась запахами, звуками и ароматами: рокотом волн, криками чаек и глупышей, всплесками солнца в ультрамариновой глади, терпким парфюмом колоний водорослей, эхом далёкого пляжа, где вечное лето, где пальмы, утомлённые жаром, склоняют гладкие стволы, где не устающая мама и живой папа в четыре руки поддерживают в тёплых солёных водах впервые плывущего сына.
Мама проснулась в первой черноте сумерек. Села на диване рывком, задев свалившейся на пол тапочкой пустую бутылку.
Мишки в гостиной не было, и мама, словно что-то вспомнив, на секунду испугалась. Но по пустому коридору из детской нёсся приглушённый говор: «Lesson Four: By the Seaside». Уроки делает сын, сыночка…
Блуждающий, плохо фокусирующийся взгляд липко скользнул по бутылке.
Да что ж я делаю? Видел бы Николай!
Мысль – пощёчина, мысль – оскорбление. Отрезвление, скрипящее под босыми ногами песком.
Убраться, что-ли…
Ступая неровно, она – ещё и не старая, всего-то тридцать! – еле дотащилась до комнаты сына; прислонившись к дверному косяку, робко замерла на пороге.
— Мне снилось… море. Ты помнишь?
Мишка, неловко загребая носками старых отцовских кедов, ринулся к ней навстречу, накатив прибойной волной, тёплыми руками-течениями стиснув в сыновьих объятиях. И они оба плакали – солёно, терпко-йодово, из самой сердцевины, где внутри у каждого сейчас плескалось чуть было не забытое и не растраченное.
А у стены стоял старый и смешной чемодан, с каким в детских книжках мог бы путешествовать только самый настоящий волшебник, хитро, до поры – до времени, прикидывающийся вашим соседом: учителем, или врачом, или, может быть, инженером. Чемодан, до самого верху наполненный тем, что помогает вернуть себя – а хоть бы и самым настоящим морем.