Отец кипел от еле сдерживаемого гнева. Навис над дочерью. Лицо грозное и печальное.
- Собирайся немедленно! Едем к матери на серьезный разговор…
Внутри у Ани все оборвалось: «Узнал». Но отцовской реакции, чтоб настолько неожиданно гневной, она все равно удивилась.
Конечно же проболталась соседка. А Аня надеялась на ее порядочность и на то, что не станет совать нос не в свои дела, но видимо зря! Ей вдруг стало понятно: ее до сих пор воспринимают как ребенка, хотя ей уже семнадцать, она учится в Университете, живет одна и с ранних лет прекрасно справляется без взрослых. Да и они все время ее нахваливают за самостоятельность и ответственность. И вот на-тебе - какое двуличие…
В электричке они сидели друг против друга. Между ними - молчание, настолько напряженное, что люди не подсаживались к ним несмотря на то, что мест в вагоне было не так уж и много.
Отец всегда внушал ей, что она должна вести себя с мужчинами так, чтоб они ее уважали. Когда он произносил «вести себя…» каким-то особенным медленным голосом, заглядывая ей в глаза и давая понять, что смысл этого недвусмысленный… Она смущалась и отводила взгляд. Подразумевалось, конечно же, что она не должна с ними спать. Ну, или по меньшей мере не спать с кем попало.
Мужчины не уважают женщин, которые с ними спят.
Тут Аню захлестнул стыд. Но не от того, что она сделала, а от того, что об этом стало известно отцу. И потому она готова была провалиться сквозь землю.
Вот отец теперь точно ее не уважает!..
А ОН ее уважает?
Она всерьез вдруг задумалась над этим вопросом. Стучали колеса электрички, за окном мелькали полосатые, тонкие голые березки.
Она много раз его выгоняла, чтоб сохранить к себе уважение, но он каждый раз к ней возвращался. Стучал в дверь виновато, пряча за спиной то шоколадку для нее, то букетик цветочков, нарванных с клумбы соседнего подъезда, то шампанское… Иногда, после особенно бурных сцен отстаивания ее самоуважения и его изгнания, он приводил с собою друга, тоже Сережу.
Тот, второй Сережа был лопоухим балагуром и весельчаком. Не давая милым начать выяснять отношения, он сразу же протискивался между ними и начинал веселить Аню шуточками. Аня невольно улыбалась, атмосфера разряжалась, и гроза проходила мимо, так и не начавшись. Потом они вместе ели, пили, курили, смеялись, и в конце вечера первый Сережа оставался на бурную ночь окончательного примирения, а второй, ссутулившись, натянув нетолстую черную шинель курсанта училища танкистов на долговязую фигуру, медленно удалялся в холод и метель, выполнив отведенную ему роль примирителя и весельчака. Удалялся как Отелло, который сделал свое дело.
Однажды она и второй Сережа остались наедине случайно - первый, ее, куда-то отлучился. Неся на стол полную сковородку жареной картошки, она повернулась и … вдруг встретилась с ним глазами. Он смотрел на нее прямо в лицо. Серьезно, впервые в жизни без тени юмора и иронии. Она вдруг обратила внимание какие у него большие глаза чайного цвета, и волосы светло-русые, а одно ухо торчит… Это самое ухо всегда придавало ему еще более смешной вид и подчеркивало его бесшабашное веселье. Но сейчас ухо это показалось Ане таким несчастным и жалостливым… Ее сердце окатило теплой волной нежности и ласки… Ей захотелось обнять второго Сережу и потрепать его по русым волосам. Но тут вошел их общий друг, и мгновение оборвалось.
Дааа, подумала Аня в поезде, она, наверное, никогда не смогла бы выгнать второго Сережу с таким его взглядом. Потому что совершенно точно, что он ее… уважает.
Но если он ее уважает, ну в том смысле, в котором это понимает папа, то почему тогда смотрит так… печально что ли? И нежно так…
Скользя глазами по раздетым березкам за окном, Аня стала размышлять на тему, а уважает ли ее ЕЕ Сережка?
«Интересно, если бы он меня уважал, ну, в том самом папином смысле, он бы захотел меня так…» - тут у Ани дрогнули колени, и она торопливо перекинула ногу на ногу.
«А мне? Захотелось бы… спать с уважающим меня Сережкой?»
Она усиленно старалась нащупать нить уважения в их отношениях, оценить его степень, но та полностью отсутствовала. Ну то есть совершенно не наблюдалось ни как присутствия уважения, ни так и его отсутствия. Было в их отношениях куча всего: гордость, самолюбие, страсть, влечение, вожделение, любопытство, интерес, ярость даже… Но вот уважения не было совсем, оно словно лежало где-то в параллельной математической плоскости, как будто на другой планете.
От усилий найти хоть какие-нибудь признаки уважения или не-уважения в своих первых любовных отношениях, ей почему-то вспомнился алкаш дядя Коля: со стаканом водки в красной руке, испитой мордой и слюнявым ртом. Заплетающимся языком он требовал к себе уважения от собеседника: «Ты меня уважаешь?!» - и ба-бах стаканом об стол!.. Водка выплескивалась ему на волосатую грудь.
После дяди Коли ей вдруг вспомнилась уважаемая соседка, совершившая на нее коварный донос отцу. Толстая баба с опухшими ручищами, которая однажды в случайно подслушанной Аней беседе с родителями, категорично высказалась по какому-то поводу: «Если бы мой муж выказал ко мне такое НЕУВАЖЕНИЕ (она прямо выделила это слово, тщательно подобрав его), то я бы спустила его с лестницы со всеми его монатками!» Представить соседку на месте Ани, а ее тщедушного зашуганного мужа (который, между прочим, однажды приставал к Ане на лестнице между этажами, и от которого она еле-еле отбилась и с тех пор всячески избегала) - на месте Сережи, занимающихся тем, чем занимались они: во влажной постели, в освещенной лишь тусклой настольной лампой спальне с медляком из радиоприемника, Аня никак не могла!..
И все же, как ни крути, а отец ожидал от Ани, что мужчины будут ее уважать. А Аня считала своим долгом родительские ожидания оправдывать. Поэтому вся эта ситуация ее сильно удручала!
…А вот мама ожидала, что мужчины будут ее желать! Что она будет красивой, как инфанта испанская, и все они будут у ее ног, пораженные красотой. Но как совместить столь очевидное противоречие в родительских чаяниях она не знала, и очень страдала от этого.
…Мама с детства шила ей потрясающие платья, рисовала принцесс с тонкими талиями и вьющимися волосами, заплетала Ане замысловатые тугие косички и всегда говорила, какая она красавица! Аня и вправду верила, что она красива. Особенно красивой она себя чувствовала, когда под предлогом посоветоваться «идет ли ей?..» демонстрировала своему Сереже новые туфли на каблуках, или кофточку, или колготки с люрексом, или халат, или бюстгалтер... Или не тоща ли она слишком сильно, вообще сняв его? При этом она делала такое деловое, совершенно невозмутимое лицо, как будто советуется с продавщицей в магазине, крутилась перед зеркалом то одним боком, то другим, сосредоточенно щурила глаза, взбивала волосы и прикидывала на себя то одну шмотку, то другую, подбирая комплект по вкусу. Конечно же это было одно сплошное наглое женское притворство, ибо исподтишка она с удовольствием наблюдала, как у милого дружка постепенно темнеет взгляд, шевелится в штанах, и все заканчивалось тем, что он кидался на нее визжащую и довольную и волок в постель…
Вдруг отец сердито кашлянул. Затуманенный взгляд и блуждающая улыбка Джоконды на устах выдали. Аня встрепенулась, и ее постыдные грезы вспорхнули и разлетелись, как стая испуганных голубей.
Отец и дочь снова погрузились в тоску и молчание.
Он молчал и внимательно разглядывал дочь. Ее крепко стиснутые колени, напряженную спину, выбившуюся прядь волос из-под съехавшей набекрень шапки, блуждающие где-то за окном бегущего поезда глаза, нервные тонкие руки, теребившие варежки. Горькое разочарование в дочери разрывало его сердце.
Он вспоминал ее младенцем, которого он держал на руках и укачивал, успокаивая после прививки. Она надрывалась плачем от боли, а его окатывала жалость и первая волна доселе неизвестного ему чувства отеческой любви. Потом он вспоминал, как кормил ее бабушкиными пельмешками, а она только успевала открывать свой ротик. («Надо же! У тебя она так хорошо кушает! А у нас совсем ничего не ест!» - причитала теща, то ли от радости, то ли от ревности). Потом он помнил ее лет этак в пять или шесть, как она шла с ним пешком из леса, все перепачканная… Он несколько раз спрашивал ее, не устала ли она, и не хочет ли поехать на автобусе? Но она упорно качала головой и говорила, что терпеть не может автобусы, потому что в них жарко и воняет бензином. И они шли дальше. А потом, уже дома, жена сделала ему выговор за то, что у нее оказались избитые в кровь ноги, и он чувствовал себя виноватым. Далее, они ходили в кино, и он смотрел на ее профиль в темном кинотеатре, когда она, вытаращив глазенки на огромный экран, напряженно переживала за Синбада-Морехода, мужественно сражавшегося с циклопом. Он делал с нею уроки, пытаясь наверстать упущенное в собственном детстве, учил играть в шахматы, играл в карты, и долго, и бесконечно - пожалуй, слишком долго, и часто, и бесконечно - рассказывал о своем детстве, и выливал и выливал на нее все, что помнил и что боялся вспоминать. Она знала о нем, наверное, все. Она была его дочь! Его гордость! Она исправила его карму, исправила все его ошибки, помогла наверстать и воплотить все, что не успел достичь и воплотить он сам…
«Всегда говори мне, если тебя кто-нибудь обижает!» - требовал он от дочери и внушительно грозил пальцем. Она кивала головой, но не жаловалась ни разу. Даже тогда, когда приходила из школы с синяками на руках в виде пяти четких пальцев, и говорила, что «не помнит, где синяк посадила». «Взрослая, самостоятельная, всегда сама во всем разбирается!»- так всегда любил повторять с гордостью. Она была самым большим его достижением в жизни… Была, его…
До сегодняшнего дня. Пока он не узнал этого грязного факта в ее биографии. Пока не спуталась с этим молодчиком-танкистом, пускай и будущим, дуло ему в задницу! Больше всего на свете он боялся, что ее невинность и чистота будут замараны чьими-то чужими похотливыми руками. Что она покатится вниз и окажется на уровне тех легкодоступных девиц, в окружении которых прошла его молодость. Боялся, что в итоге, замаранная, будет подобрана, как бездомная шавка, каким-нибудь пьяницей и дебоширом.
Его снова захлестнула волна гнева на нее, словно она предала его лично, и теперь вот сидит себе, мечтает, и даже ни капельки раскаяния или печали в глазах! Только одно оборонительное напряжение.
А он, этот ее молодой… Он сам удивлялся, что ничуть не сердится на него, сколько бы ни старался. А что ОН? Ведь он-то понятно парень молодой, он и сам таким был. Конечно, ему охота такую славную, умную, приличную девочку. Невинную… Дальше отец останавливал собственную мысль и не хотел представлять, как и чем они там занимались, пока он был вдалеке - слишком уж крамольной и опасной она становилась.
Так и ехали к матери, зная, что теперь необходимо посвятить ее в раскрывшееся. Сначала посвятить, а там как-нибудь решать проблему навсегда утраченной девственности и недостатка мужского уважения.
На плечах матери тяжкой ношей лежал уход за парализованным, прикованным к постели, отцом, дедом Ани и двух ее младших сестер. Воспитание детей, хозяйство, работа и вечная острая нехватка денег. Старшая дочь категорически отказалась помогать матери, под предлогом того, что ей теперь надо посвятить всю себя получению высшего образования. «И вообще, хватит уже с меня быть нянькой сестрам и старикам!» - заявила она.
- А! вы вдруг…приехали, - рассеянно встретила их мать, когда с мороза оба они шагнули на порог. В двухкомнатной хрущобе всегда царил беспорядок и теснота. Из комнаты на них пахнуло сухим теплом, запахом еды, стариковской мочи и псиной от приблудной собаки, которую было жалко выгнать на мороз и тяжело перевоспитать. «Еще два человека в этой тесноте, еще два рта за семейным ужином», - неприлично подумалось хозяйке про своих домочадцев.
- Да мы приехали, - деловито начал отец, - Срочный разговор.
- Что такое…- устало промолвила мать.
- Все нормально, - быстро ответила Аня. - Не переживай.
И тут же попятилась от отца, опасаясь его реакции на дерзость.
Он грозно зыркнул на нее и, скомкав в огромном кулаке старую кроличью шапку, стащил ее с головы и зашвырнул на полку.
Они шагнули в комнату.
Младшая сестра играла на вытертом ковре и тоненько пела: «Мариииия рамооон…» Аня узнала мелодию из бразильского сериала про какую-то бедную скромную швею, которая из грязи выбилась в князи, то есть в княгини, и стала законодательницей южноамериканских мод. Этот сериал был своего рода единственной семейной психотерапией для всех домочадцев. Они даже скопили на новый цветной телевизор с дистанционным управлением, чтобы наблюдать незамысловатые приключения героини. История про нее шла ежедневно по центральному телевидению, и каждый день в определенный час все, даже дед и собака, бросали свои дела, и собирались у телевизора сочувствовать несчастной швее, у которой вот уже какой десятилетие не складывалась личная жизнь с низкорослым, кудрявым, оленеглазым ухажером… Слушая напев сестры, Аня уныло подумала, что уж он-то точно слишком сильно уважает эту швею… Собственно, на этом его глубоком уважении к ней и держался весь сюжет долгоиграющего любимого семейного сериала.
Вторая сестра страдала над домашним заданием по литературе. Завидев старшую на пороге, она с надеждой кинулась к ней с тетрадью и книгой в руке:
- О, ты вовремя! Напиши мне сочинение по «Грозе» Островского.
«Ну, да, именно мне сейчас только о «луче света в темном царстве» и писать…» - подумалось Ане.
А отец отстранил сестру и протопал на кухню. Аня, сняв только сапоги, и так в пальто, и проследовала за ним. Третьей засеменила мать.
- Садись, - отец поставил жене обшарпанную табуретку. Мать опустилась на нее и погладывала по очереди то на мужа, то на дочь. Зависла пауза. Отец медлил, обдумывая, как бы начать… Наконец, сказал, обращаясь к Ане:
- Ты ничего не хочешь нам рассказать?
Подумав томительную минуту, Аня четко, как партизан сказала:
- Нет. - и отвела взгляд.
- Ладно…, - замешкался отец, - тогда я сам скажу.
Мать нетерпеливо заерзала.
- Короче, пока мы тут с тобой… живем, - он запнулся, подбирая слова, - Она там… это вот… Галкина сказала, что к ней ходит некий… КУРСАНТ.
Он выразительно сделал ударение на слове «курсант». Мать продолжала также глупо смотреть то на одного, то на другую своих собеседников, не произнося ни слова.
Аня сжала грешные ягодицы, уперлась пятой точкой в табуретку, готовясь к обороне.
- И этот курсант остается у нее НА НОЧЬ… - настаивая на реакции жены, повышал голос отец. Но та продолжала таращиться, и напряжение только нарастало.
- Ты понимаешь, что она уже все!? Не девушка У НАС ТЕПЕРЬ! - взревел отец, в бешенстве, но ответом ему снова - да снова! - было гробовое молчание и анино сопение.
Аня тихонько поднимает глаза и видит, что мать по-прежнему бестолково таращится по сторонам.
«Не понимает она что ли?» - удивленно и озабоченно думает она.
И тут отец разражается новым залпом:
- Ну СКАЖИ УЖЕ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!! - орет он на жену, - Как мать, как женщина в конце-то концов!»
Молчание, даже теперь по-прежнему висящее в воздухе, длится еще секунду и вдруг разряжается детским тонким голоском из комнаты:
- Мааам, «Просто Мария» началась!
В доме тут же закрутилась суета, забегали, задвигали стульями. Пес, лежавший у ног, гавкнул и ринулся в комнату. Закряхтел дед, усаживаясь в подушках.
Мать подорвалась с табуретки, вскочила, всплеснула руками и выпалила:
- Ой, оставьте меня уже в покое с этой вашей …ерундой! - и кинулась переживать любовные муки старой девы Марии.
Отец беспомощно повалился на стул и замолк, потрясенный выходкой жены.
И тут за весь долгий и томительный день Аня рассмеялась, облегченно и радостно.
Ликование наполнило все ее существо! Теперь она - по-настоящему взрослая! Теперь ей уже никто не указ! И противная «уважаемая мужем» Галкина может шпионить за ней сколь ее завистливой душе угодно!
Канувшая в воду девичья честь вдруг проросла и дала побеги ее настоящей женской свободе.